Петрушевская смысл жизни краткое содержание

Обновлено: 05.07.2024

У дивительная, парадоксальная закономерность! Чем больший интерес вызывает современная литература у наших школьников, тем меньше места и внимания уделяется ей в учебниках и программах! В новом стандарте по литературе даже на профильном уровне изучение современной прозы сведено к минимуму: одно произведение любого автора. В примерной программе по литературе, предложенной министерством в дополнение к новым стандартам, рекомендовано отвести на изучение (обзор) литературы последнего десятилетия — один час! Между тем немаловажной — и непростой — задачей современного учителя литературы является необходимость откликнуться на новый вызов времени и помочь старшим школьникам сориентироваться в особенностях современного литературного процесса, в именах и названиях, которые у всех на слуху, которые вызывают споры и противоречивые оценки.

Как найти для этого время? Во-первых, та же примерная программа оставляет на усмотрение учителя 14% учебного времени. Ещё один временной ресурс — в профильных гуманитарных классах — элективный курс по современной литературе, дающий возможность формировать начальные филологические умения на том же современном материале.

Ещё одна проблема, встающая перед учителем, обратившимся к литературе последних лет, — выбор произведений для анализа. На наш взгляд, лучше, чтобы это были сравнительно небольшие рассказы или короткие повести: тогда мы не только избежим лишней нагрузки на читателя-ученика, но, главное, получим возможность глубже осмыслить проблематику произведения, а также оценить эстетику современного (чаще всего достаточно сложного) текста, проделать с детьми углублённый текстовой анализ.

Наконец, хотелось бы затронуть вопрос, который волнует многих “продвинутых”, стремящихся соответствовать современным требованиям учителей: какие образовательные технологии можно использовать на уроках литературы, можно ли применить современные технологичные подходы к такому сложному понятию, как литература, художественный текст? Думается, что и на этот вопрос можно найти ответ — но при определённых оговорках.

Как известно, любая образовательная технология может считаться таковой только при условии операционально сформулированной цели и воспроизводимости результата. Какова цель литературного образования и, следовательно, его планируемый результат? Если в двух словах — это эстетическое и нравственное развитие личности (непременно с равнозначимыми составляющими!). Можно ли измерить (то есть операционально сформулировать) этот результат? Более того, конкретным результатом изучения любого литературного произведения становится его интерпретация, и если согласиться с тем, что важнейшее свойство любого подлинно художественного произведения — его многозначность, то интерпретаций может быть — множество! Так что и с “вопроизводимостью результата” также возникают проблемы.

И всё же возьму на себя смелость утверждать, что некоторые образовательные технологии применимы и в литературном образовании. При одном лишь обязательном условии: нам (как и всем гуманитариям) важен не результат (он может быть разным), а — процесс! Сам процесс работы с текстом, способы его анализа, приёмы его более или менее подробного изучения, в ходе которого каждый ученик получает определённые читательские умения, формируют читательскую, коммуникативную, речевую и другие компетентности. На наш взгляд, если этот процесс будет выстроен с помощью определённого алгоритма педагогических и учебных действий, мы — с определённой долей условности — можем говорить о применении на уроках литературы той или иной технологии.

В работе с этим небольшим рассказом, который может быть прочитан прямо в классе, продуктивным представляется использование одного из приёмов технологии развития критического мышления — так называемого чтения с остановками, позволяющего “погрузить” учащихся в текст, приучающего к медленному, вдумчивому, аналитическому чтению — и одновременно повышающего интерес к тексту, развивающего образное, творческое мышление детей, делающего их как бы соавторами писателя 1 .

В соответствии с алгоритмом этой технологии на стадии вызова, цель которой — повысить мотивацию к чтению произведения, вызвать интерес к анализируемому тексту, целесообразно начать разговор с обсуждения названия рассказа, с предложения пофантазировать — о чём может быть рассказ с таким названием. Наверняка прозвучит ответ — “о путешествии куда-нибудь”. Может возникнуть предположение о наличии какой-то нравственной проблемы: “где я была, когда что-то происходило, почему не заметила, не вмешалась”. В любом случае толчок будет дан, настрой — создан, интерес — пробуждён.

Первую остановку в чтении рассказа, на наш взгляд, можно сделать после слов: “Я вам не помешала? — довольно спросила Оля.— Я вашей Мариночке привезла Настенькины вещи, колготки, рейтузики, пальтишко”.

Начало рассказа — это повествование о типичной бытовой ситуации, увиденной глазами обыкновенной современной женщины — “маленького человека”, незаметной труженицы, которая мечется между домом и работой, не замечая, как проходят годы, и вдруг обнаруживает, что она “старуха, никому не нужная, за сорок с гаком”, что “уходят жизнь, счастье, любовь”. Возникшее желание хоть как-то изменить свою жизнь рождает неожиданное решение: уйти из дому, куда-либо уехать. Этот предложенный автором сюжетный ход позволяет вырвать героиню из привычных обстоятельств и переместить её в ситуацию неординарную. Л.Петрушевская находит для своей героини Ольги “тихую пристань”: отправляет её “на природу”, к “трогательному и мудрому существу” бабе Ане (Бабане), у которой когда-то снимали дачу и с которой связаны самые светлые и тёплые воспоминания — “Старушка всегда любила их семью”. Позади остались “грязная посуда” в неприбранной квартире, “противный день рождения” подруги, как раз и давший толчок печальным мыслям, — “приют, ночлег и тихая пристань встречали её”. Главная героиня попадает сначала в тёплую атмосферу светлого октябрьского утра, затем переступает порог знакомого дома.

Казалось бы, нетрудно предположить, как будет дальше развиваться сюжет. Видимо, действительно, отогреется душой героиня, вновь обретёт душевный покой в общении с природой и добрым человеком. Это подтверждает и дважды повторённое “как всегда”: и сама баба Аня “говорила, как всегда, тонким, приятным голоском”; и в доме её было, “как всегда”, тепло и чисто.

Однако уже первая реплика бабы Ани нарушает это спокойное, “благостное” течение повествования и настораживает читателя.

“— Мариночки нет уже, — живо откликнулась Бабаня,— всё, нету больше у меня”.

И весь следующий отрывок — до слов “Ужас, ужас! Бедная Бабаня”, где можно сделать вторую остановку, — это диалог на грани абсурда, в котором Оля произносит какие-то необязательные бытовые слова (“Я вам тут привезла всего, накупила колбасы, молока, сырку”), а Бабаня гонит прочь незваную гостью и в конце концов сообщает ей о собственной смерти.

“— Ну я и говорю тебе: я умерла.

— Давно? — машинально спросила Оля.

— Ну уж две недели как”.

Инерция восприятия рассказа, начатого как привычное реалистическое повествование, требует столь же реалистического объяснения происходящего, и в обсуждении этого небольшого отрывка наверняка возникнут разные, но вполне обоснованные предположения. “Может быть, она обиделась на Ольгу за то, что целых пять лет не вспоминала о старухе”, — скажут одни. “А может быть, она просто сошла с ума”, — подумают другие. Именно это предполагает и сама главная героиня рассказа, у которой от ужасных слов собеседницы “холод прошёл по спине”: “А Бабаня сошла, видать, с ума. Случилось самое страшное, что может быть с живым человеком”.

Особенность этого рассказа Л.Петрушевской — в его диалогической структуре: основная и большая часть произведения — диалог между двумя героинями, в котором отчасти проясняется художественный замысел автора. Следующую — третью — остановку целесообразно сделать по завершении чтения и анализа ключевого отрывка этого диалога, после слов “Оля послушно повесила через плечо сумку и пошла с банкой вон, на улицу к колодцу. Бабаня волокла следом за ней рюкзак, но наружу, в сени, почему-то не вышла, осталась за дверью”.

Обратим внимание детей на то, что на протяжении всего диалога всё больше сгущается атмосфера разлада, полного взаимного непонимания, всё усиливается мотив какого-то всеобщего одиночества. Тема одиночества, “брошенной всеми души” звучит в каждой реплике бабы Ани (“Много вас тут ходит. Живут, уезжают, ни письма, ни весточки. Умирала одна”). Обманутой, оскорблённой, такой же всеми заброшенной ощущает себя и Ольга, тщетно пытающаяся восстановить утраченную гармонию (“Тебе хотелось уйти, вот и ушла от своей жизни и попала в чужую. Нигде не пусто, всюду эти одинокие”).

“— Мне не сообщили, — внезапно сказала Оля.

— А кто ты? Оля, ты дачница много времени назад. Ты уже сколь лет как пропала, пять лет.

— Простите меня, Бабаня!

— Бог простит, он всех прощает. Иди отсюда, не задерживайся.

— Бабаня, а я-то к вам ехала как к последнему приюту на земле.

— Такого приюта на земле нету ни у кого. Каждый сам себе последний приют”.

Обе героини одиноки и несчастны — при том, что объективно каждая из них — добра и отзывчива. Ольга не просто искренне любит бабу Аню, она пытается ей хоть как-то помочь: уговаривает, успокаивает, идёт через собственную боль (“ноги как налились чугуном и не хотели слушаться”) за водой к колодцу. Более того, очень важен момент, когда она, осмысляя происходящее, принимает непростое, но твёрдое решение забрать к себе внучку старухи: “Мариночку надо взять! Вот так. Такой теперь план жизни…” Любовь бабы Ани к окружающим её людям также всегда была активной и действенной: “можно было оставить бабе Ане… маленькую Настю… дочка была под присмотром”; когда-то она забрала к себе и воспитывала внучку, брошенную непутёвой дочерью, да и сейчас именно об этой, оставшейся одной, девочке все её мысли и заботы.

И тем не менее две эти добрые, хорошие женщины не слышат, не понимают друг друга. И жизненное кредо Ольги: “Вот! Когда ты всеми заброшен, позаботься о других, посторонних, и тепло ляжет тебе на сердце, чужая благодарность даст смысл жизни. Главное, что будет тихая пристань! Вот оно! Вот что мы ищем у друзей!” — разбивается о символичные слова бабы Ани: “Каждый сам себе последний приют”.

Стоит обратить внимание и на то, как постепенно изменяется восприятие героиней окружающего её мира. Это изменение передаётся через динамику образов времени и пространства. Уезжая из города в деревню, Ольга как бы отправляется в прошлое — туда, где, “как всегда”, тепло и уютно. Однако не случайно на смену повторяющемуся “как всегда” приходит слово “никогда”: “идеальное” прошлое оборачивается абсурдным настоящим. Мир мечты, воображённый героиней, исчезает на глазах, и она обнаруживает вокруг “полнейшее запустение”: “Комната выглядела брошенной. На кровати лежал завёрнутый тюфяк. Этого никогда не случалось у аккуратной Бабани… Шкафчик был раскрыт настежь, на полу лежали битые стёкла, валялась на боку мятая алюминиевая кастрюлька (в ней Бабаня варила кашу)”. И читатель начинает догадываться, что дело здесь не в сумасшествии одной из героинь, что всё абсурдное течение сюжета подводит к пониманию определённого замысла автора. Мир запустения, тления, мир, где рушатся, рвутся естественные человеческие связи и где лишь “каждый сам себе последний приют”, — вот подлинное место действия рассказа.

Следующий отрывок, заканчивающийся абзацем “Добравшись до станции, она села на ледяную скамью. Было дико холодно, ноги закаменели и болели как раздавленные. Поезд долго не приходил. Оля легла скрючившись. Все электрички проскакивали мимо, на платформе не было ни единого человека. Уже капитально стемнело” (четвёртая остановка), — это повествование о том, как Оля, не желая бросать больную, по её представлениям, женщину, пытается хотя бы принести ей воды и отправляется к колодцу. Тем самым раздвигаются границы абсурдного мира, в который попала героиня: действие происходит уже не только внутри замкнутого пространства дома — в него вовлекается и окружающая человека природа. В описании природы контраст между “идеалом” и “действительностью” становится ещё ярче: если в начале рассказа она олицетворяла для Ольги “счастье прошлых лет”, вокруг было “светло”, “воздух попахивал дымком, баней, несло молодым вином от палого листа”, то теперь — “Резкий ветер подул, загремели чёрные скелеты деревьев. Было холодно, зябко, явственно темнело”.

И вот тут-то “круг” времени и пространства замыкается: контрастом к этому абсурдному, тёмному и неприветливому миру в сознании героини возникает тот “настоящий” мир, который она оставила, который казался ей чужим и враждебным: “…Тут же захотелось перенестись домой, к тёплому пьяноватому Серёже, к живой Насте, которая уже проснулась, лежит в халате и ночной рубашке, смотрит телевизор, ест чипсы, пьёт кока-колу и названивает друзьям. Серёжа сейчас уйдёт к школьному дружку. Там они выпьют. Воскресная программа, пускай. В чистом, тёплом обыкновенном доме. Без проблем”. В этом кульминационном внутреннем монологе Ольги заложена одна из важнейших мыслей рассказа: оглянись вокруг, не ищи счастья в заоблачных высотах, в прошлом и будущем, в “ином”, придуманном мире, умей увидеть тепло и добро — рядом! Простая на первый взгляд истина, но как часто забывают о ней не только наши дети, но и мы, взрослые!

На самом деле героиня по пути на вокзал действительно попала под машину, и весь “сюжет” рассказа померещился ей в бреду между жизнью и смертью. Последний, снова на грани бреда, эпизод рассказа: “А потом с той стороны стекла появились хмурые, жалкие, залитые слезами лица родных — мамы, Серёжи и Насти”. И героиня, с трудом возвращаясь к жизни, пытается сказать им, любящим: “Не плачьте, я тут”.

Теперь наступает самый важный, третий этап — рефлексия, постижение глубинного смысла рассказа. Теперь мы должны сделать выводы из анализа, ответить на самый главный вопрос: что хотела сказать нам писательница, выстраивая столь необычный сюжет? Для чего, собственно, написан ею этот рассказ?

На этом последнем этапе стоит снова вернуться к названию, в котором этот главный вопрос и сформулирован: “Где я была?” Где же была героиня, куда попала она, отправляясь в такое обыкновенное путешествие — за город, к доброй старушке? С одной стороны, можно дать ответ вполне реалистичный: она на самом деле побывала “на том свете”, едва не погибнув под машиной, и усилиями врачей возвращена к жизни. “Бабаня”, которая, вполне возможно, за эти пять лет и правда умерла и теперь как бы олицетворяет иной, загробный мир, “не приняла” Ольгу, вытолкала её из этого своего нового “жилища”. Однако такое объяснение окажется слишком приземлённым, прямолинейным, не имеющим ничего общего с художественным смыслом произведения. Перемещение героини в “мир иной” — это особый литературный приём, который определяет и сюжет, и художественную неповторимость рассказа.

“Мне будет позволено здесь поговорить о каком-то одном аспекте мениппеи, о проблеме перехода из фантазии в реальность… Таких переходов из этого мира в тот множество — это путешествия, сны, перепрыгивания, перелезания через стену, спуски и подъёмы. Это такая игра с читателем. Повествование — загадка. Кто не понял — тот не наш читатель. Когда я ещё только начала писать свои рассказы, я постановила никогда и ничем не привлекать читателя, а только его отталкивать. Не облегчать ему чтение. Я спрячу ирреальное в груде осколков реальности” (Курсив наш. — С.К.).

Столкновение двух миров — реального и вымышленного, земного и потустороннего — позволяет обострить типичную житейскую ситуацию, как бы обнажить спрятанные в повседневной жизни противоречия. “Мёртвая” баба Аня не связана земными условностями и открыто называет вещи своими именами, именно она произносит ключевые слова рассказа — “каждый сам себе последний приют”, именно в её репликах особенно громко звучит этот мотив одиночества, всеобщего непонимания, из-за которого страдает и живая, реальная Ольга. Именно там, в “ином мире”, открывается горькая истина и самой Ольге. В то же время именно в этом абсурдном мире, на пороге “последнего приюта”, Ольга постигает ценность самой жизни как таковой, со всеми её нелепостями и обидами, жизни “в чистом, тёплом обыкновенном доме” рядом с родными людьми.

“Где я была?” — задаётся вопросом героиня. Думается, анализ рассказа позволяет ответить: она (и мы вместе с ней) была в мире обнажённой, подчас жестокой правды, в мире, где с вещей и слов сняты покровы, где за абсурдом действительности явственно различимы подлинные добро и зло, правда и ложь человеческих отношений.

Избранный автором художественный приём столкновения двух миров усиливает эмоциональное воздействие рассказа: абсурдность, непредсказуемость сюжета держит читателя в постоянном напряжении, обостряет его восприятие, помогает глубже понять авторский замысел.

По своему творческому почерку Петрушевская, пожалуй, ближе всех к традиции А.П. Чехова, герои которого — такие же “маленькие”, обыкновенные люди, несчастные в своём одиночестве, ищущие и не находящие гармонии бытия. С Чеховым роднит её и диалогическая основа повествования, лаконизм авторской речи. Однако если Чехов подчёркнуто реалистичен и умеет увидеть движение жизни там, где “люди обедают, просто обедают”, то современная писательница нарочито обнажает абсурд повседневности, помещая своих героев в чрезвычайные, отнюдь не повседневные обстоятельства, предлагая читателю XX, а теперь уже и XXI века новые художественные формы и решения.

Примечания

1 Подробное знакомство с этим приёмом, как и с самой технологией, не входит в задачи данной статьи, с ним можно познакомиться в кн.: Учитель и ученик: возможность диалога и понимания / Сост. Е.А. Генике, Е.А.Трифонова. М.: Бонфи, 2002. Т. 1. С. 34.

2 См. о мениппее: Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Советская Россия, 1979. С. 179.

Родилась 26 мая 1938 года в Москве в семье студентов Института философии, литературы, истории. Внучка лингвиста, профессора-востоковеда Н. Ф. Яковлева. Мама, Валентина Николаевна Яковлева, впоследствии работала редактором. Отец, Стефан Антонович Петрушевский, которого Людмила Стефановна почти не знала, стал доктором философии.

Людмила Стефановна, чья семья подверглась репрессиям, пережила тяжелейший голод во время войны, жила у родственников, которым не давали работы, как членам семьи врагов народа, а также — после войны — в детдоме для детей-инвалидов и туберкулезников, под Уфой. Закончила школу в Москве с серебряной медалью, получила диплом на факультете журналистики МГУ.

За последние годы творчества она выпустила ряд прозаических текстов, поэтические сборники, драматические произведения, сказки, публицистику, напечатала более 10 детских книжек.

Вопросы:

Зачем автору персонаж, который занимает пограничное положение?
Возможно, Евстифеев мог бы рассудить и тех и других, потому что понимает их всех: как врач, тоже, наверное, хотел бы сделать открытие, и ему бы пришлось использовать для этого своего пациента; как пациент, он побывал между жизнью и смертью.

Тема очень сложная, потому что эвтаназия дает право врачу и родственникам управлять жизнью человека, чем можно воспользоваться в корыстных целях. С другой стороны, человек должен иметь право распоряжаться собственной жизнью, но и здесь больные, из-за психологического напряжения, не всегда способны принять взвешенное решение.

ЖАНРЫ 360
АВТОРЫ 282 219
КНИГИ 669 845
СЕРИИ 25 798
ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 621 073

И если есть на свете справедливость, то вот она, налицо: сидит девочка, вылитая Йоко Оно, бровки вразлет и лицо в тех же очках, явно косит под Йоко Оно, во всех смыслах косит, выглядит как японка; она и есть хазарка из старинного народа хазар, ее бабка, короче, была хазарка и мать была рождена таковой же от хазарина, а теперь ее нет, этой матери, у девочки Йоко. В семнадцать лет эта мать бросилась с балкона, не бросилась, а перелезла через перила и повисла, медленная смерть через повешение через перила. Мать и сестра прибежали и схватили ее за руки, но тут она решительно выскользнула из их рук, потные у всех были ладони, не удержалось это их тройное сцепление; а ее дочь, девочка Йоко, валялась еще в коляске, так была мала.

Почему она ускользнула из их рук, ясно, обиделась. Она пила со своих четырнадцати лет, а хазарам пить нельзя. Там где русский выживет, остановится, хазарин продолжит до гибели, такое было мнение у пьющих русских, у крепкого окружающего хазар народа, крепкого на выпивку. То есть как (объясняла матери этой погибшей девушки-матери ее взрослая подруга Оля, сама полукровка), то есть как: покоренные сибирские и степные народы как огня должны бояться водки, водка есть истребитель слабого, старинного, древнейшего генофонда, водка это генетический СПИД, посмотри — Африку и Азию косит СПИД, а наши древние народы валит с корня водка.

Погибшую мать нашей Йоко Оно звали Ира (Земфира), и ее как раз скосила водка, а также мать и сестра, мать-то была красавица, умница и талант из элиты этого древнейшего царства, мать занималась искусством и ездила в экспедиции по сбору образцов народного творчества, у нее были то поездки, то конференции, то выставки, то гости ночь за полночь, то переговоры, то стажировки на месяцы в Москву, а муж-хазарин пил и погиб еще раньше, талантливый режиссер; девочки, Ира и Зоря (Зарема), тоже талантливые, рисовали и пели. Но в результате жили одни, в свои одиннадцать и десять, потом четырнадцать и тринадцать лет, и тут начались дворовые компании, на девочек сильно повлияла детская элита микрорайона, самые физически развитые подростки, которые быстро подхватывают образ жизни окружающей среды, т.е. не образ жизни родителей, а общепринятый, общенациональный, общегородской, то есть общий ритм и движение. А ритм такой, что надо веселиться, пока мы молоды, тут гремит музыка, танцуют по телевизору без ничего, в винном отделе ритмично гремят бутылки, все собираются в группы и весело курят и пьют, сочетаются браками здесь же, и только отщепенцы из детей, ботаники, ботаны, ботва, учат уроки, согнувшись над учебниками, а вот умные дети веселятся.

Ира же, наоборот, не бросила своего младенчика, но и не вышла из роддома, мотивируя это тем, что мать не принимает. Был позор на весь город. Ира самочинно переговорила с юристкой роддома, составила какое-то заявление и сдала через месяц месячную девочку в дом ребенка, сама устроилась в этот же дом санитаркой и вернулась к матери с победой. То есть теперь она работала, ребенка домой не внесла, но и от ребенка не отказалась.

Ира изменилась, стала серьезной, берегла молоко, в свободные от дежурства выходные все равно два раза в сутки бегала кормить дочку, а как же. И в питье знала меру.

Тут каким-то образом она позвонила, видимо, в Москву тете Оле все той же, дала один адрес и имя, с кем поговорить и что сказать. Тетя Оля, добрейшее существо, выполнила поручение, и на горизонте хазарской семьи возник московский мальчик двадцати лет, сначала в виде голоса по телефону, а затем и сам приехал жить, ребенка наконец принесли домой, и счастливая, хотя и пьющая молодая семья поселилась у хазарки-матери Кати и даже расписалась.

Катя была рада такому исходу, хотя новый зять нигде не работал и иметь четверых детей на руках вместо двоих оказалось довольно трудно. Она как-то изворачивалась, все время ездила в командировки, в доме стоял дым коромыслом, дворовые друзья Иры и Зори то и дело сидели в кухне и пили, и вдруг младшая дочь тоже оказалась с пузом, когда младенцу новобрачных исполнилось семь месяцев, то есть катастрофа: тоже будет ребенок и тоже в шестнадцать лет.

Так они поговорили над своими рюмочками, а живот Зори рос и рос, и когда мать Катя вернулась домой, то Зоря при всех, плача, закричала, что живет (сожительствует) с Ириным мужем Ильей и ребенок будет от него. По виду это была истерика беременной после очередного вопля матери насчет нестираного белья во всех углах, логики не прослеживалось никакой от восклицания до ответа, но сквозь интонации крика Зори прослушивалось еле заметное самодовольство. Тут разразился всеобщий стон, Илья сразу же ушел и уехал в Москву, обиженный до глубины души (а пропадите вы все тут вместе взятые), ушел навеки, муж двоих и отец двоих, и в полной, теперь уже не хазарской, а греческой традиции произошли трагедийные преждевременные роды, т.е. Зоря родила недоношенную девочку, причем с волчьей пастью. Звучит страшно, но суть простая, ребенок не может сосать молоко, у него не заросло что-то во рту, нёбо. В довершение всего дитя было слепое. Зоря оставила дочь в роддоме, и дальнейшая судьба этого младенца канула как капля дождя, безымянно и сразу в почву, в ничто, растворившись среди других судеб брошенных детей-калек; тайна милосердно укрыла как могильным дерном все мысли, питание и прогулки слепого ребенка с волчьей пастью, а вот Ирочка не выдержала, бросилась с пятого этажа, перелезла в рыданиях через перила балкона, сначала размышляла, но когда прибежали сестра и мать, тут она и повисла. Руки у всех были потные, стояла хазарская жара, такое объяснение, и Ира ушла из их рук.

Людмила Петрушевская - Реквиемы (Рассказы) краткое содержание

Людмила Петрушевская. Реквиемы. Издательство "Вагриус". Москва. 2001.

Реквиемы (Рассказы) - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)

Один врач начал лечить себя сам и долечился до того, что вместо одного мизинца на ноге у него потеряла чувствительность вся ступня, а дальше все поехало само собой, и спустя десять лет он очутился на возвышении в отдельной палате с двумя аппаратами, из которых один всегда ритмично постукивал, давая лежащему искусственное дыхание. Все продвигалось теперь без участия лежащего, потому что у него была полная неподвижность, даже говорить он не мог, ибо его легкие снабжались кислородом через шланги, минуя рот. Представьте себе это положение и полное сознание этого врача-бедняка, которому оставалось одному лежать целые годы и ничего не чувствовать. Целое бессмертие в его цветущем возрасте мужчины тридцати восьми лет, который внешне выглядел краснорожим ефрейтором с белыми выпученными глазами, да ему никто и не подносил зеркало, даже когда его брили. Впрочем, мимика у него не сохранилась, его как бы ошпаренное лицо застыло в удушье, раз и навсегда он остановился, в ужасе раскрыв глаза, и бритье оказывалось целым делом для сестричек, дежурящих изолированно около него по суткам. Они на него и не глядели, шел большой эксперимент сохранения жизни при помощи искусственных железных стукающих каждую секунду легких — а уши у больного работали на полную мощность, он слышал все и думал Бог весть что. По крайней мере, можно даже было включить ему его собственный голос при помощи особого затыкания трубочки, но когда ему затыкали эту трубочку, он ужасно ругался матом, а заткнуть трубочку обычно можно было быстрее всего пальцем, и палец сам собой отскакивал при том потоке площадной ругани, который лился из неживого рта, сопровождаемый стуком и свистом дыхания. Иногда, раз в год, его приезжала навестить жена с дочерью из Ленинграда, и она чаще всего слушала его мертвую ругань и плакала. Жена привозила гостинчик, он его ел, жена брила мужа, рассказывала о родне и тех событиях, которые произошли за год, и, возможно, он требовал его добить, мало ли. Жена плакала и по обычному ритуалу спрашивала врачей при муже, когда он поправится, а врачей была целая команда: например, кореянка Хван, у которой уже была предзащита кандидатской диссертации на материале соседней палаты, где лежало четверо ее больных энцефалитом, четыре женщины с плохим будущим, затем в команде был старичок профессор, который впал в отроческие годы и обязательно, осматривая каждую лежащую женщину, клал руку ей на лобок, а осматривал он также другую палату, где находилась другая четверка, теперь уже юных девушек, сраженных полиомиелитом. Он их таким образом как бы ободрял, но они ведь ничего не чувствовали, бедняги, они только иногда плакали, одна за другой. Вдруг заплачет навзрыд, и нянечка уже тяжело подымается с табуретки и идет за судном, квачом и кувшином мыть, убирать и перестилать. Чистота была в этой больнице, опорном пункте института неврологии, чистота и порядок, а энцефалитные бродили как тени и заходили к живому трупу на порог, ужасаясь и отступая перед взглядом вытаращенных в одну точку глаз, эти же энцефалитные сиживали в палате неподвижных девушек, где рассказывались анекдоты нежными голосками и лежали на подушках головы, в ангельском чине находящиеся, с нимбом волос по наволочкам. А то энцефалитные ходили и к малышам, в самую веселую палату, где бегали, кружась, дети с потерянными движениями рук, а за ними припрыгивали дети-инвалидики, волоча ножку. Туда же от своего мечтателя о собственном убийстве переходила большая команда врачей, там летали шуточки, там царила надежда на лучшее будущее, а бывший врач оставался один на своем высоком медицинском посту, на ложе, и его даже со временем перестали спрашивать о самочувствии, избегали затыкать трубочку, чтобы не слышать свистящий мат. Может быть, кто-нибудь, подождав подольше, услышал бы и просьбы, и плач, а затем и мысли находящегося в чисто духовном мире существа, не ощущающего своего тела, боли, никаких тяжестей, а просто вселенскую тоску, томление бессмертной как бы души не свободного исчезнуть человека. Но никто на это не шел, да и мысли у него были одни и те же: дайте умереть, падлы, суки и так далее до свистящего крика, вырубите кто-нибудь аппарат, падлы и так далее. Разумеется, все это было до первой большой аварии в электросети, но врачи на этот случай имели и автономное электропитание, ведь сам факт существования такого пациента был победой медицины над гибелью человека, да и не один он находился на искусственном дыхании, рядом были и другие больные, в том числе и умирающие дети. Раздавались голоса нянечек, что Евстифеева разбаловали, полежал бы в общей свалке, где аппарат на вес золота, то бы боролся за жизнь, за глоточек воздуха, как все мы грешные. Вот вам и задача, о смысле жизни, как говорится.

Некоторым видится его умершее лицо на улицах и в метро.

Читайте также: