Странная история толстой краткое содержание
Обновлено: 04.07.2024
Толстой Алексей
1 НОЧЬЮ В СЕНЯХ НА СЕЛЕ
Русский человек любит высказаться, - причину этого объяснить не берусь. Иной шуршит, шуршит сеном у тебя под боком, вздыхает, как по маме родной, не дает тебе завести глаз, да и пошел мягким голосом колобродить про свое отношение к жизни и смерти, покуда ты окончательно не заснешь. А бывают и такие, - за веселым разговором вдруг уставится на рюмку да еще кашлянет, будто у него душа к горлу подступила, и ни к селу ни к городу начинает освобождать себя от мыслей.
А мыслей за эту войну накопилось больше, чем полагается человеку для естественного существования. То, что наши деды и отцы недодумали, приходится додумывать нам в самый короткий срок, иной раз - между двумя фугасками. И делать немедленный вывод при помощи оружия. Непонятно говорю?
Дед мой был крепостным у графа Воронцова. Отец крестьянствовал ни шатко ни валко, жил беспечно, как трава растет, что добудет - прогуляет, зазовет гостей и - ему ничего не жалко, к рождеству все подчистит: ни солонинки на погребище, ни курей, ни уток. А он знай смеется: "Веселому и могила - пухом, чай, живем один раз. " Ох, любил я папашку. Советская власть потребовала от него серьезного отношения к жизни, - папашка мой обиделся, не захотел идти в колхоз, продал он корову, заколотил избу и вместе с мачехой моей уехал на Дальний Восток. А мне, его сыну, уже пришлось решать государственную задачу, и решать не кое-как, а так, чтобы немец меня испугался, чтобы немцу скучно стало на нашей русской земле. Он стоек в бою, я - стойче его, его сломаю, а не он меня. Он, как бык, прет за питттей. Ему разрешено детей убивать. Он похабник. Яже руку намну, погуляв клинком по немецким шеям, как было в феврале, и этой же рукой пишу стихи.
Давеча вы правильно заметили, что я пишу стихи. Печатался во фронтовой газете. "У тебя, Сударев, - это личные слова редактора, тематическое и боевое крепко выходит, а лирику надо бросить. " А и верно - ну ее в болото. Завел я тетрадь для таких стихов, но в походе пропала вместе с конем Беллерофонтом, -такой у меня был конь. До сих пор жалко этого коня. В марте ранило меня в обе ноги без повреждения кости, думаю - лягу в госпиталь, кто напоит, накормит коня? Доказал врачу, что могу остаться при эскадроне, и в самом деле легко поправился. А он, Беллерофонт, понимает - животное - чего мне стоит в лютый мороз в одних подштанниках проковылять с ведерком от колодца к конюшне, - в лицо мне дышал и губой трогал. Стихов не записываю, лирику ношу в груди.
Не так давно видел в одном частном доме картину, - средней величины, да и ничего в ней не было особенного, кроме одного: представляете - лесок, речонка, самая что ни на есть тихая, русская, и по берегу бежит тропинка в березовую рощу. Взглянул я и все понял, - ах, сколько жил, и не мог словами выразить этого. А художник написал тропинку, и я чувствую - на ней следочки, тянет она меня, умру я за нее, это - моя родина. Опять непонятно говорю?
Представляете: в деревне, на завалинке, сидит старушка, худая, древняя, лицо подернуто могильной землей, одни глаза живые. Я сел рядом. День апрельский, солнышко, а еще - снег кое-где и ручьи.
- Ну, бабушка, - спрашиваю, - кто же победит?
- Наши, красные победят, русские.
- Ай да патриотка, - говорю. - Почему же ты все-таки так уверенно думаешь?
Долго бабушка не отвечала, руки положила на клюшку, глаза, как черная ночь, уставила перед собой. Я уж уходить собрался.
- Давеча петухи шибко дрались, - ответила, - чужой-то нашего оседлал и долбит и долбит, крыльями бьет, да слез с него, да закукуречит. А наш-то вскочил и давай опять биться, давай того трепать и загнал его куда, и хозяйка не найдет.
Эта бабушка - была молодой - бегала по тропинке над речкой, березу заламывала, шум лесной слушала. Теперь сидит на завалинке, путь ее кончен, впереди - земля разрытая, но хочет она, чтобы ее вечный покой был в родной земле.
Вам, вижу, спать тоже не хочется. Как только зенитки кончат стрелять, мы заснем. А пока расскажу несколько правдивых историй. Пришлось видеть немало, - из каких только речек мой конь воду не пил и по эту и по ту сторону фронта. Подойдут рассказы - печатайте, сам-то я за славой не гонюсь.
КАК ЭТО НАЧАЛОСЬ
Березовое полено кололось, как стеклянное, под ударом топора. Хорош был январский денек, - спокойный дым над занесенной снегом крышей подымался и таял в небе, таком бирюзовом, с нежным отливом по краю, что казалось, невозможно, будто в небе такой холод; невысокое солнце глядело во все око на разукрашенную в иней плакучую березу.
Только вот человек здесь мучил человека. А хорошо бы вот так - тюкать и тюкать колуном по немецким головам, чтобы кололись они, как стеклянные. Василий Васильевич заиндевелой варежкой вытер нос, опустил топор и оглянулся. Со стороны села по дороге, бледно синевшей санным следом, шел в ушастой шапке низенький паренек, - вернее - катился, расстегнув полушубок, размахивая в помощь себе руками.
Увязнув в снегу по пояс, он перевалился через плетень во двор, не здороваясь, сдернул шапку, - от стриженой головы его поднялся пар, достал из шапки синеватый листочек.
- С самолета сбросили! - сказал, схватил топор и с выдохом начал тюкать по сучковатому полену, чтобы избавить себя от переизбытка возбуждения.
Этого паренька звали Андрей Юденков. Весной он окончил в Ельне среднюю школу, где директорствовал Василий Васильевич, и начал готовиться к университетским экзаменам, но был призван в армию и в злосчастных боях под Вязьмой попал в плен. В то время еще живы были устаревшие понятия о том, как надо воевать: если окружен - значит, проиграл, клади оружие. Тогда еще не был доподлинно известен немецкий характер: с виду каменный, но истерический и хрупкий, если ударить по немцу с достаточной решимостью. Но - за науку платят. Поплатился и Андрей Юденков. Вместе с другими военнопленными его загнали на болото, обнесенное проволокой, где все они простояли по колено в жидкой грязи четверо суток под дождем, без еды. Некоторые не выстояли, - повалились, утонули. На пятый день обессилевших людей погнали на запад. В пути тоже многие ложились, и тогда слышались выстрелы, на которые никто не оборачивался.
Когда проходили деревней, отовсюду - из-за плетня, или в приоткрытую калитку, или в пузырчатое окошечко глядели на унылую толпу военнопленных милосердные глаза русских женщин и протягивалась рука с хлебом, с куском пирога, а иная женщина, пропустив угрюмого конвоира с автоматом на шее, из-под платка доставала глиняный горшок: "Родные мои, молочка съешьте. "
Тут эти люди, кто по неразумию своему малодушно положил оружие, узнали стыд, и кусок им мешала проглотить злоба. Тут многие, кто покрепче, начали бежать, выбирая время в сумерках, покуда конвоиры не загнали людей в сарай. Так и Андрей Юденков, отстав, будто по нужде, кинулся за спиной конвоира в мелкий ельник и долго полз под выстрелами. Стороной от большака он добрался до села Старая Буда. Так же, как и другие бежавшие, он постучался в незнакомую избу и сказал: "Возьмите в зятья. " По немецкому закону за укрывательство военнопленного полагается повешение. Из избы вышел хромой человек с седой щетиной на заячьей губе: "Нет, боимся, ответил тихо, -проходи, милый". В другую избу его впустили. Пожилая женщина, мывшая в корыте лысого ребенка, подумав, ответила: "Ну что ж, девка у нас есть, ребенок есть - старшей дочери. Пропала у меня доченька-то, немцы угнали в публичный дом. Оставайся, работай в семье".
Таких, как Андрей, зятьков на селе было несколько человек. Они жили в семьях, и с ними делили скудный кусок хлеба из-за одного лишь великого русского милосердия. Присланный немцами нездешний староста Носков, жестокий, но трусливый, не особенно допытывался - подлинные ли это зятья; он глядел лишь за тем, чтобы сдано было оружие, да отбирал именем германского командования теплые вещи, поросят и птицу, что еще не успели взять немецкие солдаты.
Петр Горшков который был противником Советской власти. Он жил своим хозяйством, в колхоз отказывался идти. Его деревню захватили немцы и предложили Петру сотрудничать, но тот ушел к партизанам.
За минуту
Старообрядец Петр Горшков был осужден НКВД за вредительство, 10 лет отбыл в лагерях на Севере. Дом его конфисковали, жил он теперь со старой женой в убогой хибарке. Поэтому Петр не был поклонником советского строя.
И вот в село вошли немцы. Молодежь куда-то делась – сбежала в леса. Жена Петра приободрилась – она думала, что им вернут дом. К ним действительно постучался староста и сказал, что Горшкова ждут в комендатуре.
Немцы, которые были осведомлены о биографии старообрядца, предложили ему стать бургомистром. Но он должен быть осведомителем.
Петр согласился. Но в ту же ночь пошел туда, где был штаб партизан. Те, посовещавшись, решили поверить ему. Горшков снабжал их сведениями о планах немцев и передвижении их войск. Когда он попался, то фашисты его пытали.
Успокоившись, рассказчик решил, что парень – просто магнетизер. Он читает мысли и внушает человеку нужный образ. Впрочем, как ни крути, а на мгновение он видел перед собой старого воспитателя.
Молодой рассказчик танцует на балу с прелестной строгой Софи. Чтобы вывести ее из задумчивости, он пересказывает девушке вчерашний случай. Узнав, что магнетизера зовут Василием, она решила, что это один известный ей богоугодный человек. Рассказчик пускается объяснять, как один человек подчиняет своей воле другого. Но девушка непреклонна: вера по-прежнему творит чудеса. Нужно только сломать гордыню, отсечь свою волю. Ее духовный отец мудр, но Софи нужен учитель, который станет примером, образцом самоотверженности.
Изумленный таким настроем молоденькой девушки, рассказчик переключается на танцы с другими дамами. А вскоре покидает город.
Спустя два года от сослуживца он узнает, что стало с Софьей. Оказывается, три месяца назад она сбежала из дома. Конечно, все решили, что с мужчиной. Такая новость явно не вязалась с ее образом. Впрочем, вскоре рассказчику довелось лично узнать продолжение истории с Софьей.
Служебные дела позвали его в соседнюю с Т…ской губернию. На постоялом дворе в дом ввалился юродивый Василий Никитич со спутницей Акулиной, молодой женщиной в старом шушуне. Он гремел веригами (цепями), мешал слова молитв с хохотом, пугая впечатлительную хозяйку дома. Акулина с трудом стянула с него сапоги, обработала рану на ноге, увела блаженного странника спать. Сомнений у рассказчика не было: это тот самый магнетизер, только совсем уже одичалый. Так он распорядился своими способностями. Хозяйка дома уверена, что спутница странника – грешница, замаливающая грехи.
Утром слуга с улыбочкой доложил, что здешние купцы опознали в Акулине богатую барышню. Рассказчик присмотрелся – и узнал Софи Б. Детское в ее лице сменилось решимостью, восторженной сосредоточенностью, истовостью. Разоблаченная знакомыми, под проливным осенним дождем она спешила уйти со двора вместе с юродивым. Рассказчик умолял ее пощадить свое здоровье, старого отца, наконец, здоровье юродивого. Она и не подумала ответить.
Сюжет
В городе Т. рассказчик, помимо служебных дел, навещает знакомую семью помещика-ростовщика Б. Семнадцатилетняя дочка помещика Софи кажется ему не по годам серьезной. В ожидании бала рассказчик из любопытства идет на прием к местному магнетизеру Василию. Тот силой мысли вызывает перед глазами рассказчика образ его покойного воспитателя. Узнав об этом случае на балу, Софи утверждает, что вера может творить чудеса. Она готова пойти за учителем смирения, нищеты, самоотверженности, если такого встретит.
Отзыв
Зарисовки быта провинциального дворянства, мещанства. Тема социальных пороков, искупления своих и чужих грехов (к примеру, отцовских, как у героини), религиозных исканий, юродства, странничества, народной праведности. Попытка рационально объяснить сверхъестественное.
Алексей Толстой - Рассказы Ивана Сударева краткое содержание
Рассказы Ивана Сударева - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Рассказы Ивана Сударева
Алексей Николаевич ТОЛСТОЙ
РАССКАЗЫ ИВАНА СУДАРЕВА
I. НОЧЬЮ В СЕНЯХ НА СЕЛЕ
II. КАК ЭТО НАЧАЛОСЬ
III. СЕМЕРО ЧУМАЗЫХ
V. СТРАННАЯ ИСТОРИЯ
VI. РУССКИЙ ХАРАКТЕР
НОЧЬЮ В СЕНЯХ НА СЕЛЕ
Русский человек любит высказаться, - причину этого объяснить не берусь. Иной шуршит, шуршит сеном у тебя под боком, вздыхает, как по маме родной, не дает тебе завести глаз, да и пошел мягким голосом колобродить про свое отношение к жизни и смерти, покуда ты окончательно не заснешь. А бывают и такие, - за веселым разговором вдруг уставится на рюмку да еще кашлянет, будто у него душа к горлу подступила, и ни к селу ни к городу начинает освобождать себя от мыслей.
А мыслей за эту войну накопилось больше, чем полагается человеку для естественного существования. То, что наши деды и отцы недодумали, приходится додумывать нам в самый короткий срок, иной раз - между двумя фугасками. И делать немедленный вывод при помощи оружия. Непонятно говорю?
Дед мой был крепостным у графа Воронцова. Отец крестьянствовал ни шатко ни валко, жил беспечно, как трава растет, что добудет - прогуляет, зазовет гостей и - ему ничего не жалко, к рождеству все подчистит: ни солонинки на погребище, ни курей, ни уток. А он знай смеется: "Веселому и могила - пухом, чай, живем один раз. " Ох, любил я папашку. Советская власть потребовала от него серьезного отношения к жизни, - папашка мой обиделся, не захотел идти в колхоз, продал он корову, заколотил избу и вместе с мачехой моей уехал на Дальний Восток. А мне, его сыну, уже пришлось решать государственную задачу, и решать не кое-как, а так, чтобы немец меня испугался, чтобы немцу скучно стало на нашей русской земле. Он стоек в бою, я - стойче его, его сломаю, а не он меня. Он, как бык, прет за пищей. Ему разрешено детей убивать. Он похабник. Я же руку намну, погуляв клинком по немецким шеям, как было в феврале, и этой же рукой пишу стихи.
Давеча вы правильно заметили, что я пишу стихи. Печатался во фронтовой газете. "У тебя, Сударев, - это личные слова редактора, тематическое и боевое крепко выходит, а лирику надо бросить. " А и верно - ну ее в болото. Завел я тетрадь для таких стихов, но в походе пропала вместе с конем Беллерофонтом, - такой у меня был конь. До сих пор жалко этого коня. В марте ранило меня в обе ноги без повреждения кости, думаю - лягу в госпиталь, кто напоит, накормит коня? Доказал врачу, что могу остаться при эскадроне, и в самом деле легко поправился. А он, Беллерофонт, понимает - животное - чего мне стоит в лютый мороз в одних подштанниках проковылять с ведерком от колодца к конюшне, - в лицо мне дышал и губой трогал. Стихов не записываю, лирику ношу в груди.
Не так давно видел в одном частном доме картину, - средней величины, да и ничего в ней не было особенного, кроме одного: представляете - лесок, речонка, самая что ни на есть тихая, русская, и по берегу бежит тропинка в березовую рощу. Взглянул я и все понял, - ах, сколько жил, и не мог словами выразить этого. А художник написал тропинку, и я чувствую - на ней следочки, тянет она меня, умру я за нее, это - моя родина. Опять непонятно говорю?
Представляете: в деревне, на завалинке, сидит старушка, худая, древняя, лицо подернуто могильной землей, одни глаза живые. Я сел рядом. День апрельский, солнышко, а еще - снег кое-где и ручьи.
- Ну, бабушка, - спрашиваю, - кто же победит?
- Наши, красные победят, русские.
- Ай да патриотка, - говорю. - Почему же ты все-таки так уверенно думаешь?
Долго бабушка не отвечала, руки положила на клюшку, глаза, как черная ночь, уставила перед собой. Я уж уходить собрался.
- Давеча петухи шибко дрались, - ответила, - чужой-то нашего оседлал и долбит и долбит, крыльями бьет, да слез с него, да закукуречит. А наш-то вскочил и давай опять биться, давай того трепать и загнал его куда, и хозяйка не найдет.
Эта бабушка - была молодой - бегала по тропинке над речкой, березу заламывала, шум лесной слушала. Теперь сидит на завалинке, путь ее кончен, впереди - земля разрытая, но хочет она, чтобы ее вечный покой был в родной земле.
Вам, вижу, спать тоже не хочется. Как только зенитки кончат стрелять, мы заснем. А пока расскажу несколько правдивых историй. Пришлось видеть немало, - из каких только речек мой конь воду не пил и по эту и по ту сторону фронта. Подойдут рассказы - печатайте, сам-то я за славой не гонюсь.
КАК ЭТО НАЧАЛОСЬ
Березовое полено кололось, как стеклянное, под ударом топора. Хорош был январский денек, - спокойный дым над занесенной снегом крышей подымался и таял в небе, таком бирюзовом, с нежным отливом по краю, что казалось, невозможно, будто в небе такой холод; невысокое солнце глядело во все око на разукрашенную в иней плакучую березу.
Только вот человек здесь мучил человека. А хорошо бы вот так - тюкать и тюкать колуном по немецким головам, чтобы кололись они, как стеклянные. Василий Васильевич заиндевелой варежкой вытер нос, опустил топор и оглянулся. Со стороны села по дороге, бледно синевшей санным следом, шел в ушастой шапке низенький паренек, - вернее - катился, расстегнув полушубок, размахивая в помощь себе руками.
Увязнув в снегу по пояс, он перевалился через плетень во двор, не здороваясь, сдернул шапку, - от стриженой головы его поднялся пар, достал из шапки синеватый листочек.
- С самолета сбросили! - сказал, схватил топор и с выдохом начал тюкать по сучковатому полену, чтобы избавить себя от переизбытка возбуждения.
Этого паренька звали Андрей Юденков. Весной он окончил в Ельне среднюю школу, где директорствовал Василий Васильевич, и начал готовиться к университетским экзаменам, но был призван в армию и в злосчастных боях под Вязьмой попал в плен. В то время еще живы были устаревшие понятия о том, как надо воевать: если окружен - значит, проиграл, клади оружие. Тогда еще не был доподлинно известен немецкий характер: с виду каменный, но истерический и хрупкий, если ударить по немцу с достаточной решимостью. Но - за науку платят. Поплатился и Андрей Юденков. Вместе с другими военнопленными его загнали на болото, обнесенное проволокой, где все они простояли по колено в жидкой грязи четверо суток под дождем, без еды. Некоторые не выстояли, - повалились, утонули. На пятый день обессилевших людей погнали на запад. В пути тоже многие ложились, и тогда слышались выстрелы, на которые никто не оборачивался.
Когда проходили деревней, отовсюду - из-за плетня, или в приоткрытую калитку, или в пузырчатое окошечко глядели на унылую толпу военнопленных милосердные глаза русских женщин и протягивалась рука с хлебом, с куском пирога, а иная женщина, пропустив угрюмого конвоира с автоматом на шее, из-под платка доставала глиняный горшок: "Родные мои, молочка съешьте. "
Читайте также: