Пустоплясы лесков краткое содержание

Обновлено: 04.07.2024

Теперь вы можете с легкостью переключиться с электронной на аудиоверсию (или наоборот) и продолжить читать или слушать произведение с того места, на котором остановились ранее.

Эта и ещё 2 книги за 299 ₽

По абонементу вы каждый месяц можете взять из каталога одну книгу до 600 ₽ и две книги из персональной подборки.Узнать больше

Возрастное ограничение: 12+
Дата выхода на ЛитРес: 12 декабря 2008
Дата написания: 1892
Объем: 13 стр.

Правообладатель: Public Domain

– Вы, почкенные старички, и вы, молодой народ, на мои слова не сердитеся: мои слова – это не сам я выдумал, а от другого взял; сами думайте: эти люди, которые хотят веселиться, когда за порогом другие люди бедствуют, они напрасно так думают, будто помехи не делают, – они сеют зависть и тем суть богу противники. Теперь, братцы, надо со страдающими пострадать, а не праздновать – не вино пить да лепёшкой закусывать.

Я ведь уже не раз сознавался вам, что в молодых годах я много худого делал, так неужели же и вам теперь должен тоже советовать делать худое, а не доброе! Эх, неразумные! С пьяным-то, чай, ведь надо говорить не тогда, когда он пьян, а когда выспится. Молодой я пьян был всякой хмелиною, а теперь, слава богу, повыспался. А если бы я был человек не грешный, а праведный, так я бы и говорил-то с вами совсем на другой манер: я бы вам, может, прямо сказал: бог это вам запрещает, и может за это придти на вас наказание!

Пожилой путник останавливается в одном ночлеге, и рассказывает, как он пережил первый большой голод в его селе. В тот год был неурожай, и зерно выросло лишь на земле рассказчика.

За минуту

Другой путник заявляет, что если бы было предвещение, то бедных и несчастных стало бы меньше. Первый путник вновь отвечает, что положение бы их не поправилось и дело здесь не в предвещении, а в хорошем разуме. Его просят рассказать о примере предвещения.

Старик вспоминает первый голод, который ему удалось пережить в селе Пустоплясово. Во всем селе урожая не было совсем, лишь на участке рассказчика он уродился. Соседи стали завидовать везучим собратьям, те в свою очередь помогали нуждающимся куском.

Соседи стали ходить очень часто, называли их божьими любимчиками и просили подать милостыню. Вскоре они перестали подавать нуждающимся, после чего из-за случайно подожженной соломы случился пожар.

ЖАНРЫ 360
АВТОРЫ 282 174
КНИГИ 669 736
СЕРИИ 25 796
ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 621 038

Святочный рассказ

– А вы думаете, что если бы нам было явлено, когда беда придет, так разве бы мы отвели беду?

– Ну, напрасно! Мало что ли у всех в виду самого ясного, чего отвести надо, а однако не отводим.

– Да вот, например, чего еще ясней того, что бедных и несчастных людей есть великое множество, и что пока их так много, до тех пор никому спокойно жить нельзя; а ведь вот про это никто и не думает.

– Вот то-то и есть! А если б предвещение об этом было – небось бы поправились.

А тот с печи отвечает:

– Ничего б не поправились: не в предвещении дело, а в хорошем разуме. А разума-то и не слушают; ну а как предвещения придут, так они не обрадуют.

Его и стали просить рассказать про какой-нибудь такой пример предвещения; и он начал сразу сказывать.

– Я ведь уже старик, мне седьмой десяток идет. Первый большой голод я помню за шесть лет перед тем, как наши на венгра шли, и вышла тогда у нас в селе удивительность.

Тут его перебили излишним вопросом: откуда он?

Рассказчик быстро, но нйхотя оторвал:

– Из села Пустоплясова. Знаешь что ль?

– Ну, так услышишь, чту у нас в Пустоплясах случилось-то; смотри, чтобы и у вас в своем селе чего-нибудь на такой манер не состроилось. А теперь помолчите, пока я докончу вам: моя сказка не длинная.

И надо бы, кажется, это понять, а вот однако не поняли; тогда и провозвестник пришел, – его прогнали.

Тут по избе шепотком пронеслось:

– Слушайте, братцы, слушайте!

Запечный гость продолжал:

– Так доняли нас голодные соседи, что нам совсем стало жить нельзя, а как помочь беде – не ведаем. А у нас лесник был Федос Иванов, большой грамотник, и умел хорошо все дела разбирать. Он и стал говорить:

– А ведь это нехорошо, братцы, что мы живем как бесчувственные! Что ни суди, а живем мы все при жестокости: бедственным людям норовим корочку бросить, – нечто это добродетель есть? – а сами для себя все ведь с затеями: то лепешечек нам, то натирушков. Ах, не так-то совсем бы надо по-божьи жить! Ах, по-божьи-то надо бы нам жить теперь в строгости, чтобы себе как можно меньше известь, а больше дать бедственным. Тогда, может быть, легкость бы в душе осветилася, а то прямо сказать – продыханья нет! В безрассудке-то омрачение, а чуть станешь думать и в свет себя приводить – такое предстанет терзательство, что не знаешь, где легче мучиться, и готов молить: убей меня, господи, от разу!

Федос, говорю, начитавшись был и брал ото всего к размышлению человечнему, как, то есть, что человеку показано… в обчестве… То есть, как вот один перст болит – и все тело неспокойно. Но не нравилось это Федосово слово игрунам и забавникам во всем Пустоплясове; он, бывало, говорит:

Старики за это на Федоса кривилися, а молодые ему стрекотали в ответ:

– Чего ты тут, дядя Федос, очень развякался! Что ты поп, что ли, какой непостриженный! Нам и поп таких речей не уставливал. Если нам бог милость сослал, что нам есть что есть, то отчего нам и не радоваться? Пьем-едим тоже ведь все в славу божию: съедим и запьем и отойдем – перекрестимся: слава-те, господи! А тебе-то что надобно?

Федос не сердился, а только знал, чту ответить.

Но только ничего Федос не успевал, и все ему наотрез грубили, и особенно ему перечила своя его собственная внучка Маврутка, – одна только она у него и осталась от всего поколения, и он с нею с одною и жил в избе, а была она с ним несогласная: такая-то была вертеница и Федоса не слушалась, и даже озорничала с ним.

Он ей, бывало, скажет:

– Эй, нехорошо, Мавра! Бога надо постоянно видеть перед собою, на всех местах ходящего и к тебе понятно глаголющего, что тебе хорошо, а чего ненадобе. – А девка на эти слова от себя зачастит, зачастит и всякий раз кончит тем, что:

– Ты простой мужик, а не поп, и я не хочу тебя слушаться!

– Я простой мужик – я в попы и не суюся, а ты не суди, кто я такой, а суди только мое слово: оно ведь идет на добро и от жалости.

— А вы думаете, что если бы намъ было явлено, когда бѣда придетъ, такъ развѣ бы мы отвели бѣду?

— Ну, напрасно! Мало, что ли, у всѣхъ въ виду самаго яснаго, чего отвести надо, а однако не отводимъ.

— А что, напримѣръ?

— Да вотъ, напримѣръ, чего еще яснѣй того, что бѣдныхъ и несчастныхъ людей есть великое множество, и что пока ихъ такъ много, до тѣхъ поръ никому спокойно жить нельзя; а вѣдь вотъ про это никто и не думаетъ. [107]

— Вотъ то-то и есть! А если бъ предвѣщеніе объ этомъ было — небось бы поправились.

А тотъ съ печи отвѣчаетъ:

— Ничего бъ не поправились: не въ предвѣщеніи дѣло, а въ хорошемъ разумѣ. А разума-то и не слушаютъ; ну, а какъ предвѣщенія придутъ, такъ они не обрадуютъ.

Его и стали просить разсказать про какой-нибудь такой примѣръ предвѣщенія, и онъ началъ сразу сказывать.

— Я вѣдь уже старикъ, мнѣ седьмой десятокъ идетъ. Первый большой голодъ я помню за шесть лѣтъ передъ тѣмъ, какъ наши на венгра шли, и вышла тогда у насъ въ селѣ удивительность.

Тутъ его перебили излишнимъ вопросомъ: откуда онъ?

Разсказчикъ быстро, но нехотя оторвалъ:

— Изъ села Пустоплясова. Знаешь, что-ль?

— Ну, такъ услышишь, что̀ у насъ въ Пустоплясахъ случилось-то; смотри, чтобы и у васъ въ своемъ селѣ чего-нибудь на такой манеръ не состроилось. А теперь помолчите, пока я докончу вамъ: моя сказка не длинная.

И надо бы, кажется, это понять, а вотъ, однако, не поняли; тогда и превозвѣстникъ пришолъ, — его прогнали.

Тутъ по избѣ шопоткомъ пронеслось:

— Слушайте, братцы, слушайте!

Запечный гость продолжалъ:

— Такъ доняли насъ голодные сосѣди, что намъ совсѣмъ стало жить нельзя, а какъ помочь бѣдѣ — не вѣдаемъ. А у насъ лѣсникъ былъ Ѳедосъ Ивановъ, большой грамотникъ и умѣлъ хорошо всѣ дѣла разбирать. Онъ и сталъ говорить:

— А вѣдь это не хорошо, братцы, что мы живемъ какъ безчувственные! Что ни суди, а живемъ мы всѣ при жестокости: бѣдственнымъ людямъ норовимъ корочку бросить, — нешто это добродѣтель есть? — а сами для себя все вѣдь съ затѣями: то лепешечекъ намъ, то натѝрушковъ. Ахъ, не такъ-то совсѣмъ бы надо по-Божьи жить! Ахъ, по-Божьи-то надо бы намъ жить теперь въ строгости, чтобы себѣ какъ можно меньше известь, а больше дать [109] бѣдственнымъ. Тогда, можетъ-быть, легкость бы въ душѣ освѣтилася, а то прямо сказать — продыханья нѣтъ! Въ безразсудкѣ-то омраченіе, а чуть станешь думать и въ свѣтъ себя приводить — такое предстанетъ терзательство, что не знаешь, гдѣ легче мучиться, и готовъ молить: убей меня, Господи, отъ разу!

Ѳедосъ, говорю, начитавшись былъ и бралъ ото всего къ размышленію человѣчнему, какъ, то-есть, что̀ человѣку показано… въ обчествѣ… То-есть, какъ вотъ одинъ перстъ болитъ — и все тѣло неспокойно. Но не нравилось это Ѳедосово слово игрунамъ и забавникамъ во всемъ Пустоплясовѣ. Онъ, бывало, говоритъ:

— Вы, почкенные старички, и вы, молодой народъ, на мои слова не сердитеся: мои слова — это не самъ я выдумалъ, а отъ другого взялъ; сами думайте: эти люди, которые хотятъ веселиться, когда за порогомъ другіе люди бѣдствуютъ, они напрасно такъ думаютъ, будто помѣхи не дѣлаютъ, — они сѣютъ зависть и тѣмъ суть Богу противники. Теперь, братцы, надо со страдающими пострадать, а не праздновать — не вино пить да лепешкой закусывать.

Старики за это на Ѳедоса кривилися, а молодые ему стрекотали въ отвѣтъ:

— Чего ты тутъ, дядя Ѳедосъ, очень развякался! Что ты попъ, что ли, какой непостриженый? Намъ и попъ такихъ рѣчей не уставливалъ. Если намъ Богъ милость сослалъ, что намъ есть что̀ ѣсть, то отчего намъ и не радоваться? Пьемъ-ѣдимъ тоже вѣдь все въ славу Божію: съѣдимъ и запьемъ и отойдемъ — перекрестимся: слава-те, Господи! А тебѣ-то что̀ надобно?

Ѳедосъ не сердился, а только зналъ, что̀ отвѣтить.

Но только ничего Ѳедосъ не успѣвалъ, и всѣ ему наотрѣзъ грубили, и особенно ему перечила своя его собственная внучка Маврутка, — одна только она у него и осталась отъ всего поколѣнія, и онъ съ нею съ одною и жилъ въ избѣ, а была она съ нимъ несогласная: такая-то [110] была вертеница и Ѳедоса не слушалась, и даже озорничала съ нимъ.

— Я простой мужикъ — я въ попы и не суюся, а ты не суди, кто я такой, а суди только мое слово: оно вѣдь идетъ на добро и отъ жалости.

А внучка отвѣчаетъ:

— Ну, ладно: въ молодомъ-то вѣку не до жалости; въ молодомъ вѣку надо счастье попробовать.

А Ѳедосъ ей и сказалъ:

— Ну, что̀ дѣлать — испробуешь, только вѣдь не насытишься.

Итакъ, гдѣ, бывало, съ дѣдомъ Ѳедосомъ люди ни сойдутся — сейчасъ всѣ противъ него; а онъ все толкуетъ, что надо жить въ тихости, безъ шума и грохота, да только никакъ съ людьми не столкуется, и съ Мавруткою къ празднику нелады у него по домашеству; пристаетъ она:

— Дай, дѣдко, мучицы просѣять, спечь лепешечекъ!

А онъ этого не хочетъ, говоритъ:

— Ѣшь рѣшотный хлѣбъ, отъ другихъ не отличай себя.

И когда разъ одинъ Маврутка такъ на Ѳедоса разсердилась, такъ взяла да и сказала ему:

— Не дай Богъ съ тобой долго жить, хоть бы померъ ты.

А молодые-то и расхохоталися:

— Еще, молъ, чего! Тебя, стараго ворчуна, вспоминать будемъ!

Молодые это слышатъ и рады, и иной озорной подойдетъ къ нему и говоритъ:

— А вонъ что̀ про тебя старики-то сказываютъ!

— Да! Ну-ка, давай, послухаемъ.

— Говорятъ… будто ты… Стыдно сказывать!

— Ну что. ну что? Не тебѣ это стыдно-то!

— Когда молодой-то былъ…

— У, былъ пакостникъ. Школы намъ, братцы, не было! Бойло было, а школы не было.

— Говорятъ, ты солдаткѣ въ половень гостинцы носилъ!

— Да и хуже того, братцы мои, дѣлывалъ. Слава Богу, многое уже позабылося… Видно, Богъ простилъ, а вотъ… людямъ-то все еще помнится. Не живите, братцы, какъ я прожилъ, живите по-лучшему: чтобъ худого про васъ людямъ вспоминать было нечего.

А мы, разъ отъ раза больше все ошибаючись, попали, братцы, передъ святками въ такое безстыжество, что мало намъ стало натѝруховъ да лепешекъ, а захотѣли мы завести забавы и игрища. Сговорилися мы, потаймя отъ своихъ стариковъ, нарядиться какъ можно чуднѣе, медвѣдями да чертями, а дѣвки — цыганками, и махнуть за рѣку на постоялый дворъ шутки шутить. А Ѳедосъ какъ-то узналъ про это и пошелъ ворчать:

— Ахъ, вы, — говоритъ, — безстыжіе! Это вы мимо голодныхъ-то, дразнить ихъ пойдете, что ли, съ пѣснями? Слушай, Мавра, нѣтъ тебѣ моего позволенія!

Мы всѣ ее у Ѳедоса отпрашиваемъ: [112]

— Пусти, моль, ее, Ѳедосъ Ивановичъ, что̀ тебѣ ея вѣкъ томить!

А онъ отвѣчаетъ:

— Пошли вы, пустошни! Какое въ этомъ утомленіе, чтобы не пустить человѣка изъ себя дурака строить!

— Ну, да ты, моль, ужъ всегда такой: ото всѣхъ все премудрости требуешь!

— Не премудрости, — говоритъ, — а требую, что̀ Господь велитъ, — на ближнія разумѣнія: ближній въ скорбѣхъ, и ты не попрыгивай.

— Да развѣ ближнему-то хуже отъ этого?

— А разумѣется,— не вводи его въ искушеніе, а въ себѣ не погубляй доброту ума.

— Ну, вотъ, молъ, ты опять все про вумственность! Это надокучило! Небось, когда молодъ былъ самъ, такъ не разсуживалъ, а игралъ, какъ и прочіе.

— Ну, и что же такое, — отвѣчаетъ дѣдъ Ѳедосъ. — Я вѣдь ужъ не разъ сознавался вамъ, что въ молодыхъ годахъ я много худого дѣлалъ, такъ неужели же и вамъ теперь долженъ тоже совѣтовать дѣлать худое, а не доброе! Эхъ, неразумные! Съ пьянымъ-то, чай, вѣдь надо говорить не тогда, когда онъ пьянъ, а когда выспится. Молодой я пьянъ былъ всякой хмелиною, а теперь, слава Богу, повыспался. А если бы я былъ человѣкъ не грѣшный, а праведный, такъ я бы и говорилъ-то съ вами совсѣмъ на другой манеръ: я бы вамъ, можетъ, прямо сказалъ: Богъ это вамъ запрещаетъ, и можетъ за это придти на васъ наказаніе!

Тутъ за это слово всѣ на Ѳедоса поднялись.

— Нѣтъ, нѣтъ! — закричали. — Что ты, какъ воронъ, все каркаешь! Это все ты самъ повыдумывалъ! Веселье и въ церквахъ поминается. Давыдъ-царь и игралъ, и плясалъ, и на свадьбѣ-то мало ли вина было попито. Ты своего не уставляй, — это намъ не запретное. Если бы похотѣлъ Господь, чтобы поворотить народъ на другую путь, Онъ бы не тебя послалъ, а особаго посла-благовѣстника.

Ѳедосъ имъ желалъ внушить, что не намъ судить, какого посла куда посылаетъ Богь, а что слово Господне — духовное и черезъ кого оно доходитъ, черезъ того все равно и засѣменяется: кто въ божьихъ смыслахъ говоритъ, того и [113] послушайся, а нарочныхъ пословъ не жди. Нарочный-те бываетъ, такъ придетъ, что и не поймешь его.

Такія зашли затѣи хорошія!

Пошли у насъ хлопоты: разныя мы одежи припасаемъ да прячемъ въ потайныхъ мѣстахъ. Боимся только, чтобы не подсмотрѣли за нами сосѣди неимущіе да наши похоронки не украли бы.

Мы имъ до сочельника все подавали кусочки, а подъ сочельникъ бабы и дѣвки сказали имъ:

— Слушайте, вы, неимущіе! вы чтобы завтра не смѣть приходить сюда, потому что мы завтра будемъ сами въ печкахъ мыться и топорами лавки скресть. Завтра намъ не до васъ. Обходитесь какъ знаете.

Маврутка на него осердилася.

— Чего тебѣ, — говоритъ, — для чего въ такой день пришелъ! Ишь ты, нѣтъ на васъ пропасти!

А дитя стоитъ и на нее большими очами смотритъ.

А онъ и еще стоитъ.

Маврутка его повернула и сунула:

— Пошелъ въ болото!

А сама побѣжала, и никакакого ей безпокоя на душѣ не было, потому что вѣдь сказано всѣмъ имъ было, чтобы не ходить въ этотъ день — чего же таскается!

Прибѣжала Мавра въ ригу да прямо въ дальній уголъ и тамъ въ сухомъ колосѣ все свое убранье и закопала, а когда восклонилася, чтобы назадъ идти — видитъ, что этотъ лупоглазый ребенокъ въ воротахъ стоитъ.

Маврутка на него опалилася.

— Ты, шелудивый, — говоритъ, — подслѣжаешь меня, чтобы скрасть мое доброе! Такъ я отучу тебя! — Да и швырнула въ него тяжелый цѣпъ, а цѣпъ-то такой былъ, что дитя убить сразу могъ, да Богъ далъ — она промахнулася, и съ того еще больше осердилась, и погналася за нимъ. А онъ не то за уголъ забѣжалъ, не то со страху въ какой-нибудь овинъ нырнулъ, только Мавра не нашла его и домой пошла, и поспѣшаетъ, чтобы придти прежде, чѣмъ дѣдъ Ѳедосъ воротится изъ лѣсу, а на самоё на нее сталъ страхъ нападать, будто какъ какая-то бѣда впереди ея стоитъ или позади вслѣдъ за ней гонится.

И все чѣмъ она шибче бѣжитъ, тѣмъ сильнѣе въ ней духъ занимается, а тутъ еще видитъ, что у нихъ на заваленкѣ будто кто-то сидитъ…

Маврутка вдругъ стала смотрѣть: что это, неужелн опять лупоглазый тамъ.

Дѣвка-ровесница съ ведромъ шла и спрашиваетъ:

— Что у тебя, нога, что ли, подвихнулася?

— А что это такое тамъ у насъ подъ окномъ на заваленкѣ?

— Это твой дѣдъ Ѳедосъ сидитъ…

— У тебя, можетъ-быть, курья слѣпота въ глазахъ?

— Чего еще! Ярко его вижу, вонъ онъ руки въ рукавицахъ на костыль положилъ, а нѣдромъ носитъ. Тяжело его удушье бьетъ…

— А робенка лупоглазаго не видишь тамъ?

— Лупоглазое дитя-то нонѣ по всему селу ходило, а теперь его нѣтути…

А Маврутка ей говоритъ, что она сейчасъ лупоглазое дитя видѣла и что онъ подсмотрѣлъ, гдѣ она свой уборъ закопала.

— Теперь, — говоритъ, — то и думаю, что онъ, стылый, откопаетъ да и выкрадетъ.

— Пойди перепрячь скорѣй!

А сама чуетъ, что теперь ужъ ей въ ригѣ было бы боязно.

И тутъ Мавра съ дѣдомъ опять не въ ладъ сдѣлала, такъ что онъ сказалъ ей:

— Ты, должно-быть, задумала что-нибудь на своемъ поставить. Смотри, бѣды бъ не вышло!

— Закаркаль, закаркалъ опять! Никого не боимся мы, а тамъ праздникъ какъ слѣдуетъ, — тамъ били бычка и трехъ свиней, и съ солодомъ брага варена…

— Вона что наготовлено изступленія! И пьяно, и убоисто…

— А тебѣ и свиней-то жаль!

— Воробья-то мнѣ и того-то жаль, и о его-то головенкѣ вѣдь есть вышнее усмотрѣніе…

— О воробьиной головкѣ-то?

Мавра враскатъ громко плюнула.

— На слова твои плюнула.

— На мои-то наплюй, — не груби только Хозяину.

— Онъ мнѣ и ненадобенъ.

— Разумѣется. Пусть его нелюбымъ конямъ гривы мнетъ.

— Что городишь-то, неразумная! Я тебѣ говорю про Того, Кому мы всѣ работать должны.

— Ну, а я не разумѣю и не хочу.

— Что это, — работать-то?

— Поработаешь. Не всѣ, вѣдь, вольною волей работаютъ, — другіе неволею. И ты поработаешь.

Мавра черезъ гнѣвъ просмѣялася и говоритъ.

— Полно тебѣ, дѣдъ, въ самомъ дѣлѣ, видно, правда, что ты съ ума сошелъ!

А дѣдъ посмотрѣлъ и отвѣтилъ ей:

— Господь съ тобой, умная! — и самъ на печь полѣзъ, а она схватила подъ полу его фонарь со свѣчой и побѣжала въ ригу свой нарядъ перепрятывать.

И видитъ она, что это ей не кажется, а взаправду есть: откуда-то слетѣли воробушки и пали на колосъ въ свѣтъ и сидятъ-глядятъ на нее, натопорщившись.

Тутъ ужъ Мавра забыла все и бросилась бѣжать, а огонь потекъ съ бурею въ повсемѣстности и истлилъ за единый часъ все, чѣмъ мы жили и куражились…

И стало намъ хуже всѣхъ тѣхъ, которые докучали намъ, потому что не только у насъ весь хлѣбъ погорѣлъ, а и жить-то не въ чемъ было, и пошли мы всѣ къ своимъ нищимъ проситься пожить у нихъ до теплыхъ дней.

А дѣдъ-то Ѳедосъ на пожарѣ опекся весь и вставать не сталъ; ну, а все ладилъ въ ту же стать и говорилъ другимъ съ утѣшеніемъ:

— Ничего, — говоритъ, — хорошо все отъ Господа посылается. Вотъ какъ жили мы въ Божьихъ въ любимчикахъ — совсѣмъ, было, мы позабылись, — хотѣли все справлять свои дурости, а теперь Господь опять насъ наставитъ на лучшее.

Такъ и померъ съ тѣмъ, — съ этой вѣрой-то!

А какое это было дитя, и откудова, и куда оно въ пожаръ дѣлося — такъ никогда потомъ и не дозналнся, а только стали говорить, будто это былъ ангелъ и за нечувствительность нашу къ нему мы будто были наказаны.

Читайте также: