Розанов декаденты краткое содержание
Обновлено: 05.07.2024
Декадентство - это ultra без того, к чему оно относилось бы: это - утрировка без утрируемого; вычурность в форме при исчезнувшем содержании: без рифм, без размера, однако же и без смысла "поэзия" - - вот decadence.
[. ]
Человек не хочет и не умеет более о себе молчать: всякое малейшее чувство, всякую новую шевельнувшуюся мысль он торопится высказать другим, разрисовать ее в красках, расцветить в звуках, непременно закрепить печатным станком. Можно сказать, как сильно он таился до XIV века, так становится болтлив, переступив за грань этого века и во все последующие. Не только мудрое, не только благородное, но и смешное, глупое, наконец, даже уродливое в себе он облекает в стихи и прозу, кладет на музыку и очень хотел бы, но только не умеет, выразить в мраморе или запечатлеть в архитектурных линиях.
[. ]
Он все более и более разучается молиться: молитва есть обращение души к Богу, а, между тем, его душа обращается только к себе. Все, что сжимает его, теснит, что мешает независимому обнаружению своего я, будет ли это я низко или благородно, содержательно или пусто, - для него становится невыносимо. В XVI веке он сбрасывает с себя церковь, говоря: "Я - церковь"; в XVIII веке сбрасывает государство, говоря: "Я - государство" (souverainit? du peuple, suffrage universel); он декларирует права этого я (революция "declaration de droits"); он поэтизирует глубины этого я ("Фауст" и "Вертер", Байрон); он говорит, что и "весь мир есть только отражение этого я" (философия германского идеализма, Кант, Фихте): до тех пор, пока это я, превознесенное, изукрашенное, огражденное законодательствами, на развалинах всех великих связующих, институтов: церкви, отчества, семьи, не определяет себя, к исходу XIX века, в этом неожиданно кратком, но и вместе выразительном пожелании:
О, закрой свои бледные ноги!
[. ]
Нет причин думать, чтобы декадентство - очевидно, историческое явление великой необходимости и смысла - ограничилось поэзией. Мы должны ожидать, в более или менее отдаленном будущем, декадентство философии и, наконец, декадентство морали, политики, бытовых форм. До известной степени, Ницше уже можно считать декадентом человеческой мысли; по крайней мере в той степени, как Мопассана можно, в некоторых заключительных чертах его "художества", считать декадентом человеческого чувства. Как и Мопассан, Ницше кончил помешательством; как и у Мопассана, у Ницше культ своего я теряет всякие сдерживающие границы. Мир, история, лицо человеческое, его труды, его законные требования - исчезли равно из представления обоих. Оба, кажется, были в достаточной степени "мистические самцы". Только одному больше хотелось "порхать" над "трепещущими орхидеями", а другому нравилось в какой-то пещере или с какой-то горы объявлять человечеству новую религию, в качестве возродившегося "Зоратустры"[22]. Религию "сверхчеловека", объяснял он. Но они все, и Мопассан тоже, уже были "сверх"-человеками по совершенному отсутствию для них нужды в "человеческом" и по отсутствию какой-либо в них самих необходимости для человека.
"Заметка о Пушкине"
Отношение в древнем мире Гомера к позднейшим трагикам может дать аналогию отношения у нас Пушкина к последующим главным творцам. Гомер богаче и роскошнее порознь Эсхила, Софокла, Эврипида. Но пришел нужный день - и из лона земли вышли Эсхил, Софокл, Эврипид, чтобы сменить и оставить лишь в качестве школьного научения, а не живого руководителя толпы, священного рапсода. Пушкин, по многогранности, по все-гранности своей, - вечный для нас и во всем наставник. Но он слишком строг. Слишком серьезен. Это - во-первых. Но и далее, тут уже начинается наша правота: его грани суть всего менее длинные и тонкие корни и прямо не могут следовать и ни в чем не могут помочь нашей душе, которая растет глубже, чем возможно было в его время, в землю, и особенно растет живее и жизненнее, чем опять же возможно было в его время и чем как он сам рос. Есть множество тем у нашего времени, на которые он, и зная даже об них, не мог бы никак отозваться; есть много болей у нас, которым он уже не сможет дать утешения; он слеп, "как старец Гомер", - для множества случаев. О, как зорче. Эврипид, даже Софокл; конечно - зорче и нашего Гомера Достоевский, Толстой, Гоголь. Они нам нужнее, как ночью, в лесу - умелые провожатые. И вот эта практическая нужность создает обильное им чтение, как ее же отсутствие есть главная причина удаленности от нас Пушкина в какую-то академическую пустынность и обожание. Мы его "обожали": так поступали и древние с людьми, "которых нет больше". "Ромул" умер; на небо вознесся "бог Квирин".
1900. "Еще о смерти Пушкина"
И этот вопрос становится длительнее, упорнее, когда тот же зев неожиданно поглощает великого, дорогого, нужного. "Куда? Зачем" - это мы произносим горестно и бессильно, когда не можем произнести единственно нужного: "постой!"
О, закрой свои бледные ноги!
[. ]
Нет причин думать, чтобы декадентство - очевидно, историческое явление великой необходимости и смысла - ограничилось поэзией. Мы должны ожидать, в более или менее отдаленном будущем, декадентство философии и, наконец, декадентство морали, политики, бытовых форм. До известной степени, Ницше уже можно считать декадентом человеческой мысли; по крайней мере в той степени, как Мопассана можно, в некоторых заключительных чертах его "художества", считать декадентом человеческого чувства. Как и Мопассан, Ницше кончил помешательством; как и у Мопассана, у Ницше культ своего я теряет всякие сдерживающие границы. Мир, история, лицо человеческое, его труды, его законные требования - исчезли равно из представления обоих. Оба, кажется, были в достаточной степени "мистические самцы". Только одному больше хотелось "порхать" над "трепещущими орхидеями", а другому нравилось в какой-то пещере или с какой-то горы объявлять человечеству новую религию, в качестве возродившегося "Зоратустры"[22]. Религию "сверхчеловека", объяснял он. Но они все, и Мопассан тоже, уже были "сверх"-человеками по совершенному отсутствию для них нужды в "человеческом" и по отсутствию какой-либо в них самих необходимости для человека.
"Заметка о Пушкине"
Отношение в древнем мире Гомера к позднейшим трагикам может дать аналогию отношения у нас Пушкина к последующим главным творцам. Гомер богаче и роскошнее порознь Эсхила, Софокла, Эврипида. Но пришел нужный день - и из лона земли вышли Эсхил, Софокл, Эврипид, чтобы сменить и оставить лишь в качестве школьного научения, а не живого руководителя толпы, священного рапсода. Пушкин, по многогранности, по все-гранности своей, - вечный для нас и во всем наставник. Но он слишком строг. Слишком серьезен. Это - во-первых. Но и далее, тут уже начинается наша правота: его грани суть всего менее длинные и тонкие корни и прямо не могут следовать и ни в чем не могут помочь нашей душе, которая растет глубже, чем возможно было в его время, в землю, и особенно растет живее и жизненнее, чем опять же возможно было в его время и чем как он сам рос. Есть множество тем у нашего времени, на которые он, и зная даже об них, не мог бы никак отозваться; есть много болей у нас, которым он уже не сможет дать утешения; он слеп, "как старец Гомер", - для множества случаев. О, как зорче. Эврипид, даже Софокл; конечно - зорче и нашего Гомера Достоевский, Толстой, Гоголь. Они нам нужнее, как ночью, в лесу - умелые провожатые. И вот эта практическая нужность создает обильное им чтение, как ее же отсутствие есть главная причина удаленности от нас Пушкина в какую-то академическую пустынность и обожание. Мы его "обожали": так поступали и древние с людьми, "которых нет больше". "Ромул" умер; на небо вознесся "бог Квирин".
.
1900. "Еще о смерти Пушкина"
И этот вопрос становится длительнее, упорнее, когда тот же зев неожиданно поглощает великого, дорогого, нужного. "Куда? Зачем?" - это мы произносим горестно и бессильно, когда не можем произнести единственно нужного: "постой!"
Василий Розанов - О символистах и декадентах краткое содержание
Василий Розанов - О символистах и декадентах читать онлайн бесплатно
О символистах и декадентах
Под именем символизма и декадентства разумеется новый род не столько поэзии, сколько стихотворческого искусства, чрезвычайно резко отделяющийся по форме и содержанию от всех когда-либо возникавших видов литературного творчества. Явившись всего 10–12 лет назад, он с чрезвычайной быстротой распространился во всех странах образованного мира, очевидно, всюду находя для себя хорошо подготовленную почву, какие-то общие предрасполагающие условия. Как образчики этого рода искусства приведем два-три стихотворения:
Мертвецы, освещенные газом!Алая лента на грешной невесте!О, мы пойдем целоваться к окну!Видишь, как бледны лица умерших?Это — больница, где в трауре дети…Это — на льду олеандры…Это — обложка романсов без слов.Милая, в окна не видно луны.Наши души — цветок у тебя в бутоньерке.
В несколько более оживленном размере:
Тень несозданных созданийКолыхается во сне,Словно лопасти латанийНа эмалевой стене.Фиолетовые рукиНа эмалевой стенеПолусонно чертят звукиВ звонко-звучной глубине,Вырастают точно блесткиПри лазоревой луне;Всходит месяц обнаженныйПри лазоревой луне;Звуки реют полусонно,Звуки ластятся ко мне.Тайны созданных созданийС лаской ластятся ко мне.И трепещет тень латанийНа эмалевой стене.
(Русские символисты, кн. II)
Два приведенных стихотворения — наши русские; вот стихотворение, принадлежащее Метерлинку:
Моя душа больна весь день,Моя душа больна прощаньем,Моя душа в борьбе с молчаньем,Глаза мои встречают тень.Я вижу призраки охоты;Полузабытый след ведетСобак секретного желаньяВо глубь забывчивых лесов.Лиловых грез несутся своры,И стрелы желтые — укоры —Казнят оленей лживых снов.Увы, увы! везде желанья,Везде вернувшиеся сны,И слишком синее дыханье…На сердце меркнет лик луны.
То, что есть в содержании символизма бесспорного и понятного, — это общее тяготение его к эротизму. Старый как мать-природа бог, казалось изгнанный навсегда из деловой поэзии 50-70-х годов, вторгся в сферу, ему всегда принадлежавшую, им издревле любимую, но в форме изуродованной и странной, в форме бесстыдно обнаженной:
О, чудно нежная и страстная болезнь!В тебе вся жизнь моя и милый идеал!Ты звездно обняла меня, как землю плеснь,Как ржавчина в бою измученный кинжал!Ты волю мне дала, я грозен и великНе желчной грубостью, не силою, не знаньем:Усеян язвами смятенный мой язык,И заражать могу одним своим дыханьемВесталок, стариков, беспомощных детей;Всех наградить могу болезнею нагою.Я презираю жизнь, природу и людей,Смеюся над тоской, над горем и слезою.
Также и в следующем, чрезвычайно безобразном даже по форме:
Не входите, присенники!У меня ль не ноги белые?У меня ль не руки сплетаются?Не входите, присенники!Обезумею, обессилеюЗа собольчатым пологом…Заплету я руки змеистые,Прикоснусь моих плеч обнаженных.Зацелую очи смуглые…Не входите.
Этот же мотив один отчетливо выделяется и в прозе:
«О чем молишь, Светлый? Не очей ли ты жаждешь неразгаданных, сдержанного ли дыхания страсти? Не улыбки ли, одетой слезами, не росистой ли души молодости?
Я дам тебе тело девственное, бесстыдные, смелые ноги, уста опьяняющие… К ложу утреннему ты приблизься, Суровый.
Я ли не молода? Сплетутся руки змеистые. Бледная белая ночь побледнеет от моих объятий и уйдет из покоя за окно, на волю.
О, закрой свои бледные ноги!
Угол зрения на человека и, кажется, на все человеческие отношения, то есть на самую жизнь, здесь открывается не сверху, идет не от лица, проникнут не смыслом, но поднимается откуда-то снизу, от ног, и проникнут ощущениями и желаниями, ничего общего со смыслом не имеющими.
Василий Розанов - О символистах и декадентах краткое содержание
русский религиозный философ, литературный критик и публицист
О символистах и декадентах - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
О, закрой свои бледные ноги!
Это — на льду олеандры,
Это — обложка романсов без слов
— вот что осталось от него в зыбком, нелюбящем, нелюбопытствующем воспоминании опустошенного и павшего я. Едва ли во всей этой словесности можно найти собственное имя — имя города, название местности и часа: перед пустым я проносятся чисто абстрактные видения, не цепляющиеся ни за какую реальную действительность, ничего из реального мира не несущие в себе, кроме отдельных слов, названий предметов, обрывков сцен, которые чередуются в произвольном порядке; среди этих сцен, предметов, слов, захваченных зыбким воспоминанием из мира действительности и несущихся вперед без намерения и смысла, попадаются как бы брошенные, как бы потерянные мысли, без развития, даже без сколько-нибудь необходимой связи:
Я вижу призраки охот;
Полузабытый след ведет
Собак секретного желанья
Во глубь забывчивых лесов.
Лиловых грез несутся своры,
И стрелы желтые — укоры —
Казнят оленей лживых снов.
Отмеченные курсивом строки суть мысли, как бы вкрапленные в сцены действительности, к которым они не имеют никакого отношения; но и самые эти сцены — не действительность, а как бы обрывки о ней воспоминания, не очень твердого, малонеобходимого в себе самом и, кажется, мало нужного самому вспоминающему. Мы наблюдаем в этом потоке бессвязности отсутствие какой-либо закономерности в самом субъекте: я — распалось в себе самом, после того как в истории, в трехвековой борьбе с великими объективными институтами оно разложило их своим субъективизмом, отвергло в них какой-нибудь для себя обязательный, священный закон.
Читайте также: