Вершалинский рай краткое содержание
Обновлено: 04.07.2024
Рейтинг: 0 ( 1 за, 1 против).
помню долго ждал вторую книгу, потом потерял закладку. Интересно Автор пишет, правда, большая часть женских метаний. И когда ждать продолжения? Надеялся что это двухтомник - не угадал.
Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Ужасно!
Если вы думаете, что это произведение о пилотах, то ошибаетесь. Все, что о полетах, это так, фон. Об этом автор пишет очень кратко. Главное в книге - глупые рассуждения, самовосхваление и самолюбование ГГ. Я, мол, самый умный, а вы все прах под моими ногами. Неоднократно подчеркивает, что держит в кармане большую дулю по отношению ко "всем совкам". ГГ даже с девушками не знакомится, ибо они все "уродины" и чуть ли не все больны венерическими заболеваниями.
Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Два метра на четыре странички текста?
Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Рейтинг: +4 ( 4 за, 0 против).
чисто женский роман.
Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Читать можно, даже увлекает. Но много чего не дотягивает и не хватает. Но на фоне большой массы писателей в стиле иванушки-дурочка, можно дать оценку хорошо.
99 Пожалуйста дождитесь своей очереди, идёт подготовка вашей ссылки для скачивания.
Скачивание начинается. Если скачивание не началось автоматически, пожалуйста нажмите на эту ссылку.
Все книги на сайте размещаются его пользователями. Приносим свои глубочайшие извинения, если Ваша книга была опубликована без Вашего на то согласия.
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Описание книги "Вершалинский рай"
Описание и краткое содержание "Вершалинский рай" читать бесплатно онлайн.
Роман-быль, роман-памфлет о доморощенном пророке с Гродненщины, о конце света и новоявленной Деве Марии…
Вначале было Слово И Слово было у Бога. И Слово было Бог.
Евангелие от Иоанна, глава 1-я, стих 1-й
Пролог
Глава I
ПОЛТОРАК
В сельце Грибовщина православные жили вперемешку с католиками. Как и в нашем Страшеве, и те и другие говорили на белорусском диалекте, с сильным влиянием украинского и польского языков с примесью германизмов. На вопрос же, белорусы они или поляки, люди уверенно отвечали:
— Не, мы тутэйшие! Ни по-польску, ни по-белорусску даже и говорить не умеем! По-простому разговарываем! Это при королях нас писали поляками, при царях — русскими. Холера их бери, нехай себе пишуть, только бы нас не чапали!
Лет сто тому назад в Грибовщине объявилась однажды толстоногая, вся в струпьях, немая деваха. Недели две она трепала у Руселей лен, чесала шерсть, пряла кудель — делала все, что ни прикажут. Никто не знал, какого она роду-племени, откуда пришла и как ее звать.
Руселева Марыся рассказывала соседкам:
— А какой она веры?
Расторопные тетки приволокли два распятия — от батюшки и от ксендза. Увидев медные кресты, немая замычала, задрожала от страха. Поднесли еще раз — боится и того и другого.
— Ы-ы-ы, бабоньки! Ей-богу, нехрыщеная! — решила Марыся.
— Господи боже, — с ужасом прошептала Авхимючиха, — да как же это так?! Что нам с ней делать?!
Женщины в страхе осенили себя крестом.
От поколения к поколению передавался в селе мистический страх перед ненормальными и юродивыми. Не помочь такому человеку считалось величайшим грехом.
Пришелице надо было где-то жить, и староста разрешил ей поселиться в пустующей хате. Сердобольная Марыся не поленилась сходить в Кринки и упросить хозяина корчмы Хайкеля, чтобы тот взял несчастную на работу — крутить сатуратор для газированной воды и заводную ручку музыкального ящика.
Со временем люди привыкли к тому, что летом босая, а зимой в солдатских ботинках без шнурков немая покорно плетется домой с мешком трактирных объедков — каши, селедки, сахара — и тем живет.
Сидящие под сиренью на валунах охваченные суеверным ужасом тетки, провожали немую внимательными взглядами и вздыхали:
— Как мается, бедолага!
— Что поделаешь, не дал бог одной клепки в голове!
Вечерами нужно было стряпать ужин, укладывать детей, и на валунах устраивались мужчины. Самый рассудительный из них, Климовичев Лаврен, уверенный, что все на свете имеет свою причину, ломал голову:
— Ну, скажи, для чего ей надо было родиться без языка, а? Только на горе?
— И свалиться на нашу голову? — поддавал жару Русель. — Нехай бы осела в Гуранах или Плянтах, так нет же, холера, у нас!
— Неспроста все это, вот увидите! Може, ее бог послал — нас испытать? Раньше так бывало часто. Поживет в селе такой посланец, потом бог забирает его к себе на небо, а в деревне знамения объявляются…
Лаврен покачал головой:
— Беды не оберешься, если кто ее обидит.
— О-о, теперь только смотри да смотри.
— Моя Маруся просила Хайкеля присматривать за ней, — не пропустил случая похвалиться своей половиной Русель. — Только как ему верить, нехристю.
И вдруг неожиданно для всех толстоногая немая родила сына. Ошеломленные женщины сбежались, чтобы обсудить новость.
— Этого надо было ожидать, — сказала Руселиха. — Глупая, покорная, как телушка. Разве такая откажет мужику?!
Грибовщинские бабы прокляли городского выродка, соблазнившего сироту, и зачастили в халупу, где копошился в тряпье новорожденный, заохали:
— Господи, как же он помещался в ней? Даже не верится, что это ее.
Ребенок и в самом деле был на диво велик и подвижен — такими бывают шестимесячные. Да вот беда — немая даже плитой не умела пользоваться.
Чтобы не прогневить бога, хвастаясь друг перед дружкой своей добротой, женщины стали приносить роженице — кто горшок гречневой каши, кто — яиц, кто — дров печку протопить.
Мир входит в сознание несмышленыша, как известно, вместе с тончайшими оттенками родного слова, услышанного от самого близкого человека, вместе с ласковым и озабоченным, радостным и тревожным, мудрым выражением материнских глаз, вместе с ее восхищением, смехом и дыханием, и все это животворной струей вливается в детскую душу, чтобы потом дать буйные ростки. Ничего этого, конечно, немая сыну дать не могла. Ее материнство было всего лишь проявлением животного инстинкта.
Проходил как-то Голубов Якуб мимо ее халупки и услыхал визг. Навстречу ему вылетела побелелая от страха, растрепанная немая. С мольбой и ужасом в серых зареванных глазах она сунула Якубу ребенка, в верхнюю губку которого впился клоп, и замычала:
Якуб снял отяжелевшего кровососа, погладил молодку по голове, и та, всхлипывая от пережитого, поплелась в хату.
Не удивительно, что психика мальчика, оказавшегося в положении того подкидыша, который воспитывался в волчьем логове, пошла наперекос. Правда, тяжкое последствие этого обнаружилось позднее, а пока что грибовщинские женщины помогали роженице чем могли и дивились чуду природы:
— И здоровый же хлопец растет, босой по снегу бегает — и ничего! А ест за двоих!
Жена Авхимюка первая заметила у немой эпилепсию:
— Бабоньки, она же припадочная! Как бы не задушила сына, когда хватит ее падучая.
Но тревожиться об этом пришлось недолго.
Однажды кринковские парни напоили немую до бесчувствия, и она померла на выгоне перед селом. Как ни просила Руселева Марыся священника, как ни задабривала его маслом и яйцами, хоронить некрещеную на кладбище в Острове он не разрешил.
Тетки еще раз прокляли город, откуда катятся все беды на село, которое его поит и кормит, и похоронили покойную там же, на выгоне. Мастера на все руки Голуба заставили обнести могилку оградой, а сироту отдали крепкому хозяину Долгому Станкевичу пасти гусей. Договорились, что хозяин окрестит сироту в Кринках.
Первые слова мальчик произнес только на шестом году. Выносливым и подвижным пастушонком, питавшимся свиной картошкой и спавшим в хлеву с коровами, хозяин был доволен. У Долгого Станкевича рос сын, хозяин решил вместо него в будущем сдать в солдаты пастуха.
Вскоре батрак обнаружил недюжинную силу. Когда пастухи начинали бороться, Станкевичев батрак клал на лопатки даже переростков или усаживал на плечи братьев Авхимюков и бегом тащил их через все село.
Никто не умел так ловко, как он, подобраться к воробьиному гнезду или выстрелить лягушкой, надув ее через соломинку.
Долгий Станкевич был католиком и все никак не мог решить: к попу или ксендзу вести ему мальчика? И тому и другому надо было платить за требу деньгами или рожью. Поразмыслив, хозяин махнул рукой.
Так и остался пастух некрещеным. Полторак — стали называть силача в Грибовщине.
ОДНОГОДКИ
В м. Журовичы Слонимского уезда задержаны крестьянки из деревни Городечны за неимением письменных видов на жительство. В полицейском управлении крестьянка Анастасия Грабцевичева заявила, что именем Иисуса Христа исцеляет больных от всяческих болезней, и что она прибыла в Слонимский уезд для исцеления страждущих по просьбе местных жителей, объявив притом, что за исцеление болезней денег не берет. На вопросы следователя крестьянка Анастасия объяснила свою профессию со следующими подробностями:
На Facebook В Твиттере В Instagram В Одноклассниках Мы Вконтакте
Подписывайтесь на наши страницы в социальных сетях.
Будьте в курсе последних книжных новинок, комментируйте, обсуждайте. Мы ждём Вас!
Похожие книги на "Вершалинский рай"
Книги похожие на "Вершалинский рай" читать онлайн или скачать бесплатно полные версии.
Через Праздники и ближние к ним села важных магистралей не было. Когда в первые дни Великой Отечественной войны здесь проходила линия фронта, люди этого почти не заметили.
В конце июня отступала последняя рота с двумя пушками. Бойцы заверили мужиков, что советские части уже приближаются к Берлину, который наша авиация сровняла с землей, а они отступают лишь потому, что вынуждены переформироваться — во взводах недостает командиров.
Бодрое настроение молодых бойцов передалось праздниковцам, которые и не подозревали, что подразделение это было последним.
На следующий день Тэкля с отцом ранним утром погнала скот в глушь Беловежской пущи — спрятать на всякий случай. Старый Альяш остался сторожить хату. В ситцевой косоворотке и опорках на босу ногу, он похозяйничал на подворье, а потом присел на солнышке у порога и стал мастерить грабли.
Вдруг с огорода позвали:
Альяш поднял голову — из подсолнухов высунулась голова в пилотке со звездой.
— Слушай, отец, фрицев у вас нет?
С юношеской беспечностью, пренебрегая опасностью, боец встал во весь рост. Поддерживая, как грудного ребенка, правой рукой левую, он смело зашагал к старику.
— Я убежал из колонны пленных! Нас гнали по шоссе в Волковыск! Да вот фриц стрельнул вдогонку, и пуля уже в кустах догнала. Пустяк, царапина, даже не очень болит… Кость, кажется, не задета… Женщины твои дома? Перевязать бы рану, а то чешется, зараза.
Перед стариком стоял костромич Василий Лужин, совершивший свой первый героический поступок на войне, вырвавшись из неволи, новенькое его обмундирование сливалось с зеленью огорода. Ему не столько требовалась перевязка, потому что автоматная пуля прошила только мягкие ткани и рана затянулась, сколько обыкновенное человеческое сочувствие. Еще ему очень хотелось поесть чего-нибудь вареного и расспросить о дороге. Он был уверен, что все это здесь получит.
Юноша ступил на двор.
— Бабы твои, папаша, дома. Перевязать бы руку, чешется, зараза.
Дрожа от злости, Альяш встал навстречу.
— Аа-а, папашу себе нашел?! — Он с завидной легкостью поднял грабли и ударил ими бойца по плечу. — Волк тебе отец, а не я, цацалист ты! Вот тебе, получай!
Защищая раненую руку, изумленный хлопец пятился в подсолнухи.
— Да ты… Постой. Сдуре-ел. Дедуля, я же русский! Слепой ты, что ли?! Человек ты или нет?!
— А ты, думаешь, человек?! Ты большевик! Агитатор. Цацалисты паршивые. Приперлись сюда, думали — Америка вам тут будет с долларами, поживиться хотели. О-о, немец быстро наставит вас на путь истинный, ихний Гитлер самим богом послан на вас!
— Но, но, дед, смотри.
Тэклина соседка, толстая Макариха, услышала со своего огорода крик старика, подбежала и, заслонив парня своей могучей фигурой, запричитала:
— Сыно-очек ты мо-ой, золот-це, на кого же тебя судьба твоя навела?! Разве такой тебе помо-ожет?! У него и снегу зимой не выпросишь! Он родного сына на смерть послал когда-то — и хоть бы что! От него дочери поотрекались!
— Я не знал, мамаша! Вижу, старый человек…
— О, это изверг, мы его хорошо знаем! Ирод. Ступай, сынок, вот в то гумно под новой крышей, а я сейчас воды принесу и какой-нибудь бинт. Голодный, поди? Накормлю! — Тетка сразу поняла, что парню нужно. — Перевяжем тебя, лист подорожника привернем, йодом смажем! Подкрепишься, а вечером отправишься куда тебе надо!
Макариха пошла на старика:
— А ты, старое корыто, уходи прочь! Расскажу Тэкле — она об тебя эти грабли изломает, а я руки поганить не стану! Тьфу на тебя. Нагадил в Грибовщине — и у нас хочешь? Тут тебе развернуться не дадут, так и знай! Не на таких напал. У-у, жил-жил столько на свете, а ничему не научился.
Макариха повела бойца в гумно.
К обеду в Праздники вошли немцы — солдаты второго эшелона во главе с офицером. Завидев их, мужчины попрятались, в опустевших хатах остались женщины, старики и дети.
На огородах и подворьях немцы подбирали противогазы, рваные плащ-палатки, каски, снарядные гильзы, истертые шины, небрежно побросали все на повозку. Офицер подозвал хозяйку ближнего дома.
— Вернется муж, пусть отвезет это, — он показал хлыстом на повозку, — нах Свислочь, ферштейн?
— Фарштэй, фарштэй, паночку! — испуганно ответила тетка. — Скажу, он отвезет…
Офицер подозвал других.
— Кто знает коммунистен унд юдэн? — спросил офицер, мешая немецкие, русские и польские слова. — Альзо, ауфпассэн: ком-му-нистэн унд юдэн кто ве?
Прикинувшись непонимающими, бабки молчали.
— Э-э, паночку, откуда они у нас? — ответила наконец Макариха. — Которые где и были, попрятались в своей Москве, там их ищите, а не у нас! А юдов у нас не было отродясь, они в городах больше.
Немец покачал головой.
— Млеко, яйки, маслё? — помолчав, спросил он.
Чтобы чужеземцы поскорее убрались из села, тетки щедро снабдили солдат яйцами, напоили молоком.
Офицер уже собрался увести взвод из села, как вдруг из толпы женщин высунулось морщинистое лицо бабки Пилипихи. Она подняла на офицера свои серые, уже подернутые белесой, как у птицы, пленкой глаза и беззубо прошамкала:
— Па-ане, вы шпрашивали про коммуништоф? Ешть у наш антихришт, иштинный бог! Чачалишт, ферштэй?
Бабы недоуменно уставились на старую.
— А ведь и правда, есть! — подхватила вторая. — Тот, что изменил своей вере! Вот в той хатке живет!
— Прачетша там уже челый мешач! — уточнила Пилипиха. — Как выпуштили его шоветы, так вше прачетша!
— А что ему остается делать? Весь народ обобрал.
— Да помолчите вы, тетки, что это вы мелете дурными языками?! — цыкнула на обеих Макариха. — Не слушайте их, пане, они ничего не ферштеют! Там живет у нас один баламут…
Пилипиха, некогда надеявшаяся на вершалинский рай, казалось, бывшая так близко от вечного блаженства, теперь разъярилась:
— Чачалишт он! Хриштопродавеч! В пекле ему, на шамом дне, жаритыпа! Черти там давно по нем плачут, пане. Вы верьте, я шамая штарая из тутошных баб, мне девяношто, я не шовру вам, пане!
— А сколько молчать? — отозвалась третья бабка, которая, как та упрямая альпинистка, с таким трудом взбиралась на скользкую гору и уже вот-вот была у цели заветной.
— Ох, попили они нашей кровушки, попи-или, попирова-али.
— Неделями, бывало, не протрезвлялись, с девками сидели в Вершалине, распутники, а мы придем на моленье и валяемся у церкви, как скот! Еще и лебедей развел, карпов, карасиков там разных… Тьфу!
— От детей, от себя отнимала, все им несла — и самое лучшее, а они нашли поживу! Я последнее полотно отнесла, чтобы он подарил его, мои слезы и труд, дочке старосты на именины!
— Я шама видела, как его маштера резали наше полотно на онучи…
— Верно говорит тетка Пилипиха! Разве можно так людей дурачить! Сколько народу обобрал, по миру пустил, заставил последнее ему нести.
— Берите его, пане, он антихришт, вот вам святой крешт!
Пилипиха бухнулась на колени и торжественно приложила тощую, как куриная лапка, щепотку ко лбу, к животу и плечам.
— Большевики его пожалели, а потом даже в швоей газете портрет напечатали! Так вы жаберите его в швою гмину и вшыпьте ему плетей, пушть отрыгнетша ему, штарому дьяволу, наше добро и шлежы, пушть попляшет.
Не скрывая своего отвращения к бабам, представитель арийской расы снисходительно усмехался и морщил лоб, силясь понять туземок.
— Вон там он живет! — подсказала Пилипиха. — Хватайте ворюгу, пока не убежал!
Немец взглянул в ту сторону, куда показывала бабка, и увидел на пороге старика.
— Ком, ком! — поманил он его пальцем с золотым перстнем.
Пока невдалеке о нем говорили, дядька Альяш возле своего дома строгал зубья для грабель и то ли прикидывался, то ли на самом деле не слышал, что его зовут.
— Так ему и поверили, што не шлышит! — возмутилась Пилипиха. — Больно хитер!
— Научился, падло, надувать людей и думает — и дальше так будет.
— Не может смириться, что кончилось его времечко.
— Ком, анчихришт! — уже тверже сказал офицер и засмеялся, довольный тем, что так легко освоил туземное слово. — Ком тутай, абер шнель! Прендко, прендко.
— Мишенька! — шепнула тетка Макариха ближайшему мальчишке. — Лети в пущу, пусть Тэкля сейчас же сюда бежит! Она с отцом у речки на Юшковом холме загон коровам делает!
Поняв, что его зовут, Альяш не спеша воткнул нож в щель между бревнами стены, отряхнул с рубахи стружки, прислонил к стене недоделанные грабли и, сгорбившись, спокойно направился к калитке. На его равнодушном лице не было и проблеска мысли.
— На, что деляль? — с недоброй улыбкой спросил офицер, когда старик остановился перед ним.
Упиваясь безграничной властью и правом распоряжаться жизнью этих существ, офицер нетерпеливо-добродушно потребовал:
— На, что деляль, рассказывать, лёс!
— Ты говори, Альяш, говори, когда пан начальник тебя шпрашивает, чего набычилша? — Пилипиха поучала пророка, как школьника, который не признается родителям в том, что нашкодил, да никуда не денешься, признаться надо.
— Небось перед кем-то востер, а тут и язык проглотил! — издевались бабки: очень уж им хотелось видеть всесильного пророка униженным и испуганным.
Дед по-прежнему не выказывал ни волнения, ни страха.
— А ничего такого! — равнодушно и, как всегда, бесцветным голосом, заговорил наконец старик. — Она утром ушла, а я целый день толкусь возле хаты. Капусту полил, огурцы. За грабли потом взялся… Тут этот вылез из подсолнухов — и ко мне. Пропер его. Он думал, что я его пожалею, а я палкой его, сукиного сына!
Суровый взгляд Макарихи заставил деда прикусить язык. А бабы, ползавшие когда-то перед ним на коленях, вырывавшие из-под ног его травинки, надеявшиеся на обещанный стариком рай и обманутые, теперь были безжалостны.
— Поглядите только, как он придуриваетша! — бушевала Пилипиха. — Как морду швою отворачивает!
— Видели бы вы, пане, каков раньше он был! Разве так с народом разговаривал? — жаловалась та, что вспомнила про овечек. — Я к нему с больной дочкой ползла, а он меня крестом по голове! Вот сюда! — Тетка нагнулась, торопливо стащила платок и показала пальцем, куда ее ударил старик, и голос ее дрогнул от обиды. — Железным!
— Поиздевался над всеми нами!
— Из Парижа вина завозили, а закуску мы, дураки, сами ему давали!
— Попи-или, пошошали нашу кровушку, пот и шлезы наши! — с наслаждением мстила своему бывшему другу костистая, высохшая тетка Пилипиха, как прошлогодняя полуистлевшая былинка, жалкий осколочек человечества.
— Он даже любовницу шебе завел!
— Вот смола! Никак не останет от старика! — ворчала Макариха, боясь, чтобы старухи не проговорились о спрятанном ею бойце.
— Мужа ее убил, а паны ему ничего не сделали!
— Юзикова крестная мать, поди, и сейчас убивается по крестнику, а этого за убийство человека всего три дня в холодной продержали!
— Потому что был заодно с панами, держал их сторону.
Пока бабки жаловались ему, немецкий офицер думал о другом. За сегодняшний день он перетряс пятую лесную деревеньку и не обнаружил коммунистов. Хоть не возвращайся в часть! Офицер сообразил, что на худой конец может сойти за того, кто ему нужен, и этот туземец, который к тому же, судя по утверждению старух, был отъявленным большевиком и безбожником. Блеснув золотым кольцом на пальце, немец подозвал двух солдат. Показывая им на гумно под новой крышей, бросил:
— Яволь, герр командант![42] — стукнули каблуками подтянутые солдаты.
За гумном Макарихи, откуда, ни жив ни мертв, скрытно следил за всем Васька Лужин, будущий гута-михалинский партизан, немцы приказали старику пройти немного вперед. Дядька Климович послушно сделал семь-восемь торопливых шагов и остановился в высокой и сочной лебеде, где бродила свиноматка с дюжиной пестрых поросят, обернулся.
Солдаты вскинули автоматы.
— Вег![44] — цыкнул один из них на малыша, который оказался на одной линии с дедом.
Альяш подумал, что кричат на него, и так же торопливо подался ближе к строению, чем еще больше разозлил немца.
— Цурюк, ферфлюхте, абер шнель![45] — гаркнул солдат.
Дядька покорно вернулся в густую лебеду, где с глазами великомученицы уже развалилась и тихо стонала длинная свиноматка, которую дружно толкали рыльцами в живот шустрые сосунки.
Ждать Альяшу пришлось долго. Все происходящее было похоже на то, как фотограф Берко в Кринках до войны ставил его перед объективом. Старик даже приподнял голову и не мигая глядел на солдат. Он был похож сейчас на источенный муравьями и никому не нужный кусок старой осиновой коры — с сухим, морщинистым лицом и старческой, дряблой шеей, усеянной ржавыми рябинками, с седой бородой, в новой косоворотке серого ситца, в опорках Тэклиного отца на босую ногу, с фиолетовыми прожилками на рыхлой коже человека, который всю жизнь надоедал.
Наконец солдаты приготовились. Первый, у которого на рукаве была нашивка, стал командовать:
— Форберайтен. Альзо: айнс-цвай-драй — фойер. [46]
Прозвучали две короткие очереди.
Мальчишки бросились врассыпную. Испуганно вскочила и снова упала на лебеду свиноматка. Дядька Альяш удивленно покачнулся, жадно хватая ртом воздух, по-балансировал немного на непослушных ногах и мягко осел в лебеду.
— Фертиг! — бросил старший и, поставив на предохранитель, закинул автомат на плечо.
Молодым убийцам хотелось посмотреть на жертву, но игра продолжалась — теперь уже друг перед другом. Они даже не взглянули туда, где лежал скошенный ими, никому не нужный, безвредный, как лист лопуха, старый Альяш, повернулись и зашагали в село.
Когда немцы ушли, из тайников стали выползать мужики. Онемевшие, пораженные случившимся, они тесным кругом обступили тело Альяша.
— И надо же было это чертовой Пилипихе рот свой поганый разевать! — зло сказал кто-то. — А теперь сидит перед его портретом и ревет, как корова!
— Думала только припугнуть старика!
— Припугнули, нечего сказать.
— Вот они какие, немцы. Ну посади ты человека, если за ним вина какая, побей, на тяжелую работу пошли или еще как накажи, а то бах! — и нету…
— Фашисты! — кто-то сказал в толпе. — Правду писали про них, как они в Испании людей мордовали!
В кружке баб событие обсуждали по-своему. Одна из баб сказала:
— Жил себе, жил, добивался чего-то и вроде добра хотел людям — и на? тебе.
Ее поддержали другие:
— Никакой тебе роскоши не знал. Не жалел ни себя, ни детей своих, никого! Все для народа, для обчества старался!
— Все на ногах и на ногах, вечно в хлопотах, как тот муравей, да все бегом, да все бегом! Или на своей повозке с деревянными осями… А захотел бы — в золотой карете бы ездил!
— Вот и старайся для народа, а он потом тебе так отплатит!
— Погиб святой праведник! И вид у него, как у святого! Смотрите, бабы, ни кровиночки — белый как полотно!
— Будто спать в тенечке прилег!
Один из мужчин не выдержал:
— Тьфу… вашу мать! Спасителя себе нашли. Только венчика над головой не хватает! Что языками мелете? Если он был такой добрый, чего же вы перед немцами языками трепали?!
— Счастье, что немцам не сказал!
— Не успел! А успел бы, не одна из вас в лебеде теперь валялась бы вот так же!
— Вредный был старик, что и говорить!
— Не дай бог, какой вредный! Никогда не посмеялся, не поговорил по-людски, не помог кому-нибудь, не пожалел!
— Одна Тэкля как-то с ним ладила.
— Какой там лад! Возилась, как с калекой! Детей нету — вот и забаву завела! А потом уж и бросать неловко!
— И почему таким обормотам, каких и в хату пускать опасно, верят люди?! Или дураков на свете много, или какая хворь временами нападает на этих баб?
Пристыженные бабы умолкли.
Задумались и мужики, стали молча доставать кисеты. На беду, которая навалилась на них, на дяденьку из Грибовщины они смотрели уже трезвыми глазами.
Откуда-то вылетела вспотевшая Тэкля, и толпа расступилась перед ней.
— Где?! — настороженно спросила она, тяжело дыша. Ей никто не ответил.
Округленными глазами женщина посмотрела на Альяша и застыла на месте, прижав к горлу кулак.
— Тэклечка, это дурная Пилипиха! — робко сказала, как бы оправдываясь, ближайшая женщина. — Мы стояли далеко и ничего не говорили немцу, а она скулила перед ним и скулила…
— Перестаньте! — сурово оборвала ее Макариха.
Постояв еще минуту молча, Тэкля вздохнула, платком вытерла лоб и деловито сказала мужчинам:
— Надо похоронить. Помогите занести в хату, я его соберу, пока не застыл… Кто-нибудь пусть гроб сколотит. Доски есть. Лежат у отца на чердаке, а рубанок на стене в сенцах…
г. Гродно, 1970—1974
Правило 10: Какой конец греха, и какой конец заповеди Божией
Распятие Мессии
Распятие Мессии Уверенность Иисуса в своем мессианском призвании является, по моему мнению, одним из ключевых моментов, открывающих для нас значение распятия как части этого призвания. При этом нам, конечно же, придется задаться вопросом, почему иудейские власти
7:1—50 Сострадание Мессии
7:1—50 Сострадание Мессии Далее Лука еще больше раскрывает перед нами характер Иисуса как Мессии и особенно подчеркивает, как он проявлялся в милосердных поступках, выказывающих сострадание Господа. Пришествие Царства Божьего означает, что Господь чудесным образом явил
5:1—6 Рождение и возвышение Мессии
Представления о мессии
В ожидании Мессии
В ожидании Мессии Прежде всего, нужно понять, что пророчества о Христе в Ветхом Завете – это не отдельные стихи или главы, а, скорее, идеи, которыми пропитано Писание. Например, представление об искупительной жертве, кровь которой смывает грех с человека (об этом мы
Обещание Мессии
Обещание Мессии В библейской истории Израиля мы видим великих пророков и царей, а также обыкновенных верующих, которые от всего сердца служили Господу. Они напоминали о грядущем Мессии, которого Бог обещал с самого начала. Поэтому следующим важным пунктом в истории
О МЕССИИ
Воскресение Мессии
Воскресение Мессии Но, говоря о необходимости и спасительности страданий Мессии, пророки предсказали и Его воскресение из мертвых и последующую славу. Исайя, описав страдания Христа, заканчивает свое повествование следующими словами:«Когда же душа Его принесет жертву
15. Первообетование Мессии.
15. Первообетование Мессии. 15. и вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и между семенем ее; оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту.“и вражду положу…”Данный раздел – величайшей важности. В нем заключено пророчество, проходящее
4) О временах Мессии
4) О временах Мессии или о высоком назначении народа Еврейского. Это пророчество содержится в сорок девятой главе. Поелику вся судьба народа Еврейского сосредоточивалась в усвоенном оному обетовании о происхождении Мессии (Рим 9:5) и таковое обетование составляло душу
V. Конец — разрушение и конец — цель
V. Конец — разрушение и конец — цель Есть одна отдаленная эпоха древнего мира, которая дает удивительно яркую иллюстрацию значения катастрофического в истории. Я говорю о пелопонесской войне, которая была, несомненно, величайшей катастрофой древней Греции.Связь
Первообетование Мессии
Первообетование Мессии 15. и вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и между семенем ее; оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту "и вражду положу. " Данный раздел — величайшей важности. В нем заключено пророчество, проходящее
Вначале было Слово И Слово было у Бога. И Слово было Бог.
Пролог
Глава I
В сельце Грибовщина православные жили вперемешку с католиками. Как и в нашем Страшеве, и те и другие говорили на белорусском диалекте, с сильным влиянием украинского и польского языков с примесью германизмов. На вопрос же, белорусы они или поляки, люди уверенно отвечали:
– Не, мы тутэйшие! Ни по-польску, ни по-белорусску даже и говорить не умеем! По-простому разговарываем! Это при королях нас писали поляками, при царях – русскими. Холера их бери, нехай себе пишуть, только бы нас не чапали!
Лет сто тому назад в Грибовщине объявилась однажды толстоногая, вся в струпьях, немая деваха. Недели две она трепала у Руселей лен, чесала шерсть, пряла кудель – делала все, что ни прикажут. Никто не знал, какого она роду-племени, откуда пришла и как ее звать.
Руселева Марыся рассказывала соседкам:
– Уж такая безответная, но работать может, если глаз с нее не спускать. Просто смех – не отличит льна от конопли… У меня старшая такая же: выросла, а ни словечка! Пошлю в огород полоть – она капусту повырывает, а лебеду оставит. Где-где я с ней не была: файный[1] 1
Файно – хорошо, основательно, великолепно, красиво, крепко шикарно, ладно (польское простонаречие).
– А какой она веры?
Расторопные тетки приволокли два распятия – от батюшки и от ксендза. Увидев медные кресты, немая замычала, задрожала от страха. Поднесли еще раз – боится и того и другого.
– Ы-ы-ы, бабоньки! Ей-богу, нехрыщеная! – решила Марыся.
– Господи боже, – с ужасом прошептала Авхимючиха, – да как же это так?! Что нам с ней делать?!
Женщины в страхе осенили себя крестом.
От поколения к поколению передавался в селе мистический страх перед ненормальными и юродивыми. Не помочь такому человеку считалось величайшим грехом.
Пришелице надо было где-то жить, и староста разрешил ей поселиться в пустующей хате. Сердобольная Марыся не поленилась сходить в Кринки и упросить хозяина корчмы Хайкеля, чтобы тот взял несчастную на работу – крутить сатуратор для газированной воды и заводную ручку музыкального ящика.
Со временем люди привыкли к тому, что летом босая, а зимой в солдатских ботинках без шнурков немая покорно плетется домой с мешком трактирных объедков – каши, селедки, сахара – и тем живет.
Сидящие под сиренью на валунах охваченные суеверным ужасом тетки, провожали немую внимательными взглядами и вздыхали:
– Как мается, бедолага!
– Что поделаешь, не дал бог одной клепки в голове!
Вечерами нужно было стряпать ужин, укладывать детей, и на валунах устраивались мужчины. Самый рассудительный из них, Климовичев Лаврен, уверенный, что все на свете имеет свою причину, ломал голову:
– Ну, скажи, для чего ей надо было родиться без языка, а? Только на горе?
– И свалиться на нашу голову? – поддавал жару Русель. – Нехай бы осела в Гуранах или Плянтах, так нет же, холера, у нас!
– Неспроста все это, вот увидите! Може, ее бог послал – нас испытать? Раньше так бывало часто. Поживет в селе такой посланец, потом бог забирает его к себе на небо, а в деревне знамения объявляются…
Лаврен покачал головой:
– Беды не оберешься, если кто ее обидит.
– О-о, теперь только смотри да смотри.
– Моя Маруся просила Хайкеля присматривать за ней, – не пропустил случая похвалиться своей половиной Русель. – Только как ему верить, нехристю.
И вдруг неожиданно для всех толстоногая немая родила сына. Ошеломленные женщины сбежались, чтобы обсудить новость.
– Этого надо было ожидать, – сказала Руселиха. – Глупая, покорная, как телушка. Разве такая откажет мужику?!
Грибовщинские бабы прокляли городского выродка, соблазнившего сироту, и зачастили в халупу, где копошился в тряпье новорожденный, заохали:
– Господи, как же он помещался в ней? Даже не верится, что это ее.
Ребенок и в самом деле был на диво велик и подвижен – такими бывают шестимесячные. Да вот беда – немая даже плитой не умела пользоваться.
Чтобы не прогневить бога, хвастаясь друг перед дружкой своей добротой, женщины стали приносить роженице – кто горшок гречневой каши, кто – яиц, кто – дров печку протопить.
Мир входит в сознание несмышленыша, как известно, вместе с тончайшими оттенками родного слова, услышанного от самого близкого человека, вместе с ласковым и озабоченным, радостным и тревожным, мудрым выражением материнских глаз, вместе с ее восхищением, смехом и дыханием, и все это животворной струей вливается в детскую душу, чтобы потом дать буйные ростки. Ничего этого, конечно, немая сыну дать не могла. Ее материнство было всего лишь проявлением животного инстинкта.
Проходил как-то Голубов Якуб мимо ее халупки и услыхал визг. Навстречу ему вылетела побелелая от страха, растрепанная немая. С мольбой и ужасом в серых зареванных глазах она сунула Якубу ребенка, в верхнюю губку которого впился клоп, и замычала:
Якуб снял отяжелевшего кровососа, погладил молодку по голове, и та, всхлипывая от пережитого, поплелась в хату.
Не удивительно, что психика мальчика, оказавшегося в положении того подкидыша, который воспитывался в волчьем логове, пошла наперекос. Правда, тяжкое последствие этого обнаружилось позднее, а пока что грибовщинские женщины помогали роженице чем могли и дивились чуду природы:
– И здоровый же хлопец растет, босой по снегу бегает – и ничего! А ест за двоих!
Жена Авхимюка первая заметила у немой эпилепсию:
– Бабоньки, она же припадочная! Как бы не задушила сына, когда хватит ее падучая.
Но тревожиться об этом пришлось недолго.
Однажды кринковские парни напоили немую до бесчувствия, и она померла на выгоне перед селом. Как ни просила Руселева Марыся священника, как ни задабривала его маслом и яйцами, хоронить некрещеную на кладбище в Острове он не разрешил.
Тетки еще раз прокляли город, откуда катятся все беды на село, которое его поит и кормит, и похоронили покойную там же, на выгоне. Мастера на все руки Голуба заставили обнести могилку оградой, а сироту отдали крепкому хозяину Долгому Станкевичу пасти гусей. Договорились, что хозяин окрестит сироту в Кринках.
Первые слова мальчик произнес только на шестом году. Выносливым и подвижным пастушонком, питавшимся свиной картошкой и спавшим в хлеву с коровами, хозяин был доволен. У Долгого Станкевича рос сын, хозяин решил вместо него в будущем сдать в солдаты пастуха.
Вскоре батрак обнаружил недюжинную силу. Когда пастухи начинали бороться, Станкевичев батрак клал на лопатки даже переростков или усаживал на плечи братьев Авхимюков и бегом тащил их через все село.
Никто не умел так ловко, как он, подобраться к воробьиному гнезду или выстрелить лягушкой, надув ее через соломинку.
Долгий Станкевич был католиком и все никак не мог решить: к попу или ксендзу вести ему мальчика? И тому и другому надо было платить за требу деньгами или рожью. Поразмыслив, хозяин махнул рукой.
Так и остался пастух некрещеным. Полторак – стали называть силача в Грибовщине.
ОДНОГОДКИ
Пока даровый пастушок бегал за гусями Станкевича, жена Голуба растила уже двоих, а жена Авхимюка троих сыновей. Климовичева Юзефина родила второго сына, Альяша, – он теперь догонял старшего Максима.
Страшевские парни из поколения моего деда валили в Студянском лесничестве сосны, а столовались в Грибовщине. Жизнь Климовичева Альяша прошла на их глазах. Повествуя нам о том, как раньше жили люди, дед, помню, охотно рассказывал про младшего Лавренова сына, про Полторака и про других. Было что послушать…
Климовичев Лаврен добивался от сыновей послушания, бил их за дело и без дела, а жена в самых обычных детских шалостях видела только порочное и грешное.
Бывало, в воскресенье, сидят женщины на камнях у забора, а маленький Альяш подбегает к Юзефине с веткой сирени и хвалится:
– Мама, гляньте – цветок!
– Брось зараз же эту зелень! – кричала Юзефина, точно в руках у сына было что-то скверное и грязное. – Брось, пока отца не позвала!
Мальчик сразу угасал и замыкался в себе.
Повела однажды Юзефина сыновей к причастию в Остров. Зная, что соседки не будут сводить с нее, бывшей католички, любопытных и придирчивых глаз, она одела сыновей в плюшевые костюмчики с короткими штанишками, каких ни у кого в селе не было, – пусть, мол, смотрят и завидуют.
Священник ложечкой взял из позолоченной чаши намоченный в вине хлеб, сунул Максиму в рот, но мальчик поперхнулся и обрызгал грудь себе и брату. В церкви поднялся переполох. Мстительные бабы обожгли Юзефину злорадными взглядами. Дьячок же деловито вырезал ножницами из костюмчиков кусочки плюша, куда капнули кровь и тело Христа, аккуратно собрал их в тарелочку и понес сжигать в кадиле.
Юзефина не могла опомниться от позора и простить сыну. Максим долго ходил в синяках, а мать ему на каждом шагу твердила:
– Погибели на тебя нема, змееныш! Другие давятся, тонут, а тебя и холера не берэ. Чтоб ты сгорел синим огнем, байструк несчастный, навязался на мою шею.
Впрочем, ласки и привета дети тогда почти вообще не знали. Полный радужных надежд малыш выбегал на улицу, а иной взрослый встречал его излюбленной шуткой:
– Подержи, подержи мне его, я ему сейчас сюську отрежу.
И, довольный, ржал, глядя, как опрометью бросается домой перепуганный малыш.
Но все это не мешало детям взрослеть.
Вырастая, девушки так и оставались под гнетом предрассудков, дрессировки и запретов. С парнями было сложнее: суровый режим однако не помешал им отведать табака, карт и водки. Они мастерили револьверы и ножи, избивая до крови ровесниц, интересующихся их занятиями. Скрытные, мстительные и завистливые, с надломленными душами, так и не научившись уважать людей, пройдя через годы унижения и вырвавшись из-под домашнего надзора, юнцы наводили потом страх на односельчан: годами подавляемые желания, жажда деятельности теперь взрывались, точно динамит.
Субботними и воскресными вечерами, шалея от избытка силы, молодые лесорубы вместе с Максимом и Альяшом втаскивали на дерево чьи-либо сани или затыкали вдове трубу снопом, а затем требовали у нее выкупа.
Вооружившись безменами, ножами и горланя блатные песни, врывались они на посиделки, разгоняли соперников.
А уж коронным их номером было поймать на улице деваху, завязать на ее голове подол и пустить так, а потом на вечеринке выхваляться этим.
Еще до замужества Лавренова Юзефина попробовала взбунтоваться – вечером не пошла танцевать с Долгим Станкевичем, который днем так ее обидел. Долгий кивнул музыкантам, и те грянули марш, а задира схватил девушку за ворот, ударил ее коленом под зад и под музыку выпроводил с танцев. Юзефина после этого не пошла на вечеринки и засиделась в девках.
Заправлял скандалами Полторак – сильный, предприимчивый, беспощадный, слова поперек ему не скажи.
Сын припадочной вырос похожим на комель дуба: будто вырубленный из одного куска, могучий торс, мускулистые короткие ноги; на квадратных плечах сидела крепко посаженная голова, лицо широкоскулое. Ходил, наклонясь вперед, – словно только тем и занимался, что разваливал заборы да вышибал двери из петель.
Полторак мог схватить быка за рога, заломить ему голову на спину, и животное падало на колени, как подкошенное. Брался за грядку повозки, и конь не мог двинуться с места. Хватался за колесо воза, приподнимал одну его сторону, и до смерти перепуганный хозяин вместе с соломой летел на землю.
Пришла пора и страшевцев, работавших в Студянском лесничестве, забрали в армию. Пошел служить и Климовичев Максим, а немного позже и его брат Альяш.
Не взяли в армию и братьев Голубов. Якуб с Настусей продали все, что могли, подкупили призывную комиссию и устроили сыновей мастерами к портному в Гродно. Братья на новом месте начали со знакомства с бунтарями.
Идеи социализма на Гродненщине сто лет тому назад были расплывчатыми – только искали своих истинных форм, рождаясь в борьбе и дискуссиях, преодолевая одни ошибки, чтобы наделать других. В ближайшее рождество парни, приехав домой, начали щеголять нахватанными в городе взглядами.
– Царя повесим, – объявил старший брат мужикам, – перевешаем господ, архиереев, фабрикантов, отберем землю и заводы!
– Все будет общее – дома, земля, дети, одежда! – уточнил брат младший.
– И жены?! – насторожился Климович Лаврен. – Не, нам, старикам, это не подходит! Мы в бога верим, он не допустит такого!
Вспоминая, как Климович не раз обрывал ему уши за ворованные в его огороде мак и морковь, младший брат запальчиво заявил:
– А ведаете, дядька, бога нема! А люди появились от обезьян!
– Антихристы вы! – прокляли братьев старики.
Вернулся из армии мой дед и остальные страшевские лесорубы. Бывшие сорванцы и гуляки теперь только изредка вспоминали свои похождения в молодости.
К этому времени их сознание отлилось в извечные формы, закостенело. Что поделаешь, говорили они себе, мир и порядок в нем даны богом раз и навсегда; у иных не было ни сил, ни желания, ни мужества ломать старые привычки.
Теперь с трудом верится, что и мое Страшево было во власти такого разгула мракобесия.
Мой дед как-то не пошел на рождественскую заутреню. Не потому, что был безбожником, – двойней жеребилась кобыла. Староста, однако, заприметил его отсутствие и весной не разрешил бабке Палагее выстлать перед процессией с Габрусем полотняную дорожку. Об этом позоре бабы напоминали Палагее всю жизнь; до самой смерти она оправдывалась: мол, потерпела через мужа-антихриста, а сама она чиста перед богом и девой Марией, как росинка.
В великий пост мой отец, будучи молодым, выпил с компанией в Городке и закусил колбасой. Не успел он дойти до хаты, как весть о его грехе всколыхнула все Страшево. Мужики встретили гуляк у околицы и не пустили их в деревню. Не на шутку перепуганные парни ушли на болото, зарылись в стог и стали ждать, пока не очистятся от скоромного и не выйдет хмель.
Так мои земляки и жили.
Потом уже другие страшевские парни, и с ними мой отец, валили сосны в Студянском лесу, ходили на посиделки, затыкали соломой трубы, втаскивали на деревья сани и ловили девах. Только кормились наши лесорубы уже в другом селе: заглядывать в Грибовщину стало теперь опасно.
Сын немой бабы с сокольским немцем Вилли сколотил из рецидивистов, бежавших из гродненской и белостокской тюрем, бандитскую шайку. Отчаянному, тупому и кровожадному, особенно в пьяном виде, бандиту было все равно, ограбить ли попа, стянуть ли платок с головы у бабки, перебить ли руки и ноги тому, кто скажет слово поперек. Не было соседа, который в свое время не надрал бы Полтораку ушей за истоптанные грядки, за яблоки, за разбитые стекла, и теперь этих людей охватил страх.
Кто-то внушил Полтораку, что он должен отомстить за свою мать. Громила хватал на дороге чью-нибудь деваху и волок ее на выгон, к могиле матери, – насиловать.
Иногда бандиты блокировали полицейский участок, а сам Полторак с кучкой головорезов врывался в кринковский трактир, поднимал за ножки стол над головой и грозно спрашивал:
– А ну, признавайтесь, кто из вас мой татко? Живее. А-а, перехватило глотки и поотсыхали языки?! Цурик! – с этим словом, перенятым у Вилли и понятым как ругательство, он со страшной силой опускал стол на что попало.
Посетители, ни живы ни мертвы, забивались в угол, украдкой трогали синяки и шишки, а бандиты с браунингами и кинжалами занимали места за столом.
Со временем некогда ладная фигура Полторака погрузнела, раздалась вширь, он оброс мясом, а лицо обезобразила болезнь, унаследованная от матери. У него были редкие зубы, толстые губы, – понять, что он говорит, бывало трудно.
И вот эта безносая двуногая обезьяна ковыряла ножом столешницу и бубнила, словно из погреба:
Как ни удивительно, но в отдаленных селах людям хотелось видеть в Полтораке героя.
Рассказывая об услышанном дома за ужином, не один отец ронял с дальним прицелом:
– Вот так всыпал богатеям и чиновникам, вот учудил кровопийцам… Геройский хлопец вышел из него. Слышите, дети?
– Как файно, должно быть, родителям иметь такого сына! – вздыхая, подхватывала жена.
А царским властям было не до бандита.
В Принеманье революционное движение постепенно росло, тут назревали события 1905 года.
Эсер Голуб, который за двадцать лет своей жизни в Гродно стал революционером-профессионалом, на Соборной площади застрелил начальника губернской жандармерии, палача и садиста полковника Зубова. Портной подстерег его возле аптеки. Пока Голуба не убили, он уложил еще вахмистра и трех жандармов.
Вскоре на ту же площадь вышел и младший Голуб – мстить за брата. Во время тезоименитства его императорского величества он прорвался через сонм попов и чиновников и архиереев, оттолкнул растерянного губернатора и начал говорить о революции, пока казаки не изрубили его саблями.
В ближайшем к Грибовщине местечке провонявшие кожами, с разъеденными известью и дубильным экстрактом руками кожевники захватили власть и объявили свою республику.
Старый Авхимюк, страшась всего нового, делился с Климовичем своими опасениями:
– Что там чиновники! Вот доберутся до власти цацалисты и начнут кровь смоктать из мужика, как пиявки!
Лавренов Максим дослужился до вахмистра и после армии его взяли в гродненскую жандармерию. Этого новоиспеченного вахмистра постигла пуля старшего Голуба, стрелявшего в полковника Зубова. Сломленный бедой и постаревший вдруг, Лаврен Климович соглашался с Авхимюком:
– Оно верно. Как Голубовы выродки. И от службы, фраеры, увильнули, и к чистой работе примазались! Еще хотели командовать нами да завести общих жен.
А Пилипиха из Праздников, услышав стрельбу карателей в Кринках и Городке, била поклоны в сторону церкви в Острове, широко крестилась и исступленно молила бога:
– Господи, спаситель наш единый, когда же ты, наконец, запретишь эту свободу и покараешь злодеев цацалистов?!
Когда жандармерия приехала в Грибовщину забирать старого Голуба с женой, люди сбежались и смотрели на арест со злорадным удовлетворением – как смотрели когда-то, во времена святой инквизиции, на аутодафе.
Стариков мало кто и пожалел.
А в селах вокруг Кринок все оставалось прежним. За это время Полторак до того вошел в силу, что ни приставы, ни жандармерия, ни гродненские казачьи сотни ничего поделать с ним не могли. Хитрый бандит чувствовал опасность, как зверь. Лесов и болот на Гродненщине хватало. Шайка ускользала от погони и исчезала в топях и лесной глуши, чтобы потом объявиться там, где ее меньше всего ждали. Страшный призрак бандита витал над каждой хатой.
Утром и вечером Марыся ставила дочерей на колени и заставляла повторять молитву:
– Всемогущий боже, любимый отец наш, пославший своего сына на муки земные, чтобы спасти нас, грешных и недостойных! Господи, давший силы Давиду покорить Голиафа, сделай, боже, так, чтобы злодей Полторак света не видел! Пусть поотсыхают у нехристя поганые руки, которыми он нас мучает, отвалятся ноги, что носят его по земле на поганые дела, пусть лопнут его глаза.
Молитвы не помогали.
И люди стали приноравливаться к шайке. Покорно приносили бандитам выкуп. Поили и угощали. Не выпускали из села дочерей…
Привычка к банде постепенно стала такой закоренелой, что в Грибовщине о ее похождениях мужики говорили буднично и без сенсаций.
Читайте также: