Осколки разбитого вдребезги краткое содержание
Обновлено: 05.07.2024
«Может быть, прочтя заглавие этой книги, какой-нибудь сердобольный читатель, не разобрав дела, сразу и раскудахчется, как курица: “Ах, ах! Какой бессердечный, жестоковыйный молодой человек — этот Аркадий Аверченко!!
Взял да и воткнул в спину революции ножик, да и не один, а целых двенадцать!”
Поступок — что и говорить — жестокий, но давайте любовно и вдумчиво разберемся в нем.
Прежде всего, спросим себя, положив руку на сердце:
— Да есть ли у нас сейчас революция.
Разве та гниль, глупость, дрянь, копоть и мрак, что происходит сейчас,— разве это революция?
Революция — сверкающая прекрасная молния, революция — божественно красивое лицо, озаренное гневом Рока, революция — ослепительно яркая ракета, взлетевшая радугой среди сырого мрака.
Похоже на эти сверкающие образы то, что сейчас происходит. Скажу в защиту революции более того — рождение революции прекрасно, как появление на свет ребенка, его первая бессмысленная улыбка, его первые невнятные слова, трогательно умилительные, когда они произносятся с трудом лепечущим, неуверенным в себе розовым язычком.
Но когда ребенку уже четвертый год, а он торчит в той же колыбельке, когда он четвертый год сосет свою всунутую с самого начала в рот ножку, превратившуюся уже в лапу довольно порядочного размера, когда он четвертый год лепечет те же невнятные, невразумительные слова, вроде: “совнархоз”, “уезе-мельком”, “совбур” и “реввоенком” — так это уже не умилительный, ласкающий глаз младенец, а, простите меня, довольно порядочный детина, впавший в тихий идиотизм.
«Не будем обманывать и себя и других; революция уже кончилась, и кончилась она давно!
Начало ее — светлое, очищающее пламя, средина — зловонный дым и копоть, конец — холодные обгорелые головешки.
Разве мы сейчас не бродим среди давно потухших головешек — без крова и пищи, с глухой досадой и пустотой в душе.
Нужна была России революция?
Что такое революция? Это — переворот и избавление.
Но когда избавитель перевернуть — перевернул, избавить — избавил, а потом и сам так плотно уселся на ваш загорбок, что снова и еще хуже задыхаетесь вы в предсмертной тоске и судороге голода и собачьего существования, когда и конца-краю не видно этому сиденью на вашем загорбке, то тогда черт с ним и с избавителем этим!
Фокус великого кино
Вот сентябрь позапрошлого года. Я сажусь в вагон, поезд дает задний ход и мчится в Петербург.
Но, однако, тут это не страшно. Громилы выдергивают свои ножи из груди убитых, те шевелятся, встают и убегают, летающий в воздухе пух аккуратно сам слетается в еврейские перины, и все принимает прежний вид.
А что это за ликующая толпа, что за тысячи шапок, летящих кверху, что это за счастливые лица, по которым текут слезы умиления?!
Почему незнакомые люди целуются, черт возьми!
Ах, это Манифест 17 октября, данный Николаем II свободной России.
Писатель сетует на то, что, к сожалению, невозможно повернуть время вспять. А значит, все трагические события уже не изменишь. И остается только сожалеть о собственной судьбе и о судьбе своих соотечественников .
Поэма о голодном человеке
Люди рассказывают друг другу об изумительно вкусных яствах, которые еще совсем недавно были чем-то само собой разумеющимся. Вот рассказывает один из присутствующих: «Пять лет тому назад — как сейчас помню — заказал я у “Альбера” навагу фрит и бифштекс по-гамбургски. Наваги было 4 штуки, — крупная, зажаренная в сухариках, на масле, господа! Понимаете, на сливочном масле, господа. На масле! С одной стороны лежал пышный ворох поджаренной на фритюре петрушки, с другой — половина лимона. Знаете, этакий лимон ярко-желтого цвета и в разрезе посветлее, кисленький такой разрез. Только взять его в руку и подавить над рыбиной. Но я делал так: сначала брал вилку, кусочек хлебца (был черный, был белый, честное слово) и ловко отделял мясистые бока наваги от косточки.
— У наваги только одна косточка, посредине, треугольная, — перебил, еле дыша, сосед.
— Тсс! Не мешайте. Ну, ну?
— Отделив куски наваги, причем, знаете ли, кожица была поджарена, хрупкая этакая и вся в сухарях. в сухарях, — я наливал рюмку водки и только тогда выдавливал тонкую струю лимонного сока на кусок рыбы. И я сверху прикладывал немного петрушки — о, для аромата только, исключительно для аромата, — выпивал рюмку и сразу кусок этой рыбки — гам! А булка-то, знаете, мягкая, французская этакая, и ешь ее, ешь, пышную, с этой рыбкой. А четвертую рыбку я даже не доел, хе-хе!
Немудрено, ведь в настоящем их окружает страшный, беспросветный голод. И поэтому остается лишь тешить себя воспоминаниями. Кто в этом виноват? Революция.
«Бешеный удар кулаком прервал сразу весь этот плывший над столом сладострастный шепот.
— Господа! Во что мы превратились — позор! Как мы низко пали! Вы! Разве вы мужчины? Вы сладострастные старики Карамазовы! Источая слюну, вы смакуете целыми ночами то, что у вас отняла кучка убийц и мерзавцев! У нас отнято то, на что самый последний человек имеет право — право еды, право набить желудок пищей по своему неприхотливому выбору — почему же вы терпите? Вы имеете в день хвост ржавой селедки и 2 лота хлеба, похожего на грязь, — вас таких много, сотни тысяч! Идите же все, все идите на улицу, высыпайте голодными отчаянными толпами, ползите, как миллионы саранчи, которая поезд останавливает своим количеством, идите, навалитесь на эту кучку творцов голода и смерти, перегрызите им горло, затопчите их в землю, и у вас будет хлеб, мясо и жареный картофель!!
Голодные люди собираются бежать на улицу. Однако их сил хватает лишь на то, чтобы пробежать несколько шагов. Только самый сильный добежал до коридора. Другие упали здесь же, в комнате. И снова в их мечтах — удивительно вкусные блюда, которые занимают их помыслы.
Трава, примятая сапогом
В этой миниатюре автор рассказывает о своем диалоге с восьмилетней девочкой. Малышка, как и взрослые, страдает от социальных катаклизмов. Но вместе с тем ребенок с присущим жизнелюбием продолжает радоваться жизни. С недетской серьезностью девочка рассказывает обо всем, с чем пришлось столкнуться ей и ее семье.
«Она потерлась порозовевшей от ходьбы щечкой о шершавую материю моего пиджака и, глядя остановившимися глазами на невозмутимую гладь реки, спросила:
— Скажи, неужели Ватикан никак не реагирует на эксцессы большевиков.
Я испуганно отодвинулся от нее и поглядел на этот розовый ротик с будто чуть-чуть припухшей верхней губкой, посмотрел на этот ротик, откуда только что спокойно вылетела эта чудовищная по своей деловитости фраза, и переспросил:
Я тихо обнял ее за плечи, поцеловал в голову и прошептал на ухо:
Автор пытается отвлечь девочку от тягостных серьезных разговоров, говорить только о том, что касается непосредственно ребенка. Однако это невозможно. Разве может девочка забыть о том, что болеет ее мама? Маму теперь уже не радуют веселье дочери и ее нехитрые развлечения. Малышка говорит о маме:
«— Ну, знаешь, маме не до того. Прихварывает все.
— Что ж с ней такое?
— Малокровие. Ты знаешь, она целый год при большевиках в Петербурге прожила. Вот и получила. Жиров не было, потом эти. азотистые вещества тоже в организм не. этого. не входили. Ну, одним словом, — коммунистический рай.
— Бедный ты ребенок, — уныло прошептал я, приглаживая ей волосы.
Девочка привыкла к выстрелам, различает орудия. «С противоположного берега дунуло ветерком, и стрельба сразу сделалась слышней.
— Вишь ты, как пулеметы работают, — сказал я, прислушиваясь.
Писатель с горечью сравнивает ребенка с зеленой молодой травкой. «По зеленой молодой травке ходят хамы в огромных тяжелых сапожищах, подбитых гвоздями. Пройдут по ней, примнут ее.
Черты из жизни рабочего Пантелея Грымзина
В этой миниатюре писатель говорит, как «ровно десять лет тому назад рабочий Пантелей Грымзин получил от своего подлого, гнусного хозяина-крово-пийцы поденную плату за 9 часов работы — всего два с полтиной.
Пантелей пошел к знакомому сапожнику. Тот взял за пару подметок полтора рубля. Пантелей был очень раздосадован, но деваться было некуда. У него остался только рупь-целковый.
«Пошел и купил на целковый этот полфунта ветчины, коробочку шпрот, булку французскую, полбутылки водки, бутылку пива и десяток папирос — так разошелся, что от всех капиталов только четыре копейки и осталось. И когда уселся бедняга Пантелей за свой убогий ужин — так ему тяжко сделалось, так обидно, что чуть не заплакал.
«Купил фунт полубелого хлеба, бутылку ситро, осталось 14 целковых. Приценился к десятку папирос, плюнул и отошел.
Дома нарезал хлеба, откупорил ситро, уселся за стол ужинать. и так горько ему сделалось, что чуть не заплакал.
— Почему же, — шептали его дрожащие губы, — почему богачам все, а нам ничего. Почему богач ест нежную розовую ветчину, объедается шпротами и белыми булками, заливает себе горло настоящей водкой, пенистым пивом, курит папиросы, а я, как пес какой, должен жевать черствый хлеб и тянуть тошнотворное пойло на сахарине. Почему одним все, другим — ничего.
Усадьба и городская квартира
В этой миниатюре писатель вспоминает о дореволюционной России и говорит: «Когда я начинаю думать о старой, канувшей в вечность России, то меня больше всего умиляет одна вещь: до чего это была богатая, изобильная, роскошная страна, если последних три года повального, всеобщего, равного, тайного и явного грабежа — все-таки не могут истощить всех накопленных старой Россией богатств.
Только теперь начинаешь удивляться и разводить руками:
— Да что ж это за хозяин такой был, у которого даже после смерти его — сколько ни тащат, все растащить не могут.
Большевики считали все это “награбленным” и даже клич такой во главу угла поставили:
Ой, не награбленное это было. Потому что все, что награблено, никогда впрок не идет: тут же на месте пропивается, проигрывается в карты, раздаривается дамам сердца грабителей — “марухам” и “шмарам”.
На окнах появились десятки опорожненных бутылок, огрызков засохшей колбасы, в угол поставили утащенный откуда-то роскошный шелковый диван с ободранным боком и около него примостили опрокинутый пивной бочонок, в виде ночного столика.
На стене на огромных крюках — ружья, в углу обрывок израсходованной пулеметной ленты и старые полуистлевшие обмотки.
Сор на полу так и не подметают, и нога все время наталкивается то на пустую консервную коробку, то на расплющенную голову селедки.
Хлебушко
Деревенская баба смотрела на всех с испугом и надеждой.
Французский дипломат ответил, что это Россия. Англичанин рассердился:
«— Ох уж эти мне бедные родственники! И чего ходит, спрашивается? Сказано ведь: будет время — разберем и ее дело. Стоит с узелком в руке и всем кланяется. По-моему, это шокинг.
И англичанин вышел, вернулся через несколько минут. Француз заметил у него на подбородке крошки. Он воспользовался доверчивостью деревенской бабы, обманом отобрал у нее хлеб.
«Увязывая свой похудевший узелок, баба тут же быстро и благодарно крестилась и шептала швейцару:
— Ну, слава Богу. Сам-то обещал спомочь. Теперь, поди, недолго и ждать.
Осколки разбитого вдребезги
Вдруг «подходит билетер с книжечкой билетов и девица с огромным денежным ящиком.
— Возьмите билеты, господа.
— Мы. это. нам не надо. Почем билеты?
— Только за то, чтобы посидеть на бульваре?! Пятьсот.
Грустные старики уходят. Незаметно они снова погружаются в свои воспоминания, столь же прекрасные, какой была их родная страна совсем недавно. Но все изменилось из-за большевиков.
Восприятие революции А. Аверченко
Интерес к этому произведению обусловлен тем, что люди всегда хотят знать историю своей страны. Еще совсем недавно революция воспринималась как великое благо. Только в конце XX века стали понимать, что революция принесла больше отрицательного, чем положительного.
Читайте также: