Опыты бесприютного неба степан гаврилов краткое содержание

Обновлено: 02.07.2024

Ситуация такая: я сжимаю зубы. Только не так, как обычно, не так, как сжимают зубы все люди. Я сжимаю их в руках. Точнее, даже не сами зубы, а сумки с зубами. Я зубонос – сейчас это моя основная работа. Не ой как престижно, не денежно, и, конечно, совсем не то, чем я хотел бы заниматься в жизни, но в целом – сойдет.

Каждый день я встаю в шесть утра и отправляюсь на Обводный канал, в зуботехническую лабораторию. Там меня встречает девушка с потухшим взглядом. Она отдает мне две китайские полиэтиленовые сумки с зубными протезами и адреса стоматологий в спальных районах Питера. До вечера я должен успеть разнести все, иначе людям будет нечем жевать ужин. Если вы захотите вставить зубной протез в одной из стоматологий этого города – будьте уверены, ваш заказ доставлю либо я, либо мой глухонемой коллега, либо латинос Эстебан. Мы ребята опытные, не опаздываем, несем протезы аккуратно. Можно сказать, мы – элитные зубоносы.

Времени подумать у меня много. Я бы сказал даже, что слишком много. Вот и думаешь об чем угодно, только бы не видеть эти расчерченные тропами бесконечные дворы спальников, а кроме – бетон, бетон, асфальт.

И так, тихой сапой, повспоминав о том и о сем, подходишь к основам. К самому сокровенному, что ли. К началу. А оно там, в том моменте, когда стало впервые по-настоящему стыдно, – именно тогда все и началось.

В первый раз это случилось лет в двенадцать. Вообще, я рос ребенком послушным, но однажды-таки вляпался. На одном из уроков к нам в класс пришел бородатый, кругленький мужик с мощной копной рыжих волос.

Рыжик не шел, и я предложил Лике прогуляться. В первом же ларьке на мелочь, которую мне оставила мама на обед, я купил мармеладных червей – вроде как компенсация за настоящих тварей, но Лика не стала их есть. Мы проходили мимо моего дома, и я предложил ей зайти.

Да, в книге вообще все слишком очевидно:

И литературно-метафизический дауншифтинг: ради обретения высокого неба (Аустерлица) герой ведет жизнь униженных-оскорблённых (образы – авторские).

И французский сюр в современных реалиях (осовременен реестр наркотических средств).

Дальше метамодернизм. Где главное – совмещать противоречия, все принимать и двигаться вперед… Нам рассказывают историю бледного Егора, который днем жил одной жизнью, ночью другой. И дневной Егор о ночном не помнил. А потом вспомнил. И воссоединился.

В финале герой обретается в маленькой комнатке с любимой девушкой и кусочком неба в окне. Работает зубоносом – курьером, который развозит зубные протезы. С этого роман и начинался. А все, что описано – воспоминания героя. Чтобы мы поняли, как он дошел до жизни такой. И почему теперь, обогащенный предыдущим опытом, вроде как счастлив.

Филологически-наркотическая петля в прошлое сделана весьма художественно. Автор прекрасно владеет словом. Жизненные сценки натуралистичны: правдивы и витальны. Что обещает в дальнейшем сильного писателя.

Но в этом тексте филологически-метафизические рассуждения удушили авторскую личность. И по завершении ретроспективной петли роман вдруг закончился. Ничем. О себе самом, о том, что дал ему этот опыт, автор сказать не смог. Все во мне и я во всем – это, знаете ли, не открытие.

И тем более не манифест поколения, на который текст претендует.

В общем, в этой петле зайчик сдох.

Причем мясо уже от костей отходит. Ибо сильные натуралистические сценки никак не коррелируют в тексте с метафизическими умозаключениями. Писатель и сам в курсе, что зайчик не прыгает:

Опыты бесприютного неба

В школе Лика больше не заговорила со мной ни разу. Зато потом… Но об этом позже, сейчас есть вещи поважнее.

С тех пор мне порой мерещится бледное, морщинистое лицо старой женщины, которая готова съесть меня за проявление весьма прекрасных чувств. Мне кажется, ее старческий лик мог бы стать отличной эмблемой стыда вообще, стать логотипом общественного суда. Портреты этой благородной бабуси можно печатать на красных нарукавниках в белых кружочках и раздавать специально сформированным отрядам по борьбе с проявлением эроса.

С тех пор я не стыжусь как-то иначе. Любой мой стыд – всего лишь repeat, воспроизведение того щемящего унижения, которое чувствовал я тогда, стоя в коридоре школы в костюме Д’Артаньяна, потирая накладные усы. Это чувство хватает меня в самые неожиданные моменты жизни, в самые яркие и настоящие. Например, когда я, лучший мушкетер за уральским хребтом, разгоряченный, спускаюсь в лучах славы со школьной сцены, или когда стою на раскаленной трассе и ловлю попутку, когда хочу сказать то, что действительно важно. Грубая реальность с лицом благообразной бабуси хватает тебя за плечо в самые чистые минуты – она апеллирует к твоему стыду и хочет поговорить о твоем поведении. Поговорить о твоем поведении! Сиди смирно, хочется трахаться – подрочи, тебе всего двенадцать.

Все, что мне нужно, – задушить это властное, лицемерное создание, поправляющее очки и всматривающееся в самый центр моего черепа. Нет, не совесть ограничивает меня, совесть – это ощущение внутренней целостности. Вот стыд – это стыдно. Это стыд чужой, овечий, его могут генерировать только старики духа – эмоциональные импотенты, у которых может эрегировать лишь один орган – перст указующий.

Меня завораживает полнота жизни тех, кто лишен этого стыда. Кто-то не прилагает никаких усилий к тому, чтобы сделать из своей жизни фееричное шоу, один сплошной хеппенинг на диких скоростях, – и все потому, что стыда перст указующий все время проскальзывает мимо них.

Первый человек подобного сорта – Ролан, живший по соседству в городе моего детства – маленьком уральском городке у подножия хребта. Ролан держал в страхе весь район. Знала его каждая псина в округе. Но меня он никогда не трогал, иногда только мог пошутить по поводу длинных волос. И все-таки мы его боялись. На год постарше меня, он выглядел куда как солиднее любого мужика, уже лет с тринадцати брился – о себе давала знать армянская национальность его отца, пропавшего неизвестно когда и как.

После девятого класса Ролан пошел в техникум. Появлялся он там, кажется, всего два раза – первый раз во время поступления. Второй раз он переступил порог альма-матер, когда возвращался с пьянки ночью. Его нашли под утро в дворницкой, вход в которую находился с черного хода. Его пытались разбудить, но это было невозможно. Дворничиха заботливо поставила возле храпящей стокилограммовой туши бутылку с водой и ушла по своим делам. В остальное время он мог ошиваться возле ворот учебного заведения разве что в конце месяца, когда студентам выдавали стипендию. Сам он ее не получал по вполне понятным причинам, однако это не было для него поводом сидеть на голяке. Зачем получать стипендию, когда ее получают другие? В общем, с деньгами в его группе оставались только те, кто пролезал в узкую форточку туалета на втором этаже, – это был единственный способ не встретить Ролана у выхода.

Новый школьный предмет - родная литература (русская) - заставляет учителей и учеников обратить больше внимания на региональную литературу. Наверное, определение "региональный" звучит для литературы или писателя обидно, но поверьте, в данном тексте это просто принадлежность к определенному региону, без всякой оценочности. Наоборот, хочется обратить внимание на одного из молодых писателей, имевших счастье родиться на берегу "Мирового океана Уральского озера", как назван в его романе "Опыты бесприютного неба" Тургояк.

Родина Степана Гаврилова - маленький уральский город Миасс в Челябинской области. Следуя пути Максима Горького, Гаврилов перебрал множество профессий, узнавая жизнь, скитаясь по просторам России от Челябинска до Питера, Роман "Опыты бесприютного неба" вышел в "Знамени" в 2019 году. В первой его части узнаваемы Машгородок и Тургояк, именно узнаваемы, а не названы, впрочем, запечатленные на страницах черты 90-х, а потом 2000-х делают их, вероятно, узнаваемыми не только для жителей Миасса, про который речь, но и любого провинциального города постперестроечной эпохи. Книга - своеобразный портрет поколения родившихся в 90-х. Какие они? Чем живут? Чем дышат?

Герой-рассказчик много рефлексирует, и благодаря этому можно попытаться выделить несколько основных черт. Во-первых, ощущение, что "лучшее, конечно, позади", ощущение, что тебе достались "объедки времени". Во-вторых, они пытаются найти свое место в жизни, не следуя традициям и схемам "нормальности".

В-третьих, полная и совершенная аполитичность. Их не волнуют битвы политических партий, путь России, ностальгии взрослых по развалившемуся Союзу герой противопоставляет горечь по умершему постмодернизму. Роман Степана Гаврилова между тем доказывает, что постмодернизм вовсе не умер, транслируя многие положения философии этого направления: иллюзорность мира, многогранность истины, не познавание, а лишь интерпретация реальности, плюс, конечно, интертекстуальность. Дадаизм, французский поэт начала 20 века Аполлинер Гийом, американская группа экспериментального рока Sonic Youth, лабиринт Минотавра - можно читать книгу и без представления обо всем этом, но это будет другой роман.

Ценители "медлительности изысканной русской речи" найдут в романе много прекрасных описаний, развернутых метафор, небанальных сравнений, особенно в первой части.

Немного сбивает непоследовательность автора. Не называя Тургояк и Миасс, он дает название поселку возле перевала Дятлова Малые Махры, несуществующее на карте Урала, да и при описании Кыштыма называет гуманоида, найденного там Андрюшенькой вместо Алешеньки.

Но общего впечатления от романа это не портит. Стержень, на который нанизано повествование, - типичная бинарная оппозиция: высокое небо и обыденная земля. " Я терял это небо. Я обретал себя земного и мало смотрел вверх — всё это было слишком сумбурно и суетно" . Выживание (в буквальном смысле слова) в Питере, бесприютная жизнь, наркотики, чужие квартиры, сомнения, случайные работы, среди которых работа зубоносом кажется удачей - найдет ли герой свое место в жизни или, чтобы найти место на земле, надо окончательно отказаться от неба? Ответ на этот вопрос предстоит дать читателю.

Читайте также: