Петербургские зимы георгий иванов краткое содержание
Обновлено: 05.07.2024
ВАДИМ КРЕЙД
ГЕОРГИЙ ИВАНОВ
СЕМЬЯ. КАДЕТСКИЙ КОРПУС
Отец Георгия Иванова окончил Павловское офицерское пехотное училище и служил в Третьей гвардейской конно-артиллерийской батарее. Происходил он из полоцких среднепоместных дворян. Все прадеды, деды Георгия Иванова были военными. Оба деда — участники Крымской войны 1853—1856 годов, защитники Севастополя, один из них — георгиевский кавалер. Мать носила титул баронессы. Потому-то семнадцатилетнего Георгия Иванова его знакомцы по северянинской Академии эгопоэзии прозвали Баронессой. Позднее было еще одно прозвище — Болгарин. Но так называл его только Иван Бунин, узнав из разговора с Георгием Ивановым, что его отец был ранен под Плевной и затем служил адъютантом при первом правителе Болгарского княжества Александре Баттенбергском. Старший брат Георгия Иванова тоже был офицером и во время Гражданской войны, по словам Ирины Одоевцевой, отличился жестокостью.
Мать, до того как стала Ивановой, носила затейливую для русского уха фамилию — Бир-Брау-Браурэр ван Бренштейн, а звали ее Вера. Фамилия голландская, сохранившаяся несколькими поколениями голландцев, переселившихся в Россию лет за триста до рождения Юрочки-Жоржа-Георгия Иванова и хранивших семейное предание о том, что среди дальних их предков были участники крестовых походов. И когда в феврале 1924 года Георгий Иванов писал в Париже стихи о крестоносце, павшем в сражении, он мысленно возвращался к этому семейному преданию.
Через двенадцать лет это стихотворение о трагедии человеческого жизнелюбия он переделал. Еще позднее, уже не на медленном склоне лет, а на крутом спуске последних недель, его взгляд останавливался на стоящем на холме близ городка Йера средневековом замке. Оттуда паладины Людовика Святого отправлялись в крестовый поход. Георгий Иванов перебирал в памяти факты своей генеалогии и еще раз переделал стихотворение, что вообще-то случалось с ним нечасто. В последнем варианте шепоток смерти звучит не гипнотически, а саркастически:
Родители Георгия Иванова женились незадолго до Восточной кампании, как называли тогда Русско-турецкую войну 1877—1878 годов. В 1877-м артиллерийская бригада молодого Владимира Иванова выступила из Варшавы на Балканы. Вскоре армия генерала Гурко заняла Софию и после пятисотлетней турецкой оккупации было образовано независимое Болгарское княжество. С 1879 года волею народного собрания во главе нового государства поставили принца Александра Баттенбергского, а гвардейца Владимира Иванова назначили флигель-адъютантом. Сама эта должность, учрежденная еще при Екатерине, подразумевала офицера для личных поручений при государе. Начинающий флигель-адъютант выписал к себе из Варшавы красавицу-жену. Раньше о придворной жизни она могла лишь мечтать и в самом деле мечтала. И вот теперь балы стали сменяться балами, разнообразились зваными обедами, дипломатическими приемами, журфиксами, театром, кавалькадами, пикниками, танцами. В 1879-м родилась дочь Наташенька, затем — сын Володя. Дети не слишком обременяли красавицу Веру Иванову. Домоседкой она не была — только в последние месяцы беременности сиживала дома, остальное время посвящала праздникам и развлечениям.
В 1886 году княживший семь лет Александр отрекся от болгарского престола. Это событие отразилось на личной судьбе четы Ивановых прямым образом. Оказалось, что в Болгарии делать им стало нечего. Князь Фердинанд Кобургский, пришедший на смену Александру Баттенбергскому, в русских флигель-адъютантах не нуждался. Следовало возвращаться в Варшаву, в полк, и вообще пора было подумать о выходе в отставку. Но служба как-никак обеспечивала безбедное существование. Отставку решили отложить на неопределенное время. И только неожиданно полученное наследство, к тому же немалое, подвигло Владимира Иванова на переезд в деревню. Там, в Ковенской губернии в имении Пуки в 1894 году, октября 29-го, а по новому стилю 10 ноября в семье Ивановых родился третий ребенок. При крещении наречен он был Георгием, а родители звали его Юрочкой.
Открывалась книга эпиграфом (во втором издании эпиграф снят) – стихотворением Георгия Адамовича, одним из его лучших, в чем-то загадочном:
Без отдыха дни и недели,
Недели и дни без труда.
На синее небо глядели,
Влюблялись… И то не всегда.
И только. Но брезжил над нами
Какой-то божественный свет,
Какое-то легкое пламя,
Которому имени нет.
Не забыта и Паллада
В титулованном кругу.
Ей любовь одна отрада,
И где надо и не надо,
– А вот увидите, когда побываете в ее салоне. Среди ее друзей – князь Волконский, граф Борис Берг, граф Зубов и аз грешный, барон Врангель. Да ведь и по материнской линии барон. Так что нашего брата прибавится.
Четыре месяца иль пять
Не брал послушного пера я,
И вот я, изгнанный из рая,
И слезы горько утирая,
Тянусь к чернильнице опять.
О память… Для чего дана ты.
Как сладко бы себе я лгал,
Когда бы не твои канаты.
Зачем, зачем пробушевал
Моей любви девятый вал
И улетел божок крылатый…
Она была худа, как смертный грех,
И так несбыточно миниатюрна…
Я помню только рот ее и мех,
Скрывавший всю и вздрагивавший бурно.
Смех, точно кашель. Кашель, точно смех.
И этот рот – бессчетных прахов урна…
Я у нее встречал богему, – тех,
Кто жил самозабвенно-авантюрно.
Уродливый и бледныйГумилёв
Любил низать пред нею жемчуг слов,
Субтильный Жорж Иванов – пить усладу,
Евреинов – бросаться на костер…
Мужчина каждый делался остер,
Почуяв изощренную Палладу…
12. Петербургские сказки
12. Петербургские сказки Оксана спит очень мало, ложится поздно, а встает, когда еще темно, и затапливает печь. На рассвете я уже начинаю подсовывать под себя побольше всякого тряпья, потому что становится горячо, и наконец мое ложе так накаляется, что лежать уже невозможно,
ПЕТЕРБУРГСКИЕ ПОВЕСТИ
Петербургские страсти
Петербургские страсти Эта книга — о трех великих петербуржцах:
2. Петербургские сновидения
Петербургские зонтики
Петербургские зонтики Сергей Сергеевич Аверинцев выступал с лекцией в Петербурге. Тогда (временно) — Ленинграде. И хотя лекцию он читал в помещении Пединститута им. Герцена, большинство его слушателей к этому учреждению не имели никакого отношения. Случались такие вещи
Петербургские типы
Петербургские типы В эту весну, с первых же ее теплых дней, на улицы Петербурга выползли люди фантастические, люди жуткие. Где и чем жили они до сей поры? Воображаешь, что в какой-то трущобе разрушен огромный уединенный дом, там все эти люди прятались от жизни, оскорбленные
IV. Петербургские учителя
IV. Петербургские учителя …Есть тайны искусства, и, чтобы овладеть ими, нужны годы упорного труда, нужна сильная мысль, нужны жертвы, нужна особая жизнь, и только тогда можно волновать людей, заставлять их… переживать радость и даже счастье. В. Тихомиров Еще в Москве, на
ПЕТЕРБУРГСКИЕ ШКОЛЫ
ПЕТЕРБУРГСКИЕ ШКОЛЫ Первой школой, в которую осенью 1914 года отдали учиться Митю Лихачева его родители, весьма внимательные к выбору учебного заведения, была Гимназия Человеколюбивого общества, в которой одно время учился Александр Бенуа. Располагалась она на Крюковом
3. Петербургские развлечения
3. Петербургские развлечения В те дни, как все везде в разгулье: Политика и правосудье. Ум, совесть и закон святой И логика пиры пируют, На карты ставят век златой, Судьбами смертных пунтируют, Вселенну в трантелево гнут; Как полюсы, меридианы, Науки, музы, боги — пьяны, Все
Петербургские зимы (1928)
Петербургские зимы (1952)
Петербургские гафизиты[*]
Петербургские гафизиты[*] В сфере современных литературоведческих и историко-культурных штудий, посвященных началу XX века, особое место должно занимать изучение различного рода обществ и кружков, позволяющее проанализировать не только частные устремления отдельных
Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:
Петербургские зимы: краткое содержание, описание и аннотация
Георгий Иванов: другие книги автора
Кто написал Петербургские зимы? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.
В течение 24 часов мы закроем доступ к нелегально размещенному контенту.
Петербургские зимы — читать онлайн бесплатно полную книгу (весь текст) целиком
Говорят, тонущий в последнюю минуту забывает страх, перестает задыхаться. Ему вдруг становится легко, свободно, блаженно. И, теряя сознание, он идет на дно, улыбаясь.
К 1920-му году Петербург тонул уже почти блаженно.
Голода боялись, пока он не установился "всерьез и надолго". Тогда его перестали замечать. Перестали замечать и расстрелы.
— Ну, как вы дошли вчера, после балета.
— Ничего, спасибо. Шубы не сняли. Пришлось, впрочем, померзнуть с полчаса на дворе. Был обыск в восьмом номере. Пока не кончили, — не пускали на лестницу.
— Молодого Перфильева и еще студента какого-то, у них ночевал.
— Расстреляют, должно быть?
— А Спесивцева была восхитительна.
— Да, но до Карсавиной ей далеко.
— Ну, Петр Петрович, заходите к нам…
Два обывателя встретились, заговорили о житейских мелочах и разошлись.
Балет… шуба… молодого Перфильева и еще студента… А у нас, в кооперативе, выдавали сегодня селедку… Расстреляют, должно быть…
Два гражданина Северной Коммуны мирно беседуют об обыденном.
Гражданина окликает гражданин:
Что сегодня, гражданин, на обед?
Прикреплялись, гражданин, или нет.
И не по бессердечию беседуют так спокойно, а по привычке. Да и шансы равны — сегодня студента, завтра вас.
…Я сегодня, гражданин, плохо спал —
Душу я на керосин променял.
Об этом беспокоились еще: как бы мне променять душу "на керосин" без остатка. И — кто устраивал заговоры, кто молился, кто шел через весь город, расползающийся в оттепели или обледенелый, чтобы увидеть, как под нежный гром музыки, в лунном сиянии, на фоне шелестящих, пышных бумажных роз — выпорхнет Жизель, вечная любовь, ангел во плоти…
Поглядеть, вздохнуть, потом обратно ночью через весь город.
Над кострами искры золотятся,
Над Невою полыньи дымятся,
….. И шальная пуля над Невою
Ищет сердце бедное твое…
Ну, может быть, сегодня еще до моего не доберется. Чего там!
Петербургская сторона — Плуталова улица. Место глухое, настолько глухое, что даже милиция сюда не заглядывает. Иначе не обнаглел бы какой-то проживающий здесь спекулянт до того, чтобы прибить у дверей вывеску о своей торговле. На вывеске стоит черным по белому: "Здесь продаеца собачье мясцо".
На Плуталовой живет В., занимает комнату с кухней в грязном шестиэтажном доме.
В минуты откровенности — признается: "Плюнул на литературу — жить красиво, вот главное".
— Где это вы были, В.?
Улыбочка. — Да вот, на Афон съездил…
— Зачем же вам было на Афон?
Та же улыбочка. — Так-с, надобность вышла. Ничего, славно съездил.
Только, досадно, в дороге кулек у меня украли и с драгоценными вещами: бутылкой зубровки старорежимной — вот бы вас угостил — и частицами святых мощей…
Через полгода — опять. — Где пропадали? — Да на Кавказе пришлось побывать, в монастыре одном…
Вот к этому эстету из семинаристов, с наружностью оперного разбойника, я решил пойти переночевать.
Мне ночного пропуска не надо,
Часовых я не боюсь
— было бы неблагоразумно. У знакомых, где я засиделся, ночевать было негде. Я и вспомнил о В., жившем неподалеку.
Вступление
Книга открывалась эпиграфом (во втором издании он снят) – восьмистишием Адамовича, одним из его лучших стихотворений:
Говорится об атмосфере духовной свободы, в которой проходила молодость поколения. А ведь главное в "Петербургских зимах” как раз атмосфера эпохи. Передать ее труднее, чем обрисовать любое действующее лицо. Критика сразу же отметила, что "Г. Иванов сумел уловить если не всю музыку эпохи, то по крайней мере некоторые ее мотивы; кроме того он сумел подметить массу деталей и мелких фактов, которые без него пропали бы безвозвратно”.
Один из первых рецензентов (Борис Мирский) удивительно верно объяснил "Петербургские зимы”. Удивительно потому, что позднейшие критики усердно выискивали неточности, пренебрегая как раз тем, за что мы больше всего книгу ценим, поддаемся ее очарованию, вживаемся в то, что Г. Иванову удалось с наибольшей чуткостью воссоздать, – атмосферу эпохи. Б. Мирский отметил главное: "Зарисовки Георгия Иванова не портреты и не маски. Это люди снов, фигуры полугрез, полувоспоминаний, это проекция особого, автору свойственного призрачного импрессионизма”.
При всем богатстве содержания "Петербургские зимы” передают лишь меньшую часть того, что Георгий Иванов знал о литературном быте. Через четверть века в своей рецензии на собрание сочинений Осипа Мандельштама он привел мемуарные подробности, которых ранее не касался и из которых следует, что мог бы написать целую книгу о Мандельштаме, поэте и "гениальном собеседнике”, если бы такой целью задался. Когда "Петербургские зимы” только что вышли, их сравнивали с изданным в Москве в том же году "Романом без вранья” Анатолия Мариенгофа, "от которого, однако, книга Г. Иванова выгодно отличается своей чистоплотностью, или говоря иначе, отсутствием стремления облить во что бы то ни стало соседа помоями… Помогает Г. Иванову его способность видеть даже печальные явления в комическом аспекте”.
Некоторые печатавшиеся в газетах очерки вошли в книгу целиком, другие представлены лишь частично и в своем первоначальном виде остаются по сей день неизвестными. В одном из таких эссе есть главка, проясняющая эпиграф к "Петербургским зимам”: "Когда я слышу о гнете, который теперь испытывают писатели в советской России, я удивляюсь, – писал он в очерке "Невский проспект” – не тому, разумеется, что гнет существует. Нет, другому. Тому, что мы его не ощущали. Мы – это те, кто прожил в Петербурге до 1922 года. Этот год был "поворотным”. Весной 1922 года литературная жизнь Петербурга еще текла так, как она сложилась за пять лет до революции. Действовали Дома Литераторов и Искусства, действовали издательства настолько независимые, что не боялись издавать сейчас же после казни Гумилева его книги, и я, редактировавший эти книги, не считал особой смелостью со своей стороны, что к книгам этим приложены мои статьи с восторженной оценкой и стихов и личности только что расстрелянного "белогвардейца”… До 1922 года, когда все как-то разом кончилось. когда одних выслали, другие один за другим стали хлопотать о заграничном паспорте "на три месяца”, – в Петербурге шла та же своеобразная литературная жизнь, о которой вспоминают теперь с волнением и грустью, от которой осталось ощущение – нет, не гнета, напротив, какой-то "астральной свободы”.
В 1922 г. этой свободе пришел конец и Г. Иванов стал хлопотать о заграничном паспорте. Оказалось, что необходимо запастись поручительством какого-нибудь коммуниста или даже двух: "И тут – может, в этом и есть объяснение странного чувства свободы, которое сохранилось у нас от пяти лет жизни в советском Петербурге – оказалось, что ни у меня, ни у моих друзей нет ни одного большевика, к которому можно было с такой просьбой обратиться”.
Чем исчерпаннее у человека запас будущего, тем чаще окунается он в свое прошлое. Г. Иванов – не исключение. Он писал воспоминания, как и другие русские писатели-парижане, спутники жизни – Гиппиус, Бунин, Ходасевич, Терапиано, Маковский, Вейдле, Бахрах, Дон Аминадо, Померанцев, Яновский. Каждый из них приходил к работе над воспомнаниями обычно в конце жизненного пути. "Петербургские зимы” – исключение: вышли они, когда автору шел от рождения тридцать четвертый год. И другое отличие: столько упреков не вызвала, кажется, ни одна мемуарная книга. Ни спорные "Воспоминания” Бунина, ни злобные "Поля Елисейские” Яновского, ни полный сведения счетов "Курсив мой” Берберовой. Г. Иванова упрекали за неточности резче и чаще, чем упомянутых мемуаристов вместе взятых.
"Зимы” возбудили значительный интерес как своим материалом, так и живым слогом, пропитанным юмором”, – писал по выходе в свет "Петербургских зим” один эмигрантский критик. Поэт Игорь Чиннов, которого Георгий Иванов открыл и ввел в круг сотрудников "Чисел”, называл стихи Г. Иванова "прекрасными”, но "Петербургские зимы” считал "недостоверными воспоминаниями”. "Если бы Вы знали, – писала Марина Цветаева редактору "Современных записок”, – как цинически врет Георгий Иванов в своих "воспоминаниях”. Упреки в недостоверности продолжались и после смерти Г. Иванова. Вот отзыв высоко ставившего его поэзию Юрия Иваска: "Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Цветаева. Это последние большие русские поэты. Некоторые добавляют еще трех. Но Ходасевичу мешал скепсис, Гумилеву – наивность, а Маяковскому – политика. Я назвал бы пятого – Георгия Иванова, с чем не согласились бы ни Ахматова, ни Цветаева. Обе они не прощали ему воспоминаний "Петербургские зимы”. Там действительно много "романсировано”, или говоря попросту, наврано… Тем не менее эти мемуары больше, чем многие другие, передают атмосферу эпохи”. В какой мере эти и подобные упреки состоятельны и справедливы? Прислушаемся к свидетельству Одоевцевой, в чьем присутствии создавалась эта книга: "Я считаю, что она восхитительно передает общую атмосферу того времени, не очень считаясь с реальностью. Это произведение творческое, литературное и на точность оно не претендует, по-моему, его вообще неверно относят к мемуарам”. Лет тридцать тому назад я назвал их "беллетризованными мемуарами”. Это определение закрепилось, им пользовались в статьях о Г. Иванове. Дружественно настроенному к нему Владимиру Маркову он нечто подобное сообщал сам: "Я вот никогда не ручался, пишу то да се за чистую правду. Ну и привру для красоты слога или напутаю чего-нибудь”. Главное эта книга, по словам Зинаиды Гиппиус, "метафизически правдива”.
Читайте также: