Ожерелье для моей серминаз краткое содержание
Обновлено: 22.07.2024
ГЛАВА ПЕРВАЯ ВСЕ НАЧИНАЕТСЯ С ДОРОГИ
Да мне и самому, хотя я не так уж много прожил на свете, приходилось не раз проверять эту истину, как кузнец из Амузги проверяет остроту отточенного им кинжала, рассекая в воздухе волосок, выдернутый из собственной бороды, — конечно, если у него есть борода. В горах моих нынче редко встретишь бородатых. Это раньше считалось, что именно борода придает человеку солидность и вызывает уважение окружающих, а теперь почему-то стали замечать, что бороду носят не только люди, но и козлы и даже ишаки. Впрочем, если у кузнеца нет бороды, то он вырвет волос из чуба, а если такового тоже не окажется, ибо в наш премудрый век люди почему-то быстро лысеют, — то из усов. А усы, как вы сами можете убедиться, носит каждый кузнец в горах со времен легендарного амузгинского молотобойца Али-Асхаба, которого мой дядя причисляет к своим предкам.
Мой уважаемый дядя — да не упадет с его головы ни один волос (впрочем, это излишнее пожелание, так как на его голове нет ни единого волоска, словно он заранее позаботился, чтобы они не падали) — любит украшать свою родословную именами людей, известных не только в прошлом, но и в настоящем. Так прохожие украшают разноцветными платочками и лоскутками деревце на могиле храбреца[7]. Только не думайте, что эта привычка хоть сколько-то принижает дядю, — нет, возникла она из чистого патриотизма, хотя и не лишена порою искорки хвастовства. Но искорок этих не больше, чем соли в чуреке, а чурек без соли — вы и сами это знаете — еще хуже, чем несладкая дыня из кумыкской степи.
В глубине души мой дядя большой философ, хотя его мысли, к глубокому сожалению, еще не вошли ни в одну книгу мудрых речений.
Впрочем, так бывало со многими мудрецами: лишь со временем потомки принимались просеивать мякину, отыскивая драгоценные зерна слов, оброненных давным-давно.
Вообще он страшно возмущается, когда без надобности упоминают о национальных границах, которые за годы Советской власти уже успели стереться, как стерлись каменные и плетеные изгороди, разделявшие когда-то поля горцев, порой такие маленькие, что иной бедняк терял свое поле под брошенной на землю буркой! Когда люди садятся, скрестив ноги, вокруг трапезы и бочонка с терпким геджухским вином или становятся вдоль конвейера, а то и возле пульта управления кибернетическим устройством,— разве думает кто-нибудь о том, откуда кто родом? Разве этим определяется его положение в обществе? Что же касается великих людей прошлого, то зачем мешать моему дяде утверждать, будто легендарный Шамиль, впервые разбудивший в горцах дух свободы, был троюродным братом дядиного прадеда, а Хаджи-Мурат, ставший героем великого Льва Толстого,— одна из отдаленных ветвей генеалогического древа по линии прабабушки?
Впрочем, я чувствую, что мы несколько отвлеклись, но ведь и сам я принадлежу к тому же генеалогическому древу, и потому, должен сказать, мне даже приятно слышать рассказы дяди о наших великих, хотя и дальних родственниках.
Как ни странно, я всегда убеждался в мудрости дядиных слов о том, что ничто не бывает без начала и все начинается с дороги. Даже мое рождение совпало с дорогой. Моя мать — да не погаснет никогда огонь в ее очаге! — родила меня в дороге, когда возвращалась в родной аул, проводив на войну своего молодого мужа, моего отца. Правда, ни она, ни мой дядя — брат моего отца — никогда мне об этом не говорили, но языки словоохотливых соседок любого достанут! Недаром говорят, что хоть язык без костей, а кость перешибает.
Отца я видел только на единственной фотографии, которую прислал он с фронта незадолго до своей гибели. Не было у него ни медалей, ни орденов, но я считаю его героем, да и дядя рассказывает о нем как о храбром человеке. Когда вражья пуля оборвала его песню, ему было чуть больше лет, чем мне сейчас, и все говорят, что я очень на него похож.
Но ведь мы говорим о дороге. Позвольте же мне вернуться туда, откуда эта дорога начинается.
Однажды на гудекане.
Много аулов в моих горах, и все они издали похожи на пчелиные соты. Одни волнисто низвергаются с крутых каменных склонов, радуя глаз светло-голубыми, оранжевыми и синими фасадами; другие гнездятся на неуютных, но живописных вершинах или просто на выступах скал, выше, чем летают орлы; третьи прячутся, утопая в зелени, на берегах ревущих в теснинах рек. Можете обойти их пешком, объехать на выносливом аргамаке, исколесить на машине, облетать на вертолете — нигде вы не сыщете аула, в котором не было бы гудекана, и не найдете гудекана, к которому не собирались бы почтенные люди скоротать время. Обычно это место на главной площади аула, где с незапамятных времен уложены гладкие камни, на которых удобно сидеть, опершись спиной о памятники славным предкам. И едва к вечеру соберутся на гудекане первые завсегдатаи, как начинается обмен новостями, и воспоминаниями, и мудрыми размышлениями о прошлом, о настоящем, о будущем.
Этот пересказ, возможно, скопирован с другого сайта и нарушает авторские права. Если хотите помочь проекту, перепишите его своими словами.
Действие происходит в Дагестане в середине 1960-х годов.
Двадцатилетний кубачинец Бахадур влюбляется в односельчанку по имени Серминаз. Он рад бы жениться на ней, но его мать и дядя (брат погибшего на войне отца) сначала и слышать не хотят о свадьбе, потому что девушка происходит из рода Мунги, с которым у их семьи уже сто лет непримиримая вражда по давно забытому поводу. Впрочем, от брака Бахадура зависит и счастье его близких — дядя уже много лет назад посватался к вдове своего брата, но она согласилась выйти за него только после свадьбы сына. Так или иначе, Бахадур отправляется за подарком для невесты — по традиции аула, он должен странствовать, пока не найдёт нечто столь прекрасное, что понравится невесте и будет по достоинству оценено сельской общиной.
Начав путь из Кубачей, Бахадур посещает Долину женихов близ аула Ицари, село Чарах в долине реки Рубас, по долине Таркама доходит до Губдена, а затем и до города Изберга на берегу Каспийского моря. Оттуда он летит на вертолёте до Чиркея, где строится гидроэлектростанция, и дальше продолжает путь пешком через Унцукуль и Ирганай в Гергебиль и Балхар, а оттуда обратно в родное село. По дороге юноша знакомится со многими людьми, ближе узнаёт свой родной край и переживает множество приключений. Правда, к концу пути ему не удаётся сохранить ни один из собранных им для невесты ценных подарков. К тому же он узнаёт, что к Серминаз посватались ещё два парня из его аула.
— Почему у тебя такие короткие песни? Не хватает дыхания?
— Просто у меня очень много песен, и я боюсь, что не успею их спеть.
ГЛАВА ПЕРВАЯ ВСЕ НАЧИНАЕТСЯ С ДОРОГИ
Да мне и самому, хотя я не так уж много прожил на свете, приходилось не раз проверять эту истину, как кузнец из Амузги проверяет остроту отточенного им кинжала, рассекая в воздухе волосок, выдернутый из собственной бороды, — конечно, если у него есть борода. В горах моих нынче редко встретишь бородатых. Это раньше считалось, что именно борода придает человеку солидность и вызывает уважение окружающих, а теперь почему-то стали замечать, что бороду носят не только люди, но и козлы и даже ишаки. Впрочем, если у кузнеца нет бороды, то он вырвет волос из чуба, а если такового тоже не окажется, ибо в наш премудрый век люди почему-то быстро лысеют, — то из усов. А усы, как вы сами можете убедиться, носит каждый кузнец в горах со времен легендарного амузгинского молотобойца Али-Асхаба, которого мой дядя причисляет к своим предкам.
Мой уважаемый дядя — да не упадет с его головы ни один волос (впрочем, это излишнее пожелание, так как на его голове нет ни единого волоска, словно он заранее позаботился, чтобы они не падали) — любит украшать свою родословную именами людей, известных не только в прошлом, но и в настоящем. Так прохожие украшают разноцветными платочками и лоскутками деревце на могиле храбреца[7]. Только не думайте, что эта привычка хоть сколько-то принижает дядю, — нет, возникла она из чистого патриотизма, хотя и не лишена порою искорки хвастовства. Но искорок этих не больше, чем соли в чуреке, а чурек без соли — вы и сами это знаете — еще хуже, чем несладкая дыня из кумыкской степи.
В глубине души мой дядя большой философ, хотя его мысли, к глубокому сожалению, еще не вошли ни в одну книгу мудрых речений.
Впрочем, так бывало со многими мудрецами: лишь со временем потомки принимались просеивать мякину, отыскивая драгоценные зерна слов, оброненных давным-давно.
Вообще он страшно возмущается, когда без надобности упоминают о национальных границах, которые за годы Советской власти уже успели стереться, как стерлись каменные и плетеные изгороди, разделявшие когда-то поля горцев, порой такие маленькие, что иной бедняк терял свое поле под брошенной на землю буркой! Когда люди садятся, скрестив ноги, вокруг трапезы и бочонка с терпким геджухским вином или становятся вдоль конвейера, а то и возле пульта управления кибернетическим устройством,— разве думает кто-нибудь о том, откуда кто родом? Разве этим определяется его положение в обществе? Что же касается великих людей прошлого, то зачем мешать моему дяде утверждать, будто легендарный Шамиль, впервые разбудивший в горцах дух свободы, был троюродным братом дядиного прадеда, а Хаджи-Мурат, ставший героем великого Льва Толстого,— одна из отдаленных ветвей генеалогического древа по линии прабабушки?
Впрочем, я чувствую, что мы несколько отвлеклись, но ведь и сам я принадлежу к тому же генеалогическому древу, и потому, должен сказать, мне даже приятно слышать рассказы дяди о наших великих, хотя и дальних родственниках.
Как ни странно, я всегда убеждался в мудрости дядиных слов о том, что ничто не бывает без начала и все начинается с дороги. Даже мое рождение совпало с дорогой. Моя мать — да не погаснет никогда огонь в ее очаге! — родила меня в дороге, когда возвращалась в родной аул, проводив на войну своего молодого мужа, моего отца. Правда, ни она, ни мой дядя — брат моего отца — никогда мне об этом не говорили, но языки словоохотливых соседок любого достанут! Недаром говорят, что хоть язык без костей, а кость перешибает.
Отца я видел только на единственной фотографии, которую прислал он с фронта незадолго до своей гибели. Не было у него ни медалей, ни орденов, но я считаю его героем, да и дядя рассказывает о нем как о храбром человеке. Когда вражья пуля оборвала его песню, ему было чуть больше лет, чем мне сейчас, и все говорят, что я очень на него похож.
Но ведь мы говорим о дороге. Позвольте же мне вернуться туда, откуда эта дорога начинается.
Однажды на гудекане.
Много аулов в моих горах, и все они издали похожи на пчелиные соты. Одни волнисто низвергаются с крутых каменных склонов, радуя глаз светло-голубыми, оранжевыми и синими фасадами; другие гнездятся на неуютных, но живописных вершинах или просто на выступах скал, выше, чем летают орлы; третьи прячутся, утопая в зелени, на берегах ревущих в теснинах рек. Можете обойти их пешком, объехать на выносливом аргамаке, исколесить на машине, облетать на вертолете — нигде вы не сыщете аула, в котором не было бы гудекана, и не найдете гудекана, к которому не собирались бы почтенные люди скоротать время. Обычно это место на главной площади аула, где с незапамятных времен уложены гладкие камни, на которых удобно сидеть, опершись спиной о памятники славным предкам. И едва к вечеру соберутся на гудекане первые завсегдатаи, как начинается обмен новостями, и воспоминаниями, и мудрыми размышлениями о прошлом, о настоящем, о будущем.
Да мне и самому, хотя я не так уж много прожил на свете, приходилось не раз проверять эту истину, как кузнец из Амузги проверяет остроту отточенного им кинжала, рассекая в воздухе волосок, выдернутый из собственной бороды, — конечно, если у него есть борода. В горах моих нынче редко встретишь бородатых. Это раньше считалось, что именно борода придает человеку солидность и вызывает уважение окружающих, а теперь почему-то стали замечать, что бороду носят не только люди, но и козлы и даже ишаки. Впрочем, если у кузнеца нет бороды, то он вырвет волос из чуба, а если такового тоже не окажется, ибо в наш премудрый век люди почему-то быстро лысеют, — то из усов. А усы, как вы сами можете убедиться, носит каждый кузнец в горах со времен легендарного амузгинского молотобойца Али-Асхаба, которого мой дядя причисляет к своим предкам.
Ожерелье для моей Серминаз скачать fb2, epub бесплатно
Проза Ахмедхана Абу-Бакара (род. в 1931 г.), народного писателя Дагестана, лауреата премии имени Сулеймана Стальского, образная и выразительная по языку, посвящена индустриализации Дагестана, новому быту горцев, охране природы и другим насущным проблемам современности.
В сборник, авторы которого поэты и прозаики автономных республик и областей РСФСР, вошли рассказы, стихи, басни, притчи, бичующие отдельные пороки, негативные явления, недостатки нашей жизни. В числе авторов — Расул Гамзатов, Мустай Карим, Фазу Алиева, Алим Кешоков, Моисей Ефимов, а также молодые поэты и прозаики, работающие в жанре юмора и сатиры.
Эта приключенческая повесть отражает события, происходившие в период революции и гражданской войны в Дагестане. Главный герой ее смелый и отважный Хасан встал во главе горцев, поднявшихся на борьбу за свободу и справедливость.
Проза Ахмедхана Абу-Бакара (род. в 1931 г.), народного писателя Дагестана, лауреата премии имени Сулеймана Стальского, образная и выразительная по языку, посвящена индустриализации Дагестана, новому быту горцев, охране природы и другим насущным проблемам современности.
Однажды я сбился с дороги в горах и по давнему совету наших старцев опустил повод, надеясь, что конь сам отыщет верный путь; но, мирно цокая подковами по кремням и гранитам, он завез меня в какие-то глухие места; впрочем, гнедому, наверное, были издавна знакомы кое-где уже поросшие стелющейся травой, кое-где загроможденные свалившимися со скал валунами и пересыпанные оползнями узкие заброшенные тропы, что ведут к величавым вершинам Дюльти-Дага, увенчанным вечным снегом. Внезапно конь остановился; он бил копытом в землю, он недовольно качал головой, встревоженный, будто укоряя себя за какой-то промах.
Проза Ахмедхана Абу-Бакара (род. в 1931 г.), народного писателя Дагестана, лауреата премии имени Сулеймана Стальского, образная и выразительная по языку, посвящена индустриализации Дагестана, новому быту горцев, охране природы и другим насущным проблемам современности.
Мы шли с работы. Около домов на камне лежал белый холодный свет вечереющего дня. И солнце было низко; оно рано уходило за кирпичные трубы кочегарок, эти угрожающие пальцы земли. Начиналась тихая сонная осень. Ветер дул реже и не был так жесток, как раскаленным ноющим летом. Небо побелело и стало ближе и ясней, будто опустило глаза к человеку.
Каждую прожитую осень я помнил с детства, и всегда она была такая же, как теперь. Белое небо, белая земля, пустой безголосый простор без конца и холодно.
Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН
Поглядывая по сторонам, Тимофей Васильевич пересек железнодорожные пути, вышел на привокзальную площадь. Что значит - весна и канун праздника: толчея, ребята с девчатами в обнимку, с гитарами, не поймешь, кто уезжает, кто провожает, а кто просто глазеет, как на фронтоне вокзала электрики навешивают по деревянному планшету гирлянды разноцветных лампочек. И над всей этой беспечной разноголосицей, суматохой, пестротой, перебивая смешанный душок мазута, щебенки, горячего металла и чего-то еще, стойко вокзального, непривычно чистый запах молодой травки, пробрызнувшей на газонах, и крохотных листочков тополей, только вылупившихся из клейких почек.
Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН
Этот райцентр называется по-другому, но я про себя называю его Рябиновым: рябины растут здесь почти у каждого дома в палисадниках, вдоль узких районных тротуаров, стайкой сбегаются к светлому двухэтажному особняку райкома партии. И сообразно времени года всякий раз на особицу украшают поселок. Ранней весной - выкидывая крохотные узорные листья; в начале лета - посвечивая восковым глянцем плотно посаженных, еще по-родимому сморщенных ягод; осенью - то празднично полыхая литыми гроздьями под тихим солнцем, то мокро блестя под дождем по первому снегу, наконец, - алея в белизне, радуя глаз и отощавших на урезанном пайке воробьишек. Тут невольно приходит на память превосходный рассказ Александра Яшина; чем больше лет остается позади, тем чаще вспоминаю, как покойная мать, тогда еще совсем молодая, варила в медном тазу свое любимое рябиновое варенье - янтарное, сладко-горьковатое, как и сама жизнь.
Иван Григорьевич Подсвиров
Прозаик Иван Подсвиров известен как автор книг "Танец на белом камне", "Шаги к перевалу", "Сто лет любви" и "Завтра - первое сентября", посвященных злободневным проблемам современности.
Четыре повести, включенные в новую книгу Ивана Подсвирова, посвящены людям Ставрополья, прежде всего колхозникам, которые на своих плечах вынесли тяготы военной поры, поднимали разрушенное хозяйство и передают сегодня трудовую эстафету молодежи.
Перевел В. Муравьев
Полоски Семена Петровича и Андрея Исаковича расположены по соседству, на одном поле. Бывало, по весне, когда оба соседа выедут проводить "посевную кампанию", скрипят, вздыхают, словно старушки, их сохи сабаны. Подымут они свои поля в две с половиной сажени шириной, потом приступают к севу. Насыплют зерно в лукошки, привяжут повод лошади к поясу - вот и вся техника готова. Затем перекрестятся на восход солнышка и пойдут, разбрасывая семена горстью, а за ними лошади тянут деревянные бороны, прыгающие с комка на комок.
Старик походил на баптистского проповедника. Не хватало только шляпы и цепочки от часов на лацкане пиджака. А впрочем, я точно не знаю, как выглядят такие проповедники, - просто начитался о них в книгах, а потом увидел в кино. Но я почему-то уверен, что такие люди носят черные суконные костюмы и не снимают их даже в лютую жару. Кстати, именно такой костюм был на нем, именно такой. И он шел в этом тяжелом сукне по августовской жаре. С виду он выглядел лет на восемьдесят, но можно было дать и поменьше. Голова его на длинной жилистой шее держалась прямо и вызывающе, так же гордо и цепко смотрели глаза. А шагал он тяжело, как-то нехотя, с трудом отрывая от земли ноги в таких же тяжелых черных ботинках. Возле меня он остановился и протянул руку:
Юзеф Янушевич ПРИНЦЕВ
ГОРИ, ГОРИ, МОЯ ЗВЕЗДА.
НЕВЕСЕЛЫЙ МЕСЯЦ АПРЕЛЬ (вместо пролога)
ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!
ТЕТРАДЬ С МЕДНЫМИ УГОЛЬНИКАМИ
ТАКАЯ НАША СЛУЖБА
ГОРИ, ГОРИ, МОЯ ЗВЕЗДА. (вместо эпилога)
В новом романе Ариэль Бюто японская лаконичность переплетается с французским шармом. Он похож на японскую мелодию, тихо плывущую над крышами Парижа, — тайна, грусть и нежность…
Музыкальный мир потрясен: воскресным утром в одной из гостиниц Венеции найдены мертвыми Эрик и Хисако, знаменитые пианисты, которые только что с триумфом завершили большой концертный тур. Все указывает на самоубийство, но в чем причина? Француз и японка познакомились еще в консерватории, где им пророчили большое будущее. Их соединили любовь и музыка — счастливая пара в жизни, блестящий дуэт на сцене. Что же привело к столь трагичному финалу?
Читайте также: