Анализ стихотворения пушкина была пора наш праздник молодой кратко

Обновлено: 04.07.2024

Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
И с песнями бокалов звон мешался,
И тесною сидели мы толпой.
Тогда, душой беспечные невежды,
Мы жили все и легче и смелей,
Мы пили все за здравие надежды
И юности и всех ее затей.

Теперь не то: разгульный праздник наш
С приходом лет, как мы, перебесился,
Он присмирел, утих, остепенился,
Стал глуше звон его заздравных чаш;
Меж нами речь не так игриво льется,
Просторнее, грустнее мы сидим,
И реже смех средь песен раздается,
И чаще мы вздыхаем и молчим.

Всему пора: уж двадцать пятый раз
Мы празднуем лицея день заветный.
Прошли года чредою незаметной,
И как они переменили нас!
Недаром — нет! — промчалась четверть века!
Не сетуйте: таков судьбы закон;
Вращается весь мир вкруг человека, —
Ужель один недвижим будет он?

Припомните, о други, с той поры,
Когда наш круг судьбы соединили,
Чему, чему свидетели мы были!
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы;
И высились и падали цари;
И кровь людей то Славы, то Свободы,
То Гордости багрила алтари.

Вы помните: когда возник лицей,
Как царь для нас открыл чертог царицын,
И мы пришли. И встретил нас Куницын
Приветствием меж царственных гостей.
Тогда гроза двенадцатого года
Еще спала. Еще Наполеон
Не испытал великого народа —
Еще грозил и колебался он.

Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас… и племена сразились,
Русь обняла кичливого врага,
И заревом московским озарились
Его полкам готовые снега.

Вы помните, как наш Агамемнон
Из пленного Парижа к нам примчался.
Какой восторг тогда пред ним раздался!
Как был велик, как был прекрасен он,
Народов друг, спаситель их свободы!
Вы помните — как оживились вдруг
Сии сады, сии живые воды,
Где проводил он славный свой досуг.

И нет его — и Русь оставил он,
Взнесенну им над миром изумленным,
И на скале изгнанником забвенным,
Всему чужой, угас Наполеон.
И новый царь, суровый и могучий,
На рубеже Европы бодро стал,
И над землей сошлися новы тучи,
И ураган их…

Была пора: наш праздник молодой

Сиял, шумел и розами венчался,

Во-первых, мы располагаем в качестве основного источника текста этого стихотворения перебеленным автографом, легшим в основу первой публикации, осуществленной Жуковским в 1837 г.[5] А во-вторых, помимо критериев текстологических, есть критерии художественно-эстетические, не менее важные в данном случае.

Прежде всего отметим, что в пушкинской лирике есть достаточно много формально незаконченных произведений, которые мы тем не менее не относим к категории таковых и считаем законченными, так что само по себе стихотворение “Была пора: наш праздник молодой. ” не является в этом отношении уникальным в творчестве поэта. Достаточно вспомнить такие произведения, как “Погасло дневное светило. ”, “Наперсница волшебной старины. ”, “Ответ анониму”, “Он между нами жил. ”, “Когда за городом задумчив я брожу. ” и др. С историко-литературной точки зрения это имеет простое объяснение, так как подобные произведения представляют собой образцы такого лирического жанра, как фрагмент, весьма распространенного в романтической поэзии с ее отчётливым и демонстративным противостоянием классицистическим канонам и нормативным требованиям безусловной формальной законченности каждого произведения искусства. Теорию фрагмента как самостоятельного жанра, характерного именно для лирической поэзии, разрабатывал в романтической эстетике Ф. Шлегель.

Фрагмент, подобно небольшому произведению искусства, должен обособляться от окружающего мира и быть как бы вещью в себе, как ёж.

Полней, полней! и сердцем возгоря,

Опять до на, до капли выпивайте!

Но за кого? о други, угадайте…

Ура, наш царь! так! выпьем за царя.

Он человек! им властвует мгновенье.

Он раб молвы, сомнений и страстей;

Простим ему неправое гоненье:

Он взял Париж, он основал Лицей. (2, 428)

Вл слабый и лукавый

Плешивый щёголь враг труда

Нечаянно пригретый славой

Над нами ц вал тогда (6, 521)

Вы помните: когда возник лицей,

Как царь для нас открыл чертог Царицын,

И мы пришли. И встретил нас Куницын

Приветствием меж царственных гостей, –

Тогда гроза двенадцатого года

Ещё спала. Ещё Наполеон

Не испытал великого народа –

Ещё грозил и колебался он.

Вы помните, как наш Агамемнон

Из пленного Парижа к нам примчался.

Какой восторг тогда [пред ним] раздался!

Как был велик, как был прекрасен он,

Народов друг, спаситель их свободы! (3, 432)

Припомните, о други, с той поры,

Когда наш круг судьбы соединили,

Чему, чему свидетели мы были! (3, 432)

Развертывавшаяся на глазах история предстаёт в облике героическом и грандиозном:

Игралища таинственной игры,

Металися смущенные народы;

И высились и падали цари;

И кровь людей то Cлавы, то Свободы,

То Гордости багрила алтари. (3, 432)

Частью этой грандиозной и величественной картины становятся и события, о которых непосредственно идёт речь, в том числе и открытие Лицея, событие скорее интимного характера, имеющее отношение к ограниченному числу людей, которое в стихотворении названо “наш круг”. В первый раз это наименование применительно к лицейским Пушкин употребил в стихотворении “19 октября 1825”, т. е. первом, посвящённом лицейской годовщине:

Увы, наш круг час от часу редеет (2, )

Таким образом, его можно в этой функции считать устойчивым.

Отошедшие в область преданий, живущие в памяти, все события как бы очищаются от какой бы то ни было сиюминутности и только в таком виде приобретают исторический смысл и этическую оценку. В этом отношении стихотворение представляет собой своеобразный вариант национальной эпопеи в том виде, как этот жанр понимал М.М. Бахтин: “…эпопея как определенный жанр характеризуется тремя конститутивными чертами: 1) предметом эпопеи служит национальное эпическое прошлое, “абсолютное прошлое”, по терминологии Гете и Шиллера; 2) источником эпопеи служит национальное предание (а не личный опыт и вырастающий на его основе свободный вымысел); 3) эпический мир отделен от современности, то есть от времени певца (автора и его слушателей), абсолютной эпической дистанцией”[16].

Действительно, в стихотворении “Была пора…” мы практически имеем дело с “национальным эпическим прошлым”, так как минувшее предстаёт в нём не в форме индивидуального опыта, а именно как предание, пусть даже и предание ограниченного круга, но оно претендует на роль общенационального.

Особый стилистический строй стихотворения свидетельствует о том, что история в нём представлена не просто как обыкновенное минувшее, но как “абсолютное прошлое”, т. е. как, по словам Бахтина “некая ценностно-временная иерархическая категория”[17].

Но последняя строфа, вернее, последний стих переводит план изображаемого из прошлого в настоящее, и, следовательно, эпический принцип изображения событий, в соответствии с которым “авторская установка (то есть установка произносителя эпического слова) есть установка человека, говорящего о недосягаемом для него прошлом, благоговейная установка потомка”,[18] неизбежно должен уступить место какому-то иному, имеющему иной характер взаимоотношений с изображаемым материалом. Настоящее, таким образом, не может стать предметом эпопеи, а у нас на глазах в стихотворении осуществляется контакт с настоящим, с “неготовой, становящейся современностью”[19], по выражению Бахтина. Контакт же с современностью, “неготовой и становящейся”, – прерогатива романа, который вносит в существующие жанры “специфическую смысловую незавершённость”.[20] Рассказывать о современности в том же, эпическом, ключе, что и об истории, стало невозможно, и Пушкин это почувствовал. Это значит, что стихотворение в задуманном виде было закончено, а дальше уже в эпопею вторгался роман, то есть романное мироощущение как знак литературы нового времени. Продолжение потребовало бы и изменения стилистического строя стихотворения, неизбежен был бы его резкий слом, так как “идеализация прошлого в высоких жанрах имеет официальный характер. /…/ Роман же связан с вечно живущей стихией неофициальной мысли… Мертвых любят по-другому, они изъяты из сферы контакта, о них можно и должно (курсив мой – Э.Б.) говорить в ином стиле. Слово о мёртвом стилистически глубоко отлично от слова о живом”.[21] Сказалась та самая “романизация” существующей жанровой системы, о которой писал М.М. Бахтин: “В эпохи господства романа почти все остальные жанры в большей или меньшей степени “романизируются”: /…/ даже лирика…”[22]

Очень характерно, что эта встреча эпопеи и романа как знаковых жанров двух исторических эпох произошла у Пушкина в лирике, причём именно в таком стихотворении, в котором главным и по существу единственным героем (наряду с лирическим) стало само движение истории.

Новое время пришло с ощущением истории как закономерного процесса, в котором действуют причинно-следственные связи, что породило исторический подход и к современной действительности, т. е. понимание её как закономерного звена в общей цепи событий. Историзм – знак мироощущения нового времени.

Историзм художественного мышления – главное свойство реалистической эстетики, а роман – форма, в которой это мышление проявляется с максимальной полнотой, т.е. он не просто литературно-художественная форма, основанная на фабульном повествовании, которая автоматически подразумевает временнóе движение, так как любое событие, входящее в фабулу, развертывается во времени. Роман с этой точки зрения – это сам способ нового художественного мышления, распространяющийся на все роды литературы и подчиняющий себе традиционную жанровую систему, в том числе и лирику, наглядным подтверждением чего служит последнее лицейское стихотворение Пушкина.

Эпопея неизбежно уступала место роману. Стихотворение было завершено. Продолжить его в прежнем ключе оказывалось невозможным без разрушения его художественного строя.

[3] П.В. Анненков “Материалы для биографии А.С. Пушкина”. – СПБ. – 1855. – Стр. 425.

[4] Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 17 тт. Т. 3 (2). – М. 1949. Репринтное издание. М. – 1995. – Стр. 1272.

[6] Фридрих Шлегель “Эстетика. Философия. Критика.”. – М. – Искусство. – 1983. Стр. 63

[8] Зарубежная литература. XIX век. Романтизм. Хрестоматия. – М. – Просвещение. – 1976. Стр. 21.

[9] Чаадаев П.Я. Статьи и письма. – М. – 1989. – Стр. 42 – 43.

[10] Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 10 тт. – Л. – 1979. – Т. 10. – Стр. 689 (подлинник по-французски).

[11] Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 17 тт. – Изд-во АН СССР. – Т. 1. – Стр. 69. (В дальнейшем цитаты даются по этому изданию непосредственно в тексте с указанием соответствующего тома и страницы)

[12] См. Русская эпиграмма второй половины XVII – начала XX века (Библиотека поэта). – Л. – 1975 г. – Стр. 755.

[13] Левкович Я.Л. Указ. сочинение, стр. 84.

[16] Бахтин М. Эпос и роман. (О методологии исследования романа). // Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. – М. – 1975. Стр. 456.

[21] Там же, стр. 463 – 464.

[23] Булгаков М.А. Собрание сочинений в пяти томах. – Том 2. – М. 1989. – стр. 307.

* * *

Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
И с песнями бокалов звон мешался,
И тесною сидели мы толпой.
Тогда, душой беспечные невежды,
Мы жили все и легче и смелей,
Мы пили все за здравие надежды
И юности и всех ее затей.

Теперь не то: разгульный праздник наш
С приходом лет, как мы, перебесился,
Он присмирел, утих, остепенился,
Стал глуше звон его заздравных чаш;
Меж нами речь не так игриво льется,
Просторнее, грустнее мы сидим,
И реже смех средь песен раздается,
И чаще мы вздыхаем и молчим.

Всему пора: уж двадцать пятый раз
Мы празднуем лицея день заветный.
Прошли года чредою незаметной,
И как они переменили нас!
Недаром – нет! – промчалась четверть века!
Не сетуйте: таков судьбы закон;
Вращается весь мир вкруг человека, –
Ужель один недвижим будет он?

Припомните, о други, с той поры,
Когда наш круг судьбы соединили,
Чему, чему свидетели мы были!
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы;
И высились и падали цари;
И кровь людей то Славы, то Свободы,
То Гордости багрила алтари.

Вы помните: когда возник лицей,
Как царь для нас открыл чертог царицын,
И мы пришли. И встретил нас Куницын
Приветствием меж царственных гостей.
Тогда гроза двенадцатого года
Еще спала. Еще Наполеон
Не испытал великого народа –
Еще грозил и колебался он.

Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас… и племена сразились,
Русь обняла кичливого врага,
И заревом московским озарились
Его полкам готовые снега.

Вы помните, как наш Агамемнон
Из пленного Парижа к нам примчался.
Какой восторг тогда пред ним раздался!
Как был велик, как был прекрасен он,
Народов друг, спаситель их свободы!
Вы помните – как оживились вдруг
Сии сады, сии живые воды,
Где проводил он славный свой досуг.

И нет его – и Русь оставил он,
Взнесенну им над миром изумленным,
И на скале изгнанником забвенным,
Всему чужой, угас Наполеон.
И новый царь, суровый и могучий,
На рубеже Европы бодро стал,
И над землей сошлися новы тучи,
И ураган их…

Начало третьей строфы – логическое продолжение предыдущих рассуждений. Герой печально говорит:
Прошли года чредою незаметной,
И как они переменили нас!

Согласно свидетельствам современников, стихотворение Пушкин декламировал на последней в своей жизни встрече лицеистов. При этом поэт так разволновался и расчувствовался, что даже не смог завершить чтение.

Через месяц многонациональная армия французского императора перешла Неман. “Гроза двенадцатого года” проснулась. “Вы помните: текла за ратью рать” — мимо лицея для участия в войне шли колонны русской гвардии. Как хотелось лицеистам быть с ними на полях сражений! Многие даже пытались бежать; хотел уйти и Пушкин — не пустили.

Наполеон проиграл. Он так и не смог понять “великого народа”, не понял, почему эти варвары не сдались, почему не приняли его обещание отменить крепостное право (а он бы это сделал) и как эти почти безоружные крестьяне могли нанести такой урон его армии. Он отправлял послов к Кутузову, писал письма Александру I; он требовал, требовал мира. Вместо позорной сдачи Руси (у Пушкина именно: Руси) Наполеон получил зарево Москвы, ледяную катастрофу — Березину, Лейпциг, взятие Парижа, отречение от престола, “Сто дней”, развязку при Ватерлоо и, наконец, второй Парижский мир.

“Вы помните, как наш Агамемнон // Из пленного Парижа к нам примчался”. Так Пушкин пишет об императоре Александре I Благословенном. Это одна из самых загадочных фигур русской истории, “Агамемнон Европы” (Агамемнон — царь Микен, предводитель греков в Троянской войне) , “Северный Сфинкс”, “Коронованный Гамлет”. Надо сказать, поэт относился к этому императору иронично (“Властитель слабый и лукавый, // Плешивый щёголь, враг труда”, “Я всех уйму с моим народом, — // Наш царь в конгрессе говорил”). Здесь же, спустя одиннадцать лет после его смерти, поэт отдаёт дань Александру I как человеку, бесспорно, одарённому и желавшему России счастья: “Как был велик, как был прекрасен он, // Народов друг, спаситель их свободы! ”, “И нет его — и Русь оставил он, // Взнесенну им над миром изумлённым”.

На острове Святой Елены умер Наполеон, гений, погубивший столько жизней из-за самолюбия и патриотизма. Скончался в Таганроге Александр. “И новый царь, суровый и могучий” в лице Николая I вступил на престол. Декабристы, среди которых было много лицеистов, в Сибири; ужесточается цензура, создаётся тайная полиция — появляется зажатый человек николаевской эпохи. Романтизм и рыцарство уходят. Вечная драма. Вечный пафос истории. Истории, которую Пушкин очень хорошо чувствует. Стихотворение так и осталось недописанным — через три месяца поэта убьют.

Читайте также: