Письма с дороги успенский краткое содержание
Обновлено: 05.07.2024
Печатается по последнему прижизненному изданию: Сочинения Глеба Успенского в двух томах. Том первый. Третье издание Ф. Павленкова. СПб., 1889.
Объединяя рассказы в цикл в Сочинениях, Успенский расположил их так, чтобы они были тематически больше связаны между собою; кроме того, он сделал ряд вставок в конце или в начале отдельных рассказов для перехода от одной темы к другой или связал их сюжетно общим именем какого-либо героя.
Последнее средство *
Развеселил господ *
…тащит к Палкину… – ресторан Палкина на Невском проспекте.
Добрые люди *
На бабьем положении *
Рассказ интересен характеристикой деревенского быта, нравов и обычаев крестьян, особого положения и значения женщины в крестьянском труде.
Причт– все духовенство, служители этой церкви.
Петькина карьера *
Преображенка– Преображенское кладбище в Петербурге.
Тифин– Тихвин.
После урожая *
Фельдман О. И. – врач, дававший публичные сеансы гипноза.
ПаттиАделина (1843–1919) – знаменитая итальянская певица, приезжавшая на гастроли в Россию.
Избушка на курьих ножках *
Разговоры в дороге *
Не быль, да и не сказка *
Пар муа(франц.) – ежемесячно.
Лежион д'онер(франц.) – Почетный легион; имеется в виду орден Почетного легиона.
Люксембург– Люксембургский сад, разбитый в XVII в. при Люксембургском дворце в Париже, – любимое место для прогулок парижан.
Глеб Успенский - Письма с дороги краткое содержание
В настоящее издание включены все основные художественные и публицистические циклы произведений Г. И. Успенского, а также большинство отдельных очерков и рассказов писателя.
Письма с дороги - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Письма с дороги
I. ВЕСЕЛЫЕ МИНУТЫ
Волею фургонщика, доставившего меня в Новороссийск тотчас после того, как пароход Русского общества, на который я должен был сесть, благополучно отбыл к портам черноморского побережья, то есть именно туда, куда мне и следовало ехать, я обречен был пробыть в этом совершенно незнакомом мне городе ровно целую неделю, вплоть до будущего воскресенья, когда должен был прийти другой пароход того же общества. И, несмотря на то, что в этом городе у меня не было ни одного человека знакомых, на то, что была страстная неделя и что Светлый день я должен был провести в полном одиночестве, несмотря, наконец, на общее безлюдье, отличавшее тогдашний [1] Новороссийск, я все-таки был ужасно рад и счастлив, что извозчик запоздал, что он подарил меня этою тихою, бесшумною страстною неделей, дал мне в эти семь дней освежиться от удручающей тоски, вывезенной из столицы, и осчастливил возможностью беспрепятственно впитать в себя те живые, к счастию радостные впечатления, которые уже дала мне живая русская жизнь за недолгий промежуток времени, проведенного в дороге от Петербурга до Новороссийска.
Все, все без разбора и без всякой критики радовало меня в эту поездку, потому что даже то, что я видел в вагоне, на станции и из вагона в окно, — все была жизнь, все напоминало, что Петербург еще не окончательный результат, к которому пришла вся русская жизнь, что есть еще что-то гораздо более интересное, именно — есть еще Россия, жизнь русского народа, жизнь всего этого разнокалиберного встречного населения — мужиков, баб, купцов, господ, духовенства — словом, всего, что вот опять я своими глазами увидел в течение переезда от Петербурга до Новороссийска. На что бы я в этот краткий промежуток времени, проведенный в дороге, ни смотрел, все было мне радостно видеть, все заставляло меня думать: "Слава богу! как я рад!"
Как видите, состояние духа было положительно необыкновенное: не то это была просто радость ребенка, только начинающего ощущать вокруг себя все разнообразие окружающей жизни и счастье чувствовать себя с ней неразрывным, или же — и это будет вернее — я просто был "рад", сознав себя, что я не умер, что я жив и что временное мое душевное изнурение было временное, не больше, что при малейшем прикосновении подлинной жизни согреется и моя душа, охладевшая в ледяном доме, называемом Петербургом.
Времена в эту пору для людей, обреченных пережить весь реформенный период в более или менее впечатлительном возрасте, были поистине изнуряющие душу. Перед самою моею поездкой по России пришлось мне провожать одного из моих приятелей за границу, и вот какого рода болезненные разговоры вели мы с ним перед нашею взаимною разлукой.
— Да что же тебе за границей-то надо? — спросил я его в то время, когда в его номере, при помощи прислуги, шла укладка и упаковка его вещей для отправки на Варшавский вокзал.
— Да просто… очувствоваться! — сказал он растерянно и с каким-то тупым выражением лица.
Я понимал, что он не мог бы сказать мне в ответ никакого иного слова, да и сам знал, что вопрос мой ему — совершенно излишний и ненужный. И наш разговор на этих нескольких словах, вероятно, прекратился бы, окончившись крепкими и молчаливыми рукопожатиями, если бы одно совершенно ничтожное обстоятельство не дало моему приятелю возможности несколько подробнее выяснить смысл его хотя и понятного, но недостаточно определенного слова "очувствоваться".
Это ничтожное обстоятельство состояло в следующем: один из прислуги, занимавшейся укладыванием вещей, обыкновенный коридорный петербургских гостиниц, подошел к комоду, чтобы вынуть из него все, что там осталось. Но оказалось, что комод заперт, а ключа нет. Коридорный ушел и скоро принес целую пачку ключей всевозможного рода: маленьких, больших, длинных, коротких. И все эти ключи, несмотря на свое разнообразие, беспрепятственно входили в один и тот же замок — так он был испорчен, "разворочен" и вообще искалечен во всех отношениях. Все ключи, большие и маленькие, входили в эту разломанную дыру, вертелись, кружились совершенно свободно, даже щелкали, а комод все-таки не отворялся. Наконец, выбившись из сил, коридорный ругнул этот замок и ключи и решился испробовать последнее средство: взял и хлопнул кулаком по верхней крышке комода. И что же? Замок щелкнул на этот раз довольно певуче, и комод отворился.
Так как говорить нам с приятелем было почти не о чем, потому что слово "очувствоваться" исчерпывало все темы разговора, то и мы поэтому молча наблюдали всю эту возню коридорного с замком. Когда же вся операция кончилась, вещи были вынуты из комода и уложены, а коридорный ушел, мой молчаливый и отупевший приятель вдруг оживился и сказал:
— Я все смотрел на тот замок… и знаешь что? Вот точь-в-точь и сердце мое стало такое же, как и этот замок. Все ключи входят, и щелкают, и кругом поворачиваются, а никакого толку, никакого ощущения нет! Ничего меня за живое не хватает, не берет. Какие хочешь принимай и делай реформы, мероприятия и в каком тебе угодно направлении, ничего не чувствую — ни радости, ни печали. Уж очень свободно, прихотливо, без всякой церемонии над моим сердцем похозяйничало наше время! Сколько туда за всю мою жизнь входило и влезало всяких ключей, веяний, течений, направлений. И все они хотели его отпереть совсем не в ту сторону, куда бы оно непременно отперлось само… Каждое из этих веяний и направлений, то длинное, как этот длинный ключ, то как ключ короткий, все норовили его отпереть на свой образец — то в одну сторону, то в другую, а то и так, зря, крутили кругом без всякого милосердия… Отпереть его просто, как говорится — "добром" и, прибавлю, для добра, никто не догадался или, вероятно; нельзя было. Ну теперь и верти сколько хочешь — не действует. Вот кулаком со всего размаху — это, пожалуй, так! Если кулаком царапнуть — ну, пожалуй, опять запоет жалобным звуком скорби, страха и мольбы. И, пожалуй, опять отопрется… хоть к стону и плачу… Кулак — не свой брат!
Мы оба улыбнулись этому сравнению, а приятель мой, не теряя оживления, продолжал:
— Как я рад… этому замку! Теперь я совершенно ясно и во всех подробностях понимаю, зачем я еду за границу… Именно сердце-то хочу оживить! Хочу поставить его в подлинную обстановку подлинной, какая бы ни была, только подлинной жизни! Там, я думаю, оно опять будет иметь право чувствовать горе тогда, когда перед ним выйдет горе, и радость — когда радость его захватит… Мне надобно восстановить в своем сердце и в своей совести право ощущать именно то, что ощущать следует… Вот от этого-то я и отвык! Думаешь обрадоваться, а приходится плакать — и так всю жизнь. Я совершенно отвык думать до тех пределов, пока работает мысль, и чувствовать, пока чувствуется… И это всю жизнь — чувствовать и не дочувствовать, думать и не додумывать, говорить и не договаривать! Вот и надобно очувствоваться, пробудить деятельность сердца возможностью без опаски смотреть на жизнь и о ней думать. Надо вновь узнать, что такое добро и что такое зло… Ну, а у нас, то есть по крайней мере лично в моей жизни, разные веяния, направления и течения постоянно заставляли меня менять взгляды на то и другое. Сегодня это добро, а завтра это же самое уже злом неискоренимым считается. Вот и затуманились представления и о том и о другом, и прекратилась возможность предпочтения одного другому… Вот европейская-то жизнь, я и думаю, оживит меня: добро и зло в ней ярки, на виду, открыты и не прикрашены. Смотри и думай. А мне это и нужно… Я хочу опять начать воспитывать свое отупевшее сердце с азбуки… Как я рад этому комоду! Ведь надо же было этому случиться. Именно необходимо "очувствоваться", воскресить право "чувствовать" и пожить с этим правом хоть несколько месяцев. Вот зачем я еду!
Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:
Том 7. Кой про что. Письма с дороги: краткое содержание, описание и аннотация
Глеб Успенский: другие книги автора
Кто написал Том 7. Кой про что. Письма с дороги? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.
В течение 24 часов мы закроем доступ к нелегально размещенному контенту.
Том 7. Кой про что. Письма с дороги — читать онлайн бесплатно полную книгу (весь текст) целиком
Глеб Иванович Успенский
Собрание сочинений в девяти томах
Том 7. Кой про что. Письма с дороги
— Так, так! — хвалили его. — Держи тепло-то ровней, оно что теплее, то лучше!
И доброволец, весь красный от жару, усердствовал из всех сил; поминутно он гремел чугунной заслонкой и швырял в огненную и трескучую пасть печки маленькие сосновые поленцы.
Какой-то молоденький приказчик, какой-то молодой солдат, еще какой-то купеческого образа и подобия человек и простой мужик, примостившись у двери, отворенной в то отделение, где топилась печь и откуда шло тепло, занимались чтением газеты и разговорами. Читал молодой рослый солдат в новой красной фуфайке.
— Теперича — все! Пошли объявления… Надо горло прочистить, папиросочки покурить!
Чтец закурил папиросу, поразмялся. Поразмялись, поотдохнули и слушатели. Начался разговор.
— Это что же, любезный, — спросил солдата слушатель-мужичок, — что же это считается холодное оружие? И горячее, стало быть, есть какое?
— Нет! — снисходительно улыбаясь и поплевывая от крепкого табаку папироски, авторитетно сказал солдат, — розги это не могут обозначать. Оружием называется ружье, и ежели, например, прикладом, то по закону оно считается холодное; а ежели зарядить и пулей или дробью плюнуть, следовательно до крови, то оружие будет считаться горячее. Потому, что ты прикладом должен его дуть плашмя, и он должен существовать опосле того в живом виде, ну а коль скоро горячим способом, так, пожалуй, и богу душу отдашь!
— А ежели саблей цапнуть? — опять вмешался мужик. — Она ведь до крови может, а горячего в ней ничего нет?
— Ну, сабля — это не пехотное дело, там другая команда. А пехотный закон — прикладом.
Разрешив трудный вопрос и дав молодому приказчику богатую тему для подтрунивания над мужиком, перед которым теперь открылся огромнейший выбор по части холодного и горячего, — солдат вновь было взялся за чтение, но в это время из средины вагона поднялся какой-то благообразный и сухонький старичок в опрятненьком мерлушечьем тулупчике, с опрятненькой козлиной бородкой и, подойдя к собеседникам, каким-то монашеским голосом спросил:
— Это кого тут… прикладом-то… в повиновение?
— Да тут мужичонки заартачились в одном месте… Ну, вынуждены были холодненьким пугнуть…
— Должно быть что поочувствовались.
Старичок улыбнулся тонкой, хитрой улыбкой и, повернувшись, пошел к своему месту.
Тут можно читать бесплатно Глеб Успенский - Том 7. Кой про что. Письма с дороги. Жанр: Русская классическая проза издательство -, год -. Так же Вы можете читать полную версию (весь текст) онлайн без регистрации и SMS на сайте knigi-for.me (knigi for me) или прочесть краткое содержание, предисловие (аннотацию), описание и ознакомиться с отзывами (комментариями) о произведении.
Глеб Успенский - Том 7. Кой про что. Письма с дороги краткое содержание
Глеб Успенский - Том 7. Кой про что. Письма с дороги - описание и краткое содержание, автор Глеб Успенский , читайте бесплатно онлайн на сайте электронной библиотеки Kniga-for.me
Глеб Успенский - Том 7. Кой про что. Письма с дороги читать онлайн бесплатно
Глеб Иванович Успенский
Собрание сочинений в девяти томах
Том 7. Кой про что. Письма с дороги
— Так, так! — хвалили его. — Держи тепло-то ровней, оно что теплее, то лучше!
И доброволец, весь красный от жару, усердствовал из всех сил; поминутно он гремел чугунной заслонкой и швырял в огненную и трескучую пасть печки маленькие сосновые поленцы.
Какой-то молоденький приказчик, какой-то молодой солдат, еще какой-то купеческого образа и подобия человек и простой мужик, примостившись у двери, отворенной в то отделение, где топилась печь и откуда шло тепло, занимались чтением газеты и разговорами. Читал молодой рослый солдат в новой красной фуфайке.
— Теперича — все! Пошли объявления… Надо горло прочистить, папиросочки покурить!
Чтец закурил папиросу, поразмялся. Поразмялись, поотдохнули и слушатели. Начался разговор.
— Это что же, любезный, — спросил солдата слушатель-мужичок, — что же это считается холодное оружие? И горячее, стало быть, есть какое?
— Нет! — снисходительно улыбаясь и поплевывая от крепкого табаку папироски, авторитетно сказал солдат, — розги это не могут обозначать. Оружием называется ружье, и ежели, например, прикладом, то по закону оно считается холодное; а ежели зарядить и пулей или дробью плюнуть, следовательно до крови, то оружие будет считаться горячее. Потому, что ты прикладом должен его дуть плашмя, и он должен существовать опосле того в живом виде, ну а коль скоро горячим способом, так, пожалуй, и богу душу отдашь!
— А ежели саблей цапнуть? — опять вмешался мужик. — Она ведь до крови может, а горячего в ней ничего нет?
— Ну, сабля — это не пехотное дело, там другая команда. А пехотный закон — прикладом.
Разрешив трудный вопрос и дав молодому приказчику богатую тему для подтрунивания над мужиком, перед которым теперь открылся огромнейший выбор по части холодного и горячего, — солдат вновь было взялся за чтение, но в это время из средины вагона поднялся какой-то благообразный и сухонький старичок в опрятненьком мерлушечьем тулупчике, с опрятненькой козлиной бородкой и, подойдя к собеседникам, каким-то монашеским голосом спросил:
— Это кого тут… прикладом-то… в повиновение?
— Да тут мужичонки заартачились в одном месте… Ну, вынуждены были холодненьким пугнуть…
— Должно быть что поочувствовались.
Старичок улыбнулся тонкой, хитрой улыбкой и, повернувшись, пошел к своему месту.
— Ишь ты вон! — беззвучно сказал старичок, садясь опять на свое место против своего собеседника, — уж и холодным прикладом стали припугивать! Оно давно бы пора за ум-то взяться, чем дозволять мутить без толку…
— Мутят, мутят, а пользы-то никакой нет.
— То-то и есть, что пользы нет! Знаешь ведь, чай, Ивана-то Мироныча Блинникова?
— Блинникова-то? Их ведь много, Блинниковых-то.
— Ну, Ивана-то Мироныча. Ну, а ежели не знаешь, так я тебе скажу: человек первеющий, вышел в люди из самой грязной грязи, привезен в Петербург был десяти годов, прямо в кабак. Побоев что вытерпел на своем веку, числа этим побоям нету! И постепенно, только единственно что с божию помощию и трудами своими, наконец достиг теперича до большой чести… И от Красного креста медаль, и патенты за пчелу, и благодарность: рыбу подносил высокой особе, двух огромнеющих судаков… Попечителем числится в двадцати местах, почетным мировым судьей третье трехлетие выбирают. Четырнадцать озер арендует рыбных в разных местах… одним словом сказать — почтен и награжден за все его терпение! Так что ж они, прости господи, сказать, дьяволята, с ним сделали?
— Да! мужичишки-то. Ведь чуть было под топор голову-то ему не подвели. Без всякого зазрения совести прямо так-таки его и приспособили в каторжную работу, ни за что, ни про что!
В исследовательской литературе неоднократно отмечалось, что в жанровом своеобразии произведений любого писателя ярко проявляются особенности его творческого почерка (об этом писали А. Камегулов, Ю.А. Бельчиков, М.Б. Богаткина, Н.И. Соколов, Н.И. Пруцков, Л.Ф. Лисин, Г.А. Бялый и др.). Тяготение одного из талантливейших русских писателей XIX века Г.И. Успенского к малым литературным формам - рассказу, очерку, статье, возвращение к одной и той же проблеме, рассматриваемой под разным углом зрения, было причиной появления очерковых циклов, принадлежащих к жанру художественно-публицистического очерка. Художественно-публицистическое исследование современной действительности и способствовало синтезу образного и аналитического методов познания действительности, определивших специфику стиля Успенского, его поэтику.
В 80-е годы XIX века появились первые работы, авторы которых стремились дать общую характеристику творчества писателя. К этому побудил выход трех изданий собраний сочинений писателя и двадцатипятилетие его литературной деятельности.
Особое место в литературе об Успенском занимают статьи, воспоминания, отдельные высказывания и заметки В.Г. Короленко. Его статья «О
Об органическом сочетании публицистического и беллетристического начал в очерке Гл. Успенского наиболее аргументированно, на наш взгляд, писал Н.И. Пруцков. Он и другие исследователи творчества Г.И. Успенского (Н.И. Соколов, Л.Ф. Лисин) подчеркивали, что в произведениях писателя воплощено само движение ищущей философской мысли автора не
только в картинах, персонажах, но и в открытой публицистичности форм. Эстетические законы образной системы Успенского предусматривают пересечение двух планов: художественного повествования и публицистического, социологического анализа. Каким же образом обеспечивалась цельность читательского впечатления?
Действительно, публицистичность в очерках Успенского не является моментом посторонним и враждебным художественности, а составляет одну из оригинальных и неотъемлемых черт его стиля. Со временем стало ясно: то, что либеральные критики считали слабостью Успенского, на самом деле было его сильной стороной. В своих исследованиях писатель двигался от частного (газетного факта, реального путешествия, случайного наблюдения) к вопросам большого общественного масштаба, к созданию типов, отражающих в совокупности характерные черты переживаемого времени, в пределах небольшого очерка придавая любому отдельно взятому факту глубокое обобщающее значение.
янские очерки конца 70-начала 80-х годов еще объединены и общими теориями, и личностью наблюдателя - в очерковых циклах второй половины 80-х годов этого почти нет. В каждом новом очерке цикла в новом повороте берется одна, заинтересовавшая писателя проблема.
Актуальность нашей работы состоит в установлении жанрообра-зующих доминант вышеназванного очеркового цикла Гл. Успенского, в вы-
Исследовательской целью обусловлены следующие задачи диссертационного сочинения:
определение позиций исследователей очеркистики Гл. Успенского и выяснение существующих в науке точек зрения о законах его художественно-публицистической системы;
Богаткиной, Н. И. Соколова, Н.И. Прудкова, Л.Ф. Лисина, Г.А. Вялого, Б.С. Дыхановой, Н.М. Маряхиной и др.
В работе использован системный подход к явлениям литературы, сочетающий историко-генетический, сравнительно-типологический, феноменологический методы с элементами структурального анализа.
Историко-генетический метод необходим при выявлении связей очерков Успенского с современной ему действительностью, обусловленных их жанровой спецификой, а также при обращении к художественной ткани самого очеркового цикла.
Сравнительно-типологический метод используется с целью рассмотрения очерков Успенского в контексте идейных и жанровых исканий русской литературы.
Феноменологический метод применяется в плане изучения специфики путевой очеркистики Успенского как отображающей свойства творческого сознания ее автора.
Элементы структурального анализа используются при рассмотрении жанровой специфики произведений, их архитектоники, структуры сюжета и образа.
Научная новизна диссертации состоит в анализе и интерпретации прежде не изучавшегося очеркового цикла Гл. Успенского, в выборе современного проблемного аспекта при рассмотрении содержания и поэтики названного произведения, в привлечении широкого типологического контекста, высвечивающего все составляющие художественно-публицистической формы.
Практическая значимость диссертационной работы определяется возможностью использования результатов исследования в общих и специальных курсах по истории русской литературы второй половины XIX века, на практических и семинарских занятиях, в учебных пособиях.
На защиту выносятся следующие положения диссертации :
рассмотрение генезиса возникновения и развития очеркового жанра в русской литературе свидетельствует как об общности жанрологии Г.И. Успенского с традиционными художественными формами, так и о новаторском преображении их изнутри эстетическими способами;
Основной текст диссертации состоит из введения, двух глав, заключения, списка литературы.
Во введении дается краткий обзор научной литературы по теме, определяется предмет исследования, устанавливается его актуальность, отмечается новизна, излагается цель, задачи и методологические основы работы, а также определяется ее научно-практическая значимость.
В заключении подводятся итоги исследования.
Список использованной научной литературы включает 159 наименований.
У истоков жанровой формы
Сам Успенский в своем творчестве разграничивает рассказ и очерк, хотя в силу взаимопроникновения жанров границы между ними в творчестве писателя очень зыбки. Публицистичность авторской позиции в очерке противостоит ее непрямому выражению в образной системе рассказа.
Читайте также: