Платон менексен краткое содержание

Обновлено: 03.07.2024

Прекрасный образец надгробной речи Перикла можно найти у Фукидида (II 35 - 46).- 144.
Т. е. без верхней широкой одежды — хламиды, а может быть, и без гиматия, в одном хитоне.— 144.
Метеки, жившие в Афинах чужеземцы, не являлись гражданами Афин, их права и обязанности были ограниченны. Они не имели, например, права на покупку земельной собственности в Афинах.

47 Морскую победу над лакедемонянами, которых возглавлял Пи- сандр, одержал Конон (см. прим. 41). Предводителями афинского флота были также Хабрий и Каллистрад. В 375 г. тяжелое поражение Лакеде- мону нанес Тимофей, захвативший о. Керкира (Ксенофонт. Греческая история V 4, 62).- 153.

Одним из превосходнейших постановлений в афинской республике было ежегодное, торжественное поминовение падших на войне Афинян. Оно имело, правда, характер торжества не столько религиозного, сколько гражданского, и больше льстило житейскому тщеславию человека, чем сколько окрыляло душу загробными надеждами; однако ж, мысль вступающего в битву Афинянина, что отечество почтит его подвиг всенародными похвалами, и будет сопровождать его память своими благожеланиями за самые пределы гроба, не могла не питать и не поддерживать патриотических его стремлений. Установление этого праздника ритор Анаксимен у Плутарха ( Poplic . § 9, р. 102 А) приписывает Солону; а другие, вместе с Диодором сицилийским (XI, 33) и Дионисием ( Archaeolog . II, 291) начало его относят ко временам персидской войны. Обряд совершения поминовения убитых в сражении воинов описывается у Фукидида (II, 34) следующим образом: «Кости покойников, говорит он, выставляют в построенной за три дня палатке, в которую вместе с тем каждый приносит что-нибудь от себя, если ему угодно. По окончании такого сноса, вывозятся на колесницах кипарисные урны,—по одной из всякой филы , —заключающия в себе те или другие кости, смотря по филе , к которой кто принадлежал. Приносится также и один порож-

Афинские ораторы при погребальных случаях, кажется, издавна любили с похвалами умершим соединять похвалы их предкам, и таким образом значение похвальных своих речей более или менее распространять на многих. Об этом не без основания можно заключать из слов Перикла у Фукидида (II, 36). И здесь-то, между прочим, риторы и софисты впоследствии открыли себе обширное поле, на котором могли выказывать свои дарования и прославлять свою науку,—особенно с того времени, как всенародно произнес надгробное слово Горгиас леонтинский ( Philostrat . vit . Sophist . 1, 9. снес. Fuss . Do Gorgia leontin. p. 64 sqq.). Впрочем, хотя содержание таких речей было обширно, однако ж оно не могло много разнообразиться; а потому ораторы недостаток его разнообразия должны были вознаграждать новостью оборотов и блеском выражений, — вообще изысканностью формы, и

этим особенно способом старались вызвать одобрение и рукоплескания народного собрания. Но отсюда результат был таков, что действительная история событий оставалась только канвой искусства ораторского. Главное внимание обращалось уже не на то, что и как происходило, а на то, что в каких формах высказано. Народ жаждал похвал, надлежало лелеять его тщеславие, — и исторические факты должны были расширяться, или суживаться, показывать ту или другую сторону, по требованию льстивой «разы декламатора. Это требование так властвовало над истиною событий, что если она не могла нравиться народу, то заставляли ее молчать; а когда в ней было меньше благоприятного, чем неблагоприятного слушателям,—немногому и маловажному сообщали особенную выпуклость, главное же и самое заметное оставляли в тени, либо неприятную правду прикрашивали приятным вымыслом. Примеры такого свободного ораторства собрал еще ритор Цецилий, о котором говорит Boccift ( De Histor. Gr. р. 178 sq:), и который, по свидетельству Свиды, писал περί τῶν καθ ’ ἱστορίαν ἢ παρ ’ ἱ ςτορίαν εἰρημένων τοῖς ρήτορσι . Это сочинение Цецилия, к сожалению, до вас не дошло; но наше мнение о надгробных ораторских речах не менее подтверждается и сохранившимися памятниками красноречия греческих панигиристов. Известно, что и Исократ в похвальной своей речи не всегда верен истиве ( Benseler . орр. Isocrat. german. vers. 1.1, p. 13 sqq. praefat .), и Лизиас в своей эпитафии не соблюл столько строгости, чтобы не пожертвовать кое-чем ораторскому искусству ( Schönbom p . XIV); а о надгробной речи, приписываемой Демосфену, и говорить нечего ( Taylor lectt. lysiacc. с. I II).

жанию и языку, Сократова речь есть не иное что, как пародия речей, произносимых современными Платону риторами. В ней многие события военной и гражданской жизни Афинян изображены неверно, некоторые описаны несогласно с хронологией; но все представлены так, что клонятся к похвале афинского народа и потворствуют его славолюбию. А чтобы эта пародия была полнее, оратор не жалеет в ней никаких внешних украшений и, подражая Горгиасу, скучивает тропы и фигуры, непрестанно щеголяет антитезами и искусственным сближением слов для составления более эффектной фразы. У него тотчас являются так называемые παρ ισώσεις , παρ οιμιώσεις , ὀμοιοχατάλτηκτα и прочли все это переплетается поэтическими блестками, каковы — πόνων ἀρωγὴ (о масле), πηγαί τροφῆς (о молоке), μίσος ἐντέτηκε τῆ πόλει , и другие тому подобные.

Рассматривая с этой стороны произнесенную Сократом надгробную речь, не вдруг можно понять, чего хотел достигнуть ею Платон. Неужели намерение его было только передразнить современных ему риторов? Но в таком случае нельзя было бы объяснить себе того высокого понятия Афинян о его речи, какое впоследствии выразили они своим требованием, чтобы эта речь, как свидетельствует Цицерон (Orat. с. 44), всякий год торжественно читана была в честь убитых в сражении воинов. Видно, позднейшие Афиняне, не менее жаждавшие похвал, как и их предки, находили ее лучшею, чем сочинения других писателей в том же роде (снес. Dionys . II, р. 40. Hermogenes De Id . II, 10). Видно, не замечая в ней скрытого тона насмешливости, они удивлялись каким-то хорошим ее качествам. Что же именно в речи Платона могло нравиться им больше, чем в речах других ораторов? Они слышали в ней те же преувеличенные похвалы, те же особенности выражения, те же искусственные обороты красноречия, то же изысканное сближение слов,—слышали все это и восхищались ею, как памятью вестника, перечислявшего им славные их подвиги: но в этом перечислении сверх того замечали они

больше ясности, раздельности и последовательности,—замечали правильное движение, гармонию, методу, чего не находили в других подобных речах,—и потому предпочитали ее всем прочим ( Schönborn 1. с.). Если это предположение можно принять, как вероятное, то речь Сократа в Платоновом Менексене должна была иметь такое же отношение к эпитафиям других ораторов, какое первая речь Сократова в Платоновом Федре имеет к эротической речи Лизиаса. Содержание обеих этих речей, как известно, одно и то же: однако ж, когда Сократ, по прочтении речи Лизиасовой, произнес свою о том самом предмете,—Федр нашел ее далеко лучше первой. Между тем превосходство Сократовой речи заключалось отнюдь не в содержании, а только в логической правильности, то есть в точном определении предмета, в естественном расчленении его и в последовательном раскрытии каждой его части. Но всеми качествами, которыми речь Сократа в Федре превосходит Лизиасову, отличается и речь, произнесенная им в память убитых в сражении воинов: и здесь тот же самый предмет, который раскрывали другие ораторы смешанно, неопределенно и темно, Сократ раскрыл методически, т. е. строго держась основных правил логического мышления, чему, говорит, научился он у Аспазии и Конна. Можно даже полагать, что, готовя своего Менексена, Платон имел в виду именно надгробное слово Лизиаса, которое долженствовало быть издано им немного ранее Платоновой эпитафии и находилось тогда у всех еще в свежей памяти. Этой догадки держатся Кеппен, Шлейермахер и Шенборн, и догадка их мне нравится. Весьма вероятно, что Федра и Менексена Платон поставлял в одинаковое отношение в Лизиасу, только первый подал Платону случай доказать, что Лизиас не умеет писать речи эротические, а последний,— что ему неизвестны правила составления речей надгробных (Socherm de scriptis Platonis p. 328 sq.). Таким образом

Платон в своем Менексене, при одном и том же направ-

лении сочинения, достиг двоякой цели: во-первых, искусно показал, что современные ему писатели часто изменяют истине, и потому только удостаиваются одобрения, что хвалят Афинян в присутствии самих Афинян; во-вторых, ясно и практически научил, как надобно прилагать правила хорошей методы к составлению эпитафий.

При таком взгляде на Платонова Менексена, легко решаются все недоумения, заставляющие некоторых критиков сомневаться в подлинности и внутреннем достоинстве этого сочинения. Читая его, люди ученые иногда удивлялись, как это Платон столь неверно пересказывает в нем самые известные исторические события. Но он намеренно не хотел передавать их с историческою точностью; он и не думал исправлять вздорные рассказы ораторов, а напротив старательно подражал им и, чтобы свою насмешку сделать заметнее, еще увеличивал лживость их сказаний. Так должно думать и о песироте его языка. В Федре (р. 266) он сильно смеется над такою пестротою; следовательно здесь, в Менексене, допускает ее в значении шутки над усилием софистов — прикрашивать ею уродливость фактов. Если бы так понимал Менексена и Дионисий галикарнасский, то не стад бы порицать Платона за отступление от истины (см. T . VI, р. 1027 sqq .) и столь жестоко нападать на него: тогда он увидел бы, что Платон все это говорил, желая пошутить над лживостью современных ораторов.

При таком взгляде на Платонова Менексена, не покажется странным и признание Сократа, что речь, которую намерен он произнести, заимствована им у Аспазии. В лице Асдазии он видит женщину не только красноречивую ( De Aspasiae facundia у. Fr , Jacobs Vermischte Schriften T . IV , p .383 sqq .), но и проницательную, с тонким умом, чутким вкусом и философским образованием ( Groen van Prinsterer Prosopogr . Plat . р. 124 sqq ., p . 141),—такую женщину, которая имеет способность вдруг замечать, что говорится в

К мнимым странностям в содержании Платонова Менексена Шлейермахер относит и то, что надгробной речи

в нем предшествует разговор Сократа с Менексеном, будто бы не имеющий к целому никакого существенного отношения. Но если бы в Менексене не было этой беседы, мы действительно не могли бы понять цели Платоновой эпитафии и объяснить многие, встречающиеся в ней несообразности. Разговор-то именно и показывает как побуждение произнести надгробную речь, так и цель, которой Сократ хотел достигнуть ею; из разговора-то и видно, что приступая к изложению эпитафии, Платон поставил себе задачею показать, в чем должно состоять истинное достоинство речи ораторской, и вместе с тем посмеяться над преувеличенными похвалами и нелепыми вымыслами народных декламаторов, а особенно Лизиаса. Имя этого оратора в Менексене, конечно, не упомянуто; но упоминать о нем, собственно говоря, не было и надобности, когда Сократа, умершего за тринадцать лет до времени владычества тридцати тиранов, Платон заставляет говорить об этом событии именно потому, что им оканчивается надгробная речь Лизиаса. Самый этот анахронизм есть лучшее указание на то лицо, против которого философ направляет свою эпитафию. Действительно, можно ли думать, чтобы Платон или не знал преемства современных себе событий, или, по какой-то странной опрометчивости, не обращал внимания на то, как они следовали, что неумышленно позволил себе такой анахронизм? Нет, никогда ничего не говорил он без цели; так что даже кажущиеся погрешности в развитии его диалогов были предварительно рассчитаны и допущены по известным, сознательно представляемым причинам. Зачем ему было прямо указывать на Лизиаса? Это могло бы возбудить в ораторе личную ненависть. Он признал за лучшее заставить умершего уже Сократа говорить о написанной после него речи, чтобы слушатели сами догадались, кем она написана, и видели, кого дело касается.

Рассмотрев таким образом характер, направление и цель Платонова Менексена, мы не находим в нем ничего,

что было бы недостойно имени великого греческого философа, и потому никак не можем согласиться с мнением Аста, будто бы это сочинение надобно почитать подложным. Аст говорит, что в Менексене нет того изящества и благородства речи, какое замечается в подлинных сочинениях Платова. Но для определения подлинности его сочинений недостаточно одних этих признаков. Нельзя не согласиться, что Платонову гению в тогдашние времена республики свойственно, даже почти необходимо было приходить в столкновение с софистами и риторами и смеяться над их хвастовством, лживостью и тщеславием; а в таком случае речь его не могла не ниспускаться ниже обыкновенного своего полета и не запутываться в мелочи, чтобы предохранить сограждан от гибельного влияния софистики . Притом отвергать подлинность Менексена значило бы почти сомневаться и в подлинности Федра, с которым это сочинение находится в самой тесной связи. Но Федр всегда и всеми приписываем был Платону; следовательно, ему же должен быть усвоен и Менексен. Надобно также уступить и авторитету древних свидетелей, которыми это сочинение постоянно признаваемо было за Платоново. Так, например, Аристотель, ( Rhetor . 1,9. III, 14) говорит: ὄ λέγει Σωκράτης ἐν τῳ ἐπιτάφιῳ. Ο Менексене, как творении Платона, упоминают, кроме того, Dionys . Hal . T . VI , p . 1627 sqq . De composit. verbor. p. 116. Athen. XI, p. 506. Plutarch . vit. Pericl. T. l,p. 638, Reisk. Cicer. Tusc. v. 12, etc.

12. Менексен Афинский: юноша, увлеченный риторикой

13. Менон Фессалийский: красивый военачальник, так и не научившийся добродетели

14. Парменид: почтенный философ и поэт

15. Протагор Абдерский: прославленный софист и экспат

Протагор Абдерский -

16. Теэтет из Суниона: курносый и талантливый математик

17. Тимей из Локр: пифагореец и государственный муж

18. Федон из Элиды: сократик с драматической судьбой

19. Федр из Мирринунта: ценитель интеллектуальных новинок

20. Филеб Афинский: убежденный гедонист

21. Хармид Афинский: скромный олигарх и дядя Платона

22. БОНУС. Херефонт из Сфетта: любимый комедиографами друг Сократа

Сократ отрицательно относился к произнесению торжественных речей. Не входило в перечень его талантов умение возвеличивать обыденность. Но такая позиция Сократа — ещё один повод для его смертного приговора. Нельзя плевать в лицо того общества, в котором ты живёшь. Если необходимо возвеличивать заслуги, какими бы они надуманными не были, значит следует находить нужные для того слова, не показывая действительную сторону событий. Специально для Менексена Сократ сделал усилие показать историю Афин в выгодном для государства свете, использовав для того якобы речь Аспазии.

Многими ли ораторскими способностями надо обладать, чтобы, например, возвышено отзываться об участи павших за правое дело воинов? Кем бы не были погибшие, хоть худшими из афинян, приняв смерть на поле боя, они обязаны быть возвеличены в памяти современников и потомков. Так обычно всегда и происходит, покуда существует то государство, за которое они отдали жизнь. Но дабы сказать в таких радужных тонах, надо такое право заслужить. Сократу этого доверить не могли, поэтому он лишь смел предложить собственную версию случайному знакомому, показав тому, как легко переиначить события, только бы соответствовать ожиданиям слушателей.

Является ли такая позиция Сократа правильной? Если говорить о разумном восприятии происходящего, то Сократ прав. Если же смотреть на ситуацию со стороны необходимости процветания государства, он не прав. Какие бы процессы в обществе не происходили, всегда будет славиться текущее положение, ибо других обстоятельств на тот момент не существует. Это порою выглядит комично. Ещё более комичнее — спустя годы, особенно при перемене государственного строя. Ценности прежних поколений начинают осуждаться, тогда как текущие ценности в той же мере будут подвергаться осуждению последующими поколениями. Осознание этого доступно многим, но разумный подход скорее приведёт к гибели государства, от чего всеми силами следует воздерживаться в первую очередь.

Смысл пафоса в торжественных речах понятен. Сократ не стремится его порицать. Он только замечает, что от произносимых ораторами слов, он чувствует себя жителем Блаженных островов, земля уходит у него из-под ног. Сам факт таких речей смущает Сократа. Он видит их наигранность и замечает отсутствие искренности. Голова всё-таки должна оставаться холодной, иначе от чрезмерной патетики можно наломать дров, что приведёт к ещё большему числу жертв от ещё сильнее настроенных на продолжение войны граждан.

Или хуже того! Когда война с внешним врагом заканчивается, начинается противостояние внутри государства. Всегда требуется раздражитель, против которого будут направлены усилия людей. Без этого население страны начнёт заниматься самоедством. Все забудут прежних героев, находя их среди противоборствующих сил, некогда бывших едиными. Когда Афины достигли мира, в Аттике разразилась гражданская война. Понимая такое прошлое, необходимо и о нём отозваться торжественно, найдя тому иные объяснения, оправдывая происками очередного внешнего врага.

Поэтому, принимая сказанное Сократом, видя раздробленность планеты, понимаешь, покуда не будет внешнего врага, человечество продолжит уничтожать само себя. Для этого каждое государство будет прибегать к пафосным речам, побуждая к росту национальное самосознание, чтобы стараться сохранить занимаемое положение. Иначе человек существовать не может — ему требуется покорять новые горизонты и осваивать чужие ресурсы. Так было в IV веке до нашей эры, продолжает быть и в XXI веке. Есть весомая оговорка в качестве объяснения: не осталось прежних государств, а люди изменений не претерпели. Так зачем же человек продолжает искать внешнего врага? Таким создала его природа.

Автор: Константин Трунин

Дополнительные метки: платон менексен критика, анализ, отзывы, рецензия, книга, надгробное слово, Plato Menexenus analysis, review, book, content, Πλάτων, Μενέξενος

Читайте также: