Платон горгий краткое содержание
Обновлено: 30.06.2024
На войну и на битву, как уверяют, долгие сборы, Сократ!
Сократ. А что, разве мы, так сказать, опоздали к празднику?
Калликл. Да еще к какому изысканному празднику! Только что Горгий так блеснул перед нами своим искусством!
Сократ. Всему виною, Калликл, наш Херефонт: из-за него мы замешкались на рынке.
Херефонт. Не беда, Сократ, я же все и поправлю[1 — В этих словах Херефонта — намек на героя трагедии Еврипида Телефа, раненного копьем Ахилла и им же исцеленного.]. Ведь Горгий мне приятель, и он покажет нам свое искусство, если угодно, сейчас же, а хочешь — в другой раз.
Калликл. Как, Херефонт? Сократ желает послушать Горгия?
Херефонт. Для того-то мы и здесь.
Калликл. Если так, то приходите, когда надумаете, ко мне домой: Горгий остановился у меня, и вы его услышите.
Сократ. Отлично, Калликл. Но не согласится ли он побеседовать с нами? Я хотел бы расспросить этого человека, в чем суть его искусства и чему именно обещает он научить. А остальное — образцы искусства — пусть покажет в другой раз, как ты и предлагаешь.
Калликл. Нет ничего лучше, как спросить его самого, Сократ. То, о чем ты говоришь, было одним из условий его выступления: он предлагал всем собравшимся задавать ему вопросы, какие кто пожелает, и обещал ответить на все подряд.
Сократ. Прекрасно! Херефонт, спроси его!
Херефонт. Что спросить?
Сократ. Кто он такой.
Херефонт. Что ты имеешь в виду?
Сократ. Ну, вот если бы он оказался мастеровым, который шьет обувь, то, наверно, ответил бы тебе, что он сапожник. Разве ты не понимаешь, о чем я говорю?
Херефонт. Понимаю и сейчас спрошу. Скажи мне, Горгий, правильно говорит Калликл, что ты обещаешь ответить на любой вопрос?
Горгий. Правильно, Херефонт. Как раз это я только что и обещал, и я утверждаю, что ни разу за много лет никто не задал мне вопроса, который бы меня озадачил.
Херефонт. Тогда, конечно, ты легко ответишь мне, Горгий.
Горгий. Можешь испытать меня. Херефонт.
Пол. Клянусь Зевсом, Херефонт, испытывай, пожалуйста, меня! Горгий, мне кажется, сильно утомился: ведь он сейчас держал такую длинную речь.
Херефонт. Что ты, Пол? Ты думаешь ответить лучше Горгия?
Пол. Какая тебе разница? Лишь бы ты остался доволен.
Херефонт. И правда, никакой. Ну, если желаешь, отвечай ты.
Херефонт. Да, так вот мой вопрос. Допустим, Горгий был бы сведущ в том же искусстве, что его брат Геродик[2 — Искусство, о котором говорит Херефонт, — медицина, так как брат Горгия Геродик — врач (см.: Протагор, прим. 24). Медицина считалась искусством (или наукой — τέχνη) в отличие от занятий, основанных на чисто практической сноровке. Так, Сократ (462bс) вообще не считает риторику искусством, но лишь сноровкой и опытностью (449d).], — как бы нам тогда следовало его называть? Так же, как брата, верно?
Пол. Совершенно верно.
Херефонт. Значит, если бы мы сказали, что он врач, мы бы не ошиблись?
Херефонт. А если бы он был опытен в искусстве Аристофонта, сына Аглаофонта, или его брата[3 — Аглаофонт и его сыновья Аристофонт и Полигнот — известные живописцы. Особенно знаменит последний (см.: Ион, прим. 9).], как бы мы тогда его называли?
Пол. Ясное дело — живописцем.
Херефонт. Так в каком же искусстве сведущ Горгий и как нам его называть, чтобы не ошибиться?
Сократ. Я вижу, Горгий, что Пол прекрасно подготовлен к словесным стычкам. Но слова, которое дал Херефонту, он не держит.
Горгий. В чем же именно, Сократ?
Сократ. Мне кажется, он вовсе не ответил на вопрос.
Горгий. Тогда спрашивай его ты, если хочешь.
Сократ. Не хочу — я надеюсь, ты согласишься отвечать сам. Мне было бы гораздо приятнее спрашивать тебя, потому что, как ни мало говорил Пол, а уже ясно, что он больше искушен в так называемой риторике, чем в уменье вести беседу.
Пол. С чего ты это взял, Сократ?
Сократ. А с того, Пол, что Херефонт спрашивал тебя, в каком искусстве сведущ Горгий, ты же принялся восхвалять это искусство, как будто кто-то его поносит, но что это за искусство, так и не ответил.
Пол. Разве я не сказал, что оно самое прекрасное из всех?
Сократ. Да, сказал, но никто не спрашивал, каково искусство Горгия, — спрашивали, чтó за искусство и как нужно Горгия называть. На все прежнее, что предлагал тебе Херефонт, ты отвечал хорошо и кратко — вот так и теперь объясни, что это за искусство и каким именем мы должны называть Горгия. А еще лучше, Горгий, скажи нам сам, в каком искусстве ты сведущ и как, стало быть, нам тебя называть.
Горгий. В ораторском искусстве, Сократ.
Сократ. Да, да, желаю.
Горгий. Тогда зови.
Сократ. А скажем ли мы, что ты и другого способен сделать оратором?
Горгий. Это я и предлагаю — и не только здесь, но повсюду.
Сократ. Не согласился ли бы ты, Горгий, продолжать беседу так же, как мы ведем ее теперь, чередуя вопросы с ответами, а эти долгие речи, какие начал было Пол, оставить до другого раза? Только будь верен своему обещанию и, пожалуйста, отвечай кратко.
Горгий. Бывает, Сократ, когда пространные ответы неизбежны. Тем не менее я постараюсь быть как можно более кратким, потому что этим я также горжусь: никому не превзойти меня в краткости выражений.
Сократ. Это-то нам и нужно, Горгий! Покажи мне свою немногословность, а многословие покажешь в другой раз.
Горгий. Хорошо, и ты признаешь, что никогда не слыхал никого, кто был бы скупее на слова.
Сократ. Стало быть, начнем. Ты говоришь, что ты и сам сведущ в красноречии, и берешься другого сделать оратором. Но в чем же, собственно, состоит это искусство? Вот ткачество, например, состоит в изготовлении плащей. Так я говорю?
Сократ. А музыка — в сочинении напевов?
Сократ. Клянусь герой, Горгий, я восхищен твоими ответами: ты отвечаешь как нельзя короче!
Горгий. Да, Сократ, я полагаю, это выходит у меня совсем недурно.
Сократ. Ты прав. Теперь, пожалуйста, ответь мне так же точно насчет красноречия: это опытность в чем?
Сократ. В каких именно, Горгий? Не в тех ли, что указывают больным образ жизни, которого надо держаться, чтобы выздороветь?
Сократ. Значит, красноречие заключено не во всяких речах?
Горгий. Конечно, нет.
Сократ. Но оно дает уменье говорить.
Сократ. И значит, размышлять о том, о чем говоришь?
Горгий. Как же иначе!
Сократ. А искусство врачевания, которое мы сейчас только упоминали, не выучивает ли оно размышлять и говорить о больных?
Сократ. Значит, по всей вероятности, врачевание — это тоже опытность в речах.
Сократ. В речах о болезнях?
Сократ. Но ведь и гимнастика занимается речами — о хорошем или же дурном состоянии тела, не правда ли?
Горгий. Истинная правда.
Сократ. И остальные искусства, Горгий, совершенно так же: каждое из них занято речами о вещах, составляющих предмет этого искусства.
Горгий. Кажется, так.
Горгий. Потому, Сократ, что в остальных искусствах почти вся опытность относится к ручному труду и другой подобной деятельности, а в красноречии ничего похожего на ручной труд нет, но вся его деятельность и вся сущность заключены в речах.
Вот почему я утверждаю, что красноречие — это искусство, состоящее в речах, и утверждаю правильно, на мой взгляд.
Сократ. Все искусства, по-моему, можно разделить так: одни главное место отводят работе и в речах нуждаются мало, а иные из них и вовсе не нуждаются — они могут исполнять свое дело даже в полном молчании, как, например, живопись, ваяние и многие другие.
Ты, наверно, об этих искусствах говоришь, что красноречие не имеет к ним никакого отношения? Или же нет?
Горгий. Ты прекрасно меня понимаешь, Сократ.
Горгий. И верно думаешь, Сократ. Так оно и есть.
ГОРГИЙ
Критическая беседа Сократа с Горгием о красноречии
Сократ спрашивает софиста Горгия, в каком искусстве тот сведущ. Тот отвечает – в ораторском искусстве; я также могу сделать любого оратором. Но в чём состоит это искусство, интересуется Сократ. Горгий говорит – это опытность в речах, однако не во всяких речах (например, не в речи врача, дающего больному советы, чтобы тот выздоровел). Сократ дальше спрашивает – но красноречие даёт умение говорить и размышлять над своими речами, но искусство врачевания как раз выучивает размышлять и говорить о больных, поэтому врачевание – это тоже опытность в речах, точнее, в речах о болезнях. Гимнастика же занимается речами о хорошем или дурном состоянии тела; вообще каждое искусство занято речами о вещах, составляющих предмет этого искусства. Но почему эти остальные искусства не называются красноречиями, спрашивает Сократ. Горгий отвечает – потому что опытность в остальных искусствах практическая, а вся деятельность и сущность красноречия заключается в самих речах.
Сократ говорит, что ему это неясно, и продолжает интересоваться у Горгия о предмете красноречия. Существуют искусства, говорит он – одни могут выполняться при полном молчании, другие пользуются словом и делом в равной мере (арифметика, геометрия, игра в шашки и т.д.), в третьих же искусствах слова имеют преимущество над практической деятельностью, и к ним, вероятно, относится красноречие. Тогда на что должна быть направлена скрывающаяся в речах сила, чтобы искусство было красноречием, спрашивает Сократ. Горгий отвечает – на самое великое и прекрасное из всех человеческих дел. Но Сократ оспаривает это – ведь учитель гимнастики, врач и делец каждый может объявить своё искусство самым прекрасным. Тогда Горгий говорит: это то, что поистине составляет величайшее благо и даёт людям свободу, равно как и власть над другими людьми, каждому в своём городе – способность убеждать словом всех людей в любых ситуациях. Значит, говорит Сократ, мастер красноречия – это мастер убеждения; но создаётся ли убеждение одним красноречием или другими искусствами тоже? Ведь каждое искусство убеждает людей в том, на что оно направлено, а значит не одно только красноречие имеет силу убеждения. Горгий отвечает – это такое убеждение, которое имеет место в судах и других собраниях, а его предмет – справедливое и несправедливое.
Далее Сократ говорит – вера бывает истинной и ложной, а знание может быть только истинным, но не ложным; однако убеждением обладают и узнавшие, и поверившие. Тогда имеет смысл установить два вида убеждения: одно – сообщающее веру без знания, другое – дающее знание. Значит красноречие, которое имеет место в судах и других собраниях, убеждает людей в справедливости и несправедливости на основании веры. То есть, мастер красноречия – это мастер убеждения, внушающего веру в справедливое и несправедливое, а не поучающего, что справедливо, а что нет; ведь толпа не могла бы постигнуть столь важные вещи за такое малое время. Тогда, спрашивает Сократ, насчёт чего с помощью красноречия люди могут подавать советы государству? Ведь если нужно что-то построить, об этом совещаются строители, а не ораторы; и когда нужно выбрать военного стратега, об этом совещаются сведущие в военном деле люди, но не ораторы. Горгий на это отвечает – и в том, и в другом случае именно ораторы подают советы, а в спорах побеждают их мнения. Сократ изумляется – какова должна быть сила этого искусства! Горгий соглашается – да, оно собрало и держит в своих руках силы всех искусств.
В подтверждение своих слов Горгий приводит следующее доказательство. Часто бывает так, что врач не может убедить больного пить лекарство, сделать разрез или прижигание, но я могу убедить больного одним только красноречием. И если в народном собрании стоит вопрос кого выбрать врачом – врача или оратора – люди выберут того, кто владеет словом, а на врача никто даже смотреть бы не стал. Вообще, в состязании с любым другим знатоком своего дела оратор одержит верх, потому что успешнее, чем любой другой, убедит собравшихся выбрать его и потому что не существует предмета, о котором оратор не сказал бы перед толпою убедительнее, чем любой из знатоков своего дела. Однако, говорит Горгий, красноречие есть своего рода оружие, которое не нужно обращать против всех подряд. Хотя оратор способен убедить любого человека, ему не следует по этой причине отнимать славу у врача или другого знатока своего дела. Красноречием нужно пользоваться по справедливости, а не злоупотреблять им; и наказывать за такое злоупотребление нужно не учителя красноречия, а того, кто у него выучился.
На это Сократ приводит следующий довод – люди нечасто приходят к согласию о предмете обсуждения; чаще бывает так, что они расходятся во взглядах и упрямо обвиняют друг друга в невежестве и недоброжелательстве, забывая о чём они говорили. Я же, говорит он, из тех людей, кто сначала выслушивает опровержения, а потом, если они неверны, опровергает их; ибо от заблуждений лучше избавлять и себя, и других людей. И нет, пожалуй, зла опаснее, чем ложное мнение о предмете нашей беседы, заключает Сократ. Ведь если делать оратором всякого желающего – причём так, что в любом деле он будет обретать доверие толпы не наставлением, а убеждением – то это значит, что ему будут верить невежды, а не знатоки. Стало быть, невежда найдет среди невежд больше доверия, чем знаток: ведь оратор найдет больше доверия, чем врач. Мастеру красноречия нет никакой нужды разбираться в каком-либо искусстве; ему надо только отыскать какое-то средство убеждения, чтобы казаться невеждам большим знатоком, чем истинные знатоки.
Горгий соглашается: да, это очень удобное искусство – стоит выучить только его, и ты не будешь ни в чём уступать мастерам своего дела. Сократ продолжает: оратор не знает, что такое добро и зло, прекрасное и безобразное, справедливое и несправедливое, но, владея средством убеждения, он кажется другим невеждам большим знатоком, чем настоящий знаток, и более добрым, чем поистине добрый человек. Нужно ли обучающемуся красноречию владеть знаниями обо всём этом или нет? Горгий отвечает: если ученик всего этого не знает, он выучится от меня и этому. Тогда Сократ идёт дальше – изучивший любое искусство человек становится в нём мастером. Изучивший справедливость становится справедливым и поступает справедливо. Значит человеку, изучившему красноречие, необходимо быть справедливым, а справедливому – стремиться лишь к справедливым поступкам, поэтому оратор никогда не пожелает совершить несправедливость. Однако, указывает Сократ Горгию, ты ранее говорил, что нужно наказывать не учителя красноречия, а его ученика, который дурно воспользовался этим искусством. Теперь же обнаруживается, что этот самый человек, изучивший красноречие, вообще не способен совершить несправедливость. Надо поэтому точно определиться, может или не может оратор пользоваться своим искусством против справедливости.
Беседа Сократа с Полом о красноречии как части угодничества, о кажущейся власти ораторов и тиранов, о справедливости и несправедливости
О красноречии как части угодничества
В это время вмешивается друг Сократа по имени Пол и спрашивает мнения самого Сократа насчёт того, что это за искусство. Сократ отвечает, что красноречие – не искусство, а некая сноровка, доставляющая людям радость и удовольствие, подобно поваренному искусству. Эти два искусства не одно и то же, но разные части одного занятия – угодничества, куда входят также украшение тела и софистика. Красноречие же как часть угодничества – это призрак одной из частей государственного искусства, который безобразен, ибо есть зло, считает Сократ. Горгий просит Сократа разъяснить подробнее, что он имеет в виду. Тот соглашается.
Душе и телу свойственно состояние благополучия, начинает Сократ. Но бывает не только подлинное, но и мнимое благополучие. Например, многим мнится, что они здоровы телом, но правду об этом они узнают только от врача или учителя гимнастики. Душа также может находиться в этом мнимом состоянии благополучия. И если разделять искусства на те, что относятся к телу, и те, что относятся к душе (по Сократу – это государственные искусства), то первыми будут врачевание и гимнастика, а вторыми – законоустановление и правосудие. В каждой паре искусства связаны друг с другом тем, что они направлены на одно и то же (тело или душу), но сами друг от друга отличаются. Угодничество же, проведав о всех этих искусствах (но не познав их!), разделяет себя на четыре части, укрывается за каждым из этих искусств и прикидывается им; при этом оно не заботится о высшем благе, а охотится за безрассудством, заманивая его и одурачивая до такой степени, что кажется ему преисполненным высочайших достоинств. Оно устремлено к приятному, а не к высшему благу, и есть не искусство (ибо оно не разбирается в том, что предлагает), а только лишь неразумная сноровка. Как украшение тела относится к гимнастике, так софистика относится к законоустановлению, и как поварское дело – к врачеванию, так красноречие – к правосудию, продолжает Сократ. По природе между ними существует различие, но вместе с тем они и близки друг другу, потому-то софисты и ораторы толпятся в полном замешательстве вокруг одного предмета, не зная толком, в чём их занятие, как и остальные люди. И если бы не душа владычествовала над телом, а само оно над собою, и если бы не душою различали и отделяли поварское дело от врачевания и т.д., но тело судило бы само, пользуясь лишь меркой собственных радостей, то все вещи смешались бы воедино – прямо как по Анаксагору.
О кажущейся власти ораторов и тиранов
Пол спрашивает Сократа – по-твоему, ораторы мало что значат в своих городах, раз они всего лишь льстивые угодники; тот отвечает, что они вообще ничего не значат. Но разве они, словно тираны, не убивают, кого захотят, не отнимают имущество, не изгоняют из города, кого сочтут нужным – спрашивает дальше Пол. Сократ повторяет, что ораторы обладают самой незначительной силой, ибо они делают не то, что хотят, а то, что сочтут наилучшим. Пол возражает, что в этом и заключается сила как благо для обладающего ею; Сократ не соглашается – тот, кто ума не имеет, а действует так, как ему покажется наилучшим, не действует во благо, значит не имеет силы. Пол подтверждает это. Тогда Сократ просит Пола его опровергнуть и доказать, что ораторы – люди разумные и что красноречие – искусство, а не угодничество. В противном случае окажется, что ораторы, действующие в своих городах как им вздумается (как и тираны), не будут владеть благом как силой, как ты только что признал, говорит Полу Сократ. Тот просит Сократа объяснить подробнее, что он имеет в виду.
О справедливости и несправедливости
Пол спрашивает Сократа – значит ты не стал бы завидовать человеку, который убивает, кого сочтёт нужным, или лишает имущества, или сажает в тюрьму, независимо от того, по справедливости он действует или нет. Сократ отвечает, что не должно завидовать ни тем, кто не достоин зависти, ни тем, кто несчастен, но жалеть их. Тот, кто убивает не по справедливости, не только несчастен, но и жалок, а кто по справедливости – недостоин зависти. Тот же, кто убит несправедливо, менее жалок и несчастен, чем его убийца и тот, кто умирает, неся справедливую кару; ибо худшее на свете зло – это творить несправедливость, терпеть же её – не хуже. Если бы оказалось неизбежным либо творить несправедливость, либо переносить её, я предпочел бы переносить, говорит Сократ. Пол спрашивает – значит если бы тебе предложили власть тирана, ты бы её не принял? Сократ говорит: нет, если под этой властью понимать свободу делать в городе, что сочтёшь нужным, – убивать, отправлять в изгнание – одним словом, поступать, как тебе вздумается. Например, я могу прийти на рыночную площадь с кинжалом и выбрать любого человека, который должен умереть или разбить себе голову, или порвать плащ – как я сочту нужным – но ты бы на это заметил, что так-то и любой всесилен, ведь таким образом всё может быть разрушено по его усмотрению. Значит не в этом состоит великая сила. Пол говорит – да, потому что кто так поступает, несёт наказание, а нести наказание – зло. Сократ говорит: по-твоему выходит, что действующий по своему усмотрению действует себе на пользу, и в этом состоит большая сила как благо; в противном случае это зло и сила его ничтожна. Но мы ранее говорили, что иногда лучше убивать людей, отправлять их в изгнание, лишать имущества, а иногда – нет; так в каких случаях это лучше делать? Пол даёт ответить на этот вопрос Сократу, и тот говорит, что если это делается по справедливости, это хорошо, а если вопреки справедливости – плохо. Пол возражает – но часто люди, творящие несправедливость, наслаждаются счастьем. Сократ же отвечает, что честные и достойные люди счастливы, а несправедливые и дурные – несчастны. В ответ на это Пол рассказывает Сократу историю про то, какими несправедливыми способами пришёл к власти македонский деспот Архелай, и как он в итоге оказался самым несчастным из македонян. Но Сократ указывает Полу, что это не опровержение, а наоборот, подтверждение его предыдущего ответа.
Композицию диалога условно делят на три части, соответствующие беседам Сократа с Горгием (449c–461b), Полом (461b–481b) и Калликлом (482c–527e).
Пол считает, что хуже терпеть несправедливость, чем совершать ее (474с5–6), соглашаясь, что постыднее творить несправедливость, чем терпеть (474с7–8), а постыдное – это то, что приносит зло или страдание (475а4–5). Но совершение несправедливости не приносит самому действующему несправедливо больше страдания, чем его жертве. Значит, оно может быть постыднее только потому, что приносит ему больше зла, т. е. хуже для него, чем претерпевание несправедливости, а это и есть тезис (1) (475a–c).
Для доказательства (2) Сократ утверждает, что свойства любого претерпевания аналогичны свойствам соответствующего действия (476d3–4) и, следовательно, претерпевание справедливого наказания справедливо, а потому есть благо для совершившего несправедливость (476e–477а), ибо все справедливое прекрасно (476b1–3), прекрасное же приносит либо удовольствие (что в данном случае невозможно), либо благо (475а2–4). Это благо состоит в том, что справедливое наказание нравственно исправляет совершившего несправедливость (477а), в связи с чем Сократ уподобляет правосудие медицине (477e–479c).
Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:
Горгий: краткое содержание, описание и аннотация
Платон: другие книги автора
Кто написал Горгий? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.
В течение 24 часов мы закроем доступ к нелегально размещенному контенту.
Горгий — читать онлайн бесплатно полную книгу (весь текст) целиком
Вот что я называю угодничеством, и считаю его безобразным, Пол, — это я к тебе обращаюсь, — потому что оно устремлено к приятному, а не к высшему благу. Искусством я его не признаю — это всего лишь сноровка, — ибо, предлагая свои советы, оно не в силах разумно определить природу того, что само же предлагает, а значит, не может и назвать причину каждого из своих [действий]. Но неразумное дело я не могу называть искусством. Если у тебя есть что возразить по этому поводу, я готов защищаться.
За врачеванием, повторяю, прячется поварское угодничество, за гимнастикой, таким же точно образом, — украшение тела: занятие зловредное, лживое, низкое, неблагородное, оно вводит в обман линиями, красками, гладкостью кожи, нарядами и заставляет гнаться за чужой красотой, забывая о собственной, которую даёт гимнастика.
Чтобы быть покороче, я хочу воспользоваться языком геометрии, и ты, я надеюсь, сможешь за мною уследить: как украшение тела относится к гимнастике, так софистика относится к искусству законодателя, и как поварское дело — к врачеванию, так красноречие — к правосудию. Я уже говорил, что по природе меж ними существует различие, но вместе с тем они и близки друг другу, и потому софисты и ораторы толпятся в полном замешательстве вокруг одного и того же и сами не знают толком, в чём их занятие, и остальные люди не знают. И действительно, если бы не душа владычествовала над телом, а само оно над собою, и если бы не душою различали и отделяли поварское дело от врачевания, но тело судило бы само, пользуясь лишь меркою собственных радостей, то было бы в точности по слову Анаксагора, друг мой Пол (ты ведь знаком с его учением): все вещи смешались бы воедино — и то, что относится к врачеванию, к здоровью, к поварскому делу стало бы меж собою неразличимо.
Что я понимаю под красноречием, ты теперь слышал: это как бы поварское дело для души.
Пол. Так что же ты утверждаешь? Красноречие — это, по–твоему, угодничество?
Сократ. Нет, я сказал: только часть угодничества. Но что это, Пол? В твоём возрасте — и уж такая слабая память? Что ж с тобой дальше будет?
Пол. Стало быть, по–твоему, хорошие ораторы мало что значат в своих городах, раз они всего лишь льстивые угодники?
Сократ. Ты задаёшь мне вопрос или переходишь к какому–нибудь новому рассуждению?
Пол. Задаю вопрос.
Сократ. По–моему, они вообще ничего не значат.
Пол. Как не значат? Разве они не всесильны в своих городах?
Сократ. Нет, если силой ты называешь что–то благое для её обладателя.
Сократ. Тогда, по–моему, ораторы обладают самой ничтожною силою в своих городах.
Пол. Как так? Разве они словно тираны, не убивают, кого захотят, не отнимают имущество, не изгоняют из города, кого сочтут нужным?
Сократ. Клянусь собакой, Пол, я спотыкаюсь на каждом твоём слове: то ли ты сам всё это говоришь, высказываешь собственное суждение, то ли меня спрашиваешь?
Пол. Нет, я спрашиваю тебя.
Сократ. Хорошо, мой друг. Но ты задаёшь мне два вопроса сразу.
Сократ. Вот я и говорю тебе, что это два разных вопроса, и отвечу на оба. Я утверждаю, Пол, что и ораторы, и тираны обладают в своих городах силою самою незначительной — повторяю тебе это ещё раз. Ибо делают они, можно сказать, совсем не то, что хотят, — они делают то, что сочтут наилучшим.
Читайте также: