Песня о гибели казачьего войска краткое содержание

Обновлено: 08.07.2024

Многое поэт сумел сказать за свою короткую жизнь, но многое нам придется еще расшифровывать, ибо поэзия Васильева – это целый материк. Нам еще предстоит осмыслить духовный путь поэта, ведущий к осмыслению русской жизни и русской души.
Поэзия Павла Васильева - это кладезь живительной любви, из которого могут черпать многие и многие поколения.

Содержание

Прикрепленные файлы: 1 файл

Реферат Бунько Даниил.docx

Покаянное письмо спасти поэта уже не могло.

В стихах Васильева сочетаются фольклорные мотивы старой России с открытым, лишённым штампов языком революции и СССР. Выросший в Казахстане среди прииртышских казачьих станиц, основанных потомками новгородских ушкуйников, ходивших на Обь ещё в XIV веке, будущий поэт с детства впитал две великие культуры — древнерусскую и казахскую, что позволило ему стать своеобразным мостом между противоположностями — Востоком и Западом, Европой и Азией.

“Герои его поэм и стихов, такие простые и гордые, и свободолюбивые, соединили в своих лучших качествах то, что за века устоялось и воспринимается у русского и казахского народов как естественная основа, стержень личности.

Поэт писал сердцем со всей страстностью неуемной своей натуры, что и предопределило трагизм его судьбы - поэта вне "традиции":

Чудаки! Заставить ли поэта,
Если он действительно поэт,
Петь по тезисам и по анкетам,
Петь от тезисов и от анкет.
По указке петь не буду сроду-
Лучше уж навеки замолчать!

Судьба щедро одарила Павла Васильева – поэтическим талантом, мужским обаянием, отчаянным характером. А потом беспощадно ударила.

Родился Павел Николаевич в 1909 г. в семье простой, но хорошо образованной и любящей книгу: отец закончил учительскую семинарию, мама – прогимназию. Много читал, знал наизусть великое множество стихов, сам писать начал в 12 лет. В 17 уехал в Москву, твёрдо зная, что он поэт! И окружающие его в этом убеждают: печатается много и часто, выступает в клубах и домах культуры, ведёт себя уверенно и весело.

Песня моя, не грусти, подожди.

Там, где копыта прошли, как дожди,

Там, где пожары прошли, как орда,

В свежей траве не отыщешь следа.

Что же нам делать? Мы прокляли тех,

Кто для опавших, что вишен, утех

Кости в полынях седых растерял,

В красные звезды, не целясь, стрелял,

Кроясь в осоку и выцветший ил,

Молодость нашу топтал и рубил.

На далёком, милом Севере меня ждут,

Обходят дозором высокие ограды,

Зажигают огни, избы метут,

Собираются гостя дорогого встретить как надо.

А как его надо — надо его весело:

Без песен, без смеха, чтоб ти-ихо было,

Чтобы только полено в печи потрескивало,

А потом бы его полымём надвое разбило.

Чтобы затейные начались беседы…

Батюшки! Ночи-то в России до чего ж темны.

Попрощайтесь, попрощайтесь, дорогие, со мной,

Собирать тяжёлые слёзы страны.

Но надуманность обвинения так очевидна, что Васильева реабилитируют. А он ничего не понял, не притих, не затаился. Влюбившись в очередной раз, он пишет Наталье Крандиевской:

Павел ВАСИЛЬЕВ

Хочется высказаться о моем отце хотя бы по трём пунктам:

– культурные традиции в стихах Павла Васильева.

Сборники поэтов обычно озаглавливают так – Стихотворения и поэмы, но про Васильева хочется сказать наоборот – Поэмы и стихотворения. Свою первую поэму он начал писать в восемнадцать лет – закончил к двадцати годам. В ней этот, по существу, мальчишка рассказывает о гражданской войне, при этом он – балагурит.

На моей на родине
Не все дороги пройдены,
Вся она высокою
Заросла осокою,
Вениками банными,
Хребтами кабанными,
Медвежьими шкурами,
Лохматыми, бурыми,
Кривыми осинами,
Перьями гусиными!

Но это балагурство таит в себе очень серьезное содержание. Поэт рассказывает нам о своем крае:

Лесистый, каменный, полынный.

Диковинный край, пустынный –

На гнедых конях летаем,

Под седой горой Алтаем

Обними меня руками

Сгину, сгину за полями

Так началась гражданская война. Безусловно, автор поэмы на стороне Красной Армии. Он заканчивает поэму славицей в честь ее победы:

Чтобы республика наша цвела,

Чтобы свистал и гремел соловей

В радостных глотках ее сыновей.

Но одновременно с этим поэт трижды оплакивает белоказака. В 9-ой главе поэмы он рассказывает о бегстве казачьего отряда за кордон:

Белоперый, чалый, быстрый буран,

Черные знамена бегут на Зайсан…

И сердце охватывает жалость в конце строфы:

Обступает темень со всех сторон,

Что побитых воронов – черных знамен.

Жалость слышим мы в колыбельной старой казачки:

Спи ты, мое дитятко,

Далеко отец твой

В снегах застрял,

Кровь у твово батюшки на виске.

В третий раз мы слышим жалость в плаче:

Дыры глазниц проколола трава,

Белая кость, а была голова,

Саженная на саженных плечах,

Пали ресницы и кудерь зачах.

Вознесли города над собой золотые кресты,

А кочевники согнаны были к горам и озерам,

Чтобы соль вырубать и руду и пасти табуны,

Казаков же держали заместо дозорных собак

И с цепей спускали, когда бунтовали аулы.

Из письма П. Васильева – Г. Анучиной от 10 марта 1933 г. (г. Москва).

Сбруя в звездах,

в татарских, литых.

Встал на телеге

– Батюшка-светы! Чем не жених!

Синий пиджак, что небо на нем,

Будто одет на дерево, –

Андель с приказчиком вдвоем

Плечи ему обмеривал.

А у невестоньки

– Ты бы, Анастасьюшка, песню спела?

Голос у невестоньки – чистый мед…

–Ты бы, Анастасьюшка, лучше спела?

– Сколько лет невесте?

Тюрок, половец и кыпчак,

скиф, согдиец, кыргыз, кайсак, …

Повелитель народа – степной хан появляется в поэме в окружении своих воинов:

Падали к гривам и, над седлом

Приподнимаясь, небу грозили.

Хан скачет в кибитке:

В первой кибитке

Весь распух от жира и денег

Совсем другие слова поэт находит для подданных хана:

Женщины медной, гулкой кожи,

На согнутых спинах у них, похоже,

Вместо детей сидели горбы.

Тысяча отцов, отирая пот

Ладонью, другую прижав к груди.

Перебирая белое пламя бород,

Появляется в поэме и женщина – купчиха Олимпиада:

Изнутри освещая плоть,

И соски, сахарясь, томятся,

Лебяжьей шеей выгнута рука,

И алый след от скинутых подвязок…

Непристойный намёк! Но он тонет в той красоте, что следует после:

Ты тяжела, как золото,

Легка, как лёгкий пух полузабытых сказок.

Для поэта соитие двоих – праздник жизни. И он славит любовь с радостью, не просто говорит – ликует: Олимпиада великолепна, но её супруг – отвратителен:

Купец Деров – устроитель потогонной системы на Соляных озерах:

Пять рублей на голову шли,

Тыщу несла голова доходу…

Автор даёт купцу убийственную характеристику:

Мелкотравчатый плут и главарь столетий…

Ну чем не олигарх? Это красивое звучное слово, за которым стоит древний Рим с его патрициями и плебеями, превратилось в России в ругательное: каждый бомж, готовый в своем ничтожестве принять подачку от того же олигарха, вместе с тем глубоко презирает его за неправедные деньги. Запад столкнулся с заковыкой – неписаным законом Руси – жить по правде. П. Васильев в стихах ведет себя так истово, как может вести себя именно (и только!) русский человек, и потому он буквально убивает своего героя глубочайшим презрением, говоря о нем с гадливостью:

На медлительных лапках могучая тля,

Хоть и могучая, но – тля!

Седой аксакал бросает в лицо казачьему разъезду:

Мы не желаем черпать соль,

Оставь нас в нашей степи.

И начинается расправа. Казак Федька Палый рубит на всем скаку старуху-байбичу:

Будто бы вспомнивший

И долго в тусклом,

Танцевало в нём.

Гришку Босого самосудом вздёргивают на виселице:

Кони отшатывались
От убоя,
Им хотелось
Теплой губою
Хватать в конюшенной
Тьме овес,
Слушать утро
У водопоя
В солнце
И в долгом гуденье ос.

Казаки едут по степи, а в степи:

И если б им голос дать,

Не хотим умирать!

– Да что тут говорить о поэзии. Сейчас у нас в России всего три поэта.

Друзья Васильева пришли в восторг от этой шутки, их покорило блестящее остроумие поэта. Надо было иметь большой запас оптимизма, чтобы так шутить в то время, когда на него обрушилась оголтелая травля. Одна из самых мерзких сплетен, придуманных москвичами – обвинение Васильева и его друзей – есенинских поэтов – в малообразованности. Эта сплетня дошла до наших дней.

И Александр в метелях сих плутал –
О, бубны троек и копыт провал!
(Ночь пролетит, подковами мерцая
В пустынный гул ) – и Лермонтов их гнал
Так, что мешались звёзды с бубенцами.
Охотницкою встряною ранью
Некрасова мотал здесь тарантас.
Так начиналось ты, повествованье…

Фома разут, раздет, развенчан, –
Вот почему лукавых женщин
Коварный шепот губит нас.
На Грязных Кочках свету мало.
Выпь, нос уткнувши, задремала,
Рассвет давно настал — все тьма.
Щи салом затянуло, водка
Стоит недопитая…
Вот как исчез мятежный принц Фома.

Под жестокой рукой человека,
Чуть жива, безобразна тоща,
Надрывается лошадь-калека,
Непосильную ношу влача…

Да по прекрасным,
По карим
С размаху – тем топором…

Это стихотворение о голоде в России 1930-х годов. Долгое время я и мои сверстники, обманутые советской пропагандой, не понимали этого стихотворения, в полной уверенности, что голод был в дореволюционной России, а после революции жили хорошо:

В колхозах хлеба полные амбары,
Привольно жить нам стало на Дону.
Эх, проливали кровь свою недаром
Мы на полях в гражданскую войну.

Непослушный поэт Павел Васильев был один из немногих, кто писал правду о своем времени. Голод был, но моя мама почему-то мне об этом не говорила, хотя теперь я знаю, что в 1933-м, когда я родилась, она так голодала, что превратилась в скелет. Со мной, пятимесячной, она приехала из Омска в Москву, и отец с её сестрой Евгенией, долго искали Галю на Казанском вокзале, пока Галя их не окликнула. Они не узнали её – так она исхудала.

Что же это, голубчики,
Конь пропадает!
Что же это, конь пропадает!
Родные!

Пошли по снегу розы,
Напитался ими снег докрасна.
А где-то далеко заржали жеребята,
Обрадовалась, заулыбалась весна.
А хозяин с головою белой
Светлел глазами, светлел,
И небо над ним тоже светлело,
А бубенец зазвякал
И заледенел…

Эти строчки дают надежду на лучшее.

Май твой нежностью набухает.
В зелени, в пенных яблонях полощется,
Высокая Ирина Горлицына,
Крепкоплечая! …
…
Помоги нам пролиться
Цистернами пильзенских строк
Перед твоими
Узконебоскрёбными ногами, –
Глав обольстительница,
Ирина Первостолицына!

Павел Васильев – слишком значительное явление, чтобы можно было его просто так вычеркнуть из русской литературы. И он живет в этой литературе, несмотря ни на что.

Ему дано восстать и победить

Появление в московских литературных кругах Павла Васильева в начале 1930-х годов прошлого века было подобно вулканическому извержению. Он входил в писательское сообщество уверенным шагом, с полным осознанием своих сил, готовый на все, чтобы покорять одну вершину за другой, и в то же время готовый каждую секунду огрызнуться, дать отпор, показать, что он значит со своим природным даром и недюжинной внутренней силой в прожженной, циничной атмосфере литераторского угара.

Выбросил с балкона С. Алымов пуделя Фельку – собаку артиста Дикого, – приписали П. Васильеву. Написал Е. Забелин пессимистические стихи „Тюрьма, тюрьма, о камень камнем бей…“ – автором объявили П. Васильева. Он любил до самозабвения С. Есенина, называл его „князем песни русския“, знал почти наизусть четырехтомник знаменитого рязанца, боготворил его как учителя, и все равно А. Коваленков измыслил отрицательное отношение П. Васильева к творчеству Есенина и бесстыдно опубликовал клевету.

Павел Васильев родился 23 декабря 1909 года (5 января 1910 года по новому стилю) в городе Зайсане, в семье выходца из казачьей среды и дочери павлодарского купца из крестьян. Это скрещивание казачьего и купеческого сословий многое определило в его дальнейшей судьбе.

Уже под конец своей короткой жизни Васильев встретился в столице со старым знакомым – поэтом Андреем Алдан-Семеновым. Во время скороспелой выпивки, перелистав газетные страницы, где красовались извещения об отказе детей от своих отцов, объявленных врагами народа, сказал своему собеседнику:

– Ну и детки от первой пятилетки! Только и слышишь: каюсь да отрекаюсь. А я вот нарочно распустил слух про себя, что, дескать, сын степного прасола-миллионщика, а не учителя из Павлодара.

– Зачем выдумывать басни во вред себе?

– В пику продажным душам! Когда предательство родного отца объявляют героизмом – это уже растление душ. Противно.

Читайте также: