Один лапоть один чунь краткое содержание
Обновлено: 05.07.2024
ОДИН ЛАПОТЬ, ОДИН ЧУНЬ
(Перевод Эд. Корпачева)
Сон.
Сон.
Сон.
Ночью пустынной
и темной
Иду по земле.
Высокий и легкий,
Покачиваюсь от печали.
Голову склоняя под
небом,
Я плачу.
Звезды — слезы мои.
Спят города и села,
Я над ними ступаю.
Высокий, согбенный
и легкий,
Покачиваюсь от печали.
Ищу деревеньку серую,
Деревеньку свою.
Боюсь:
Высокий и легкий,
Не присяду там на пороге,
Как самолет реактивный не сядет
На грунтовом аэродроме…
Я плачу.
Звезды — слезы мои.
…Вдруг от холода защекотало спину: над козырьком погреба мглисто взвился снег и колко лег на глаза; потом порыв ветра утих — слышно было, как сползал он с шорохом по стене и опадал книзу. Снежная пыль таяла на ресницах и на щеках, и становилось тепло.
На разрытом у погреба сугробе тоже был козырек, крахмально-белый и легкий, как облачко или гусиное перо, и нереальный, призрачный в своей белизне. Поземка стеклянно шуршала по сугробу, прозрачным дымом расползаясь за огород, в поле.
Он вобрал голову в плечи, не замечая того, что неприятно студено касался щеки обледенелый шнурок ушанки, и смотрел, смотрел…
Птицы летели на раскидистую дикую яблоню, росшую на огороде Пилипа, летели с подветренной стороны и потому снижались над погребком, но не сели, опять полетели в поле и зашли на второй круг; воробьи неслись тугой чередкой, под ними, ниже, неслась синичка; и тяжело, как бомбовоз, стремилась вслед за ними, тенькая на лету и отставая, ошалелая овсянка.
Он пожалел в ту минуту о том, что у него порвалась рогатка.
У него одеревенели руки, и он стал дышать на них, не выпуская рогатки, и остро пахла резинка, тоже остывшая, и совсем по-иному, приглушенно — сиротским; что ли, запахом — пахла истертая кожица, в которой, как в мешочке, прятал камешек, перед тем как посылать его в далекий полет, и уж вовсе иным, тонким, даже слегка сладковатым, таким понятным, добрым запахом веяло от черенка рогатки, до лакового блеска выглаженного ладонью и согретого ею.
Над селом, в поле была печальная дымка, была припрятана, казалось, и неуловимая и непонятная грусть, как настрой то притихшего и прикинувшегося белым, то бойкого, отчаянно-веселого, искристого и все равно темного, темного ветра. А этого и словами нельзя было высказать: стоя над погребом, он видел себя светло-желтой соломинкой, торчащей из стрехи, — она дрожала, поигрывала на ветру, тосковала и разбойничала вместе с ветром; ветер измотал ее, но и любил ее ветер, и она любила его и боялась и не боялась его озорства.
Птицы снова летели к дикой яблоне, снова снижались и делали круг; воробьи с лопотом крыльев вспорхнули на дерево едва ли не от самой земли, а вот овсянка отстала, тяжело полетела под стреху Пилипчикового погреба. Синички не было с ними.
Он сунул в карман рогатку, почувствовал, как у него ослаб под шапкой, сполз на затылок платочек, и туже завязал его под подбородком, глубже насунул на голову шапку. Руки он спрятал в рукава свитки: уже давненько стоял на дворе и остыл. Холодно ему было, наверное, еще и потому, что недавно поиздевались над ним, дразнили его, собравшись в Авдулиной хате, старшие хлопцы, а больше всех Авдулин Павлик. И он, Иванка, плакал.
От обиды еще и теперь было горько и сухо во рту, и когда он дышал в полную грудь, что-то хрипело там и внутри делалось неприятно-сладко, тоскливо. Он чувствовал, что тяжестью набрякли веки, что под глазами остыло, но остыло совсем не так, как на лице, и еще чувствовал он, что кожа на щеках стала натянутой и словно бы тонкой и припухли губы.
Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:
Адзін лапаць, адзін чунь: краткое содержание, описание и аннотация
Міхась Стральцоў: другие книги автора
Кто написал Адзін лапаць, адзін чунь? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.
В течение 24 часов мы закроем доступ к нелегально размещенному контенту.
Адзін лапаць, адзін чунь — читать онлайн бесплатно полную книгу (весь текст) целиком
Адзін лапаць, адзін чунь
. Раптам казытліва стала спіне: над стрэшкай пограба імгліста ўсхапіўся снежны ўзвей, калюча зацерусіў у вочы; потым разам аціхла — чуваць было, як з шаргаценнем спаўзаў па сцяне і ападаў долу вецер. Снежны пыл на вейках і на шчоках раставаў, і рабілася цёпла.
На раскапаным ля пограба сумёце таксама была стрэшка, сутонліва-белая і лёгкая, як аблачынка ці птушынае пяро, і — мройлівая ў сваёй прыцемненай белі. Пазёмка сцішана шоргала па сумёце, празрыста-дымна распаўзаючыся за агародам у полі.
Ён увабраў галаву ў плечы, не зважаючы, што непрыемна-холадна дакранаўся да шчакі зледзянелы матузок ад аблавушкі, і — глядзеў.
Птушкі ляцелі на разлатую Піліпчыкаву лясоўку, пад вецер, і таму зніжаліся над пуняй, але не селі — зноў ляцелі ў поле, робячы круг: вераб'і пырхнулі тугой чародкай, пад імі, ніжэй, ішла сініца, і цяжка, нібы бамбавоз, імкнула следам, ціўкаючы і адстаючы, здурнелая аўсянка.
Ён тады пашкадаваў, што ў яго парвалася рагатка.
Над вёскай, у полі была імглістая, зажураная смуга, быў прыхаваны смутак, няўлоўны нейкі і незразумелы, як настрой то сцішанага — і тады светлага,— то шумліва-порсткага, роспачна-вясёлага, нават аж зіхоткага ўваччу і ўсё адно цёмнага ветру. Гэта нельга было выказаць словамі: ён, стоячы пад пограбам, бачыў сябе жаўтлява-светлай саломінкай, вытыркнутай са страхі,— яна трымцела, грала, смуткавала і гарэзіла разам з ветрам; вецер шкуматаў яе, але ўсё адно любіў, і яна любіла яго. і баялася, і не баялася ягонай моцы.
Птушкі зноў ляцелі на Піліпчыкаву лясоўку, зноў, зніжаючыся, рабілі круг: вераб'і лапатліва пырхнулі на дрэва ледзь не ад самай зямлі, толькі аўсянка адстала, цяжка паляцела пад страху Піліпчыкавай пуні. Сініцы з імі ўжо не было.
Ён схаваў у кішэню рагатку, адчуў, што ў яго расслабілася пад шапкай, ссунулася на патыліцу хустка: тужэй завязаў яе пад барадой, глыбей насунуў на галаву шапку. Рукі ён схаваў у рукавы світы: ужо даўнавата стаяў на двары і яму рабілася холадна. Холадна, можа, было яму яшчэ і таму, што з яго нядаўна здзекаваліся, дражніліся з ім на гульбішчы ў Аўдулінай хаце старэйшыя хлопцы, а больш за ўсіх Аўдулін Паўлік. I Іванка плакаў.
Яму яшчэ і цяпер было гаркава і суха ў горле, і калі ён на ўсе грудзі дыхаў, нешта аж хрыпела там і ўсярэдзіне рабілася непрыемна-соладка, нудліва. Адчуваў ён таксама, што нечым цяжкім, мулкім набрынялі ў яго павекі, што пад вачамі ўвесь час была нейкая не такая, як на ўсім твары, нейкая застылая сцюдзёнасць, і яшчэ адчуваў ён, што ў яго напялася на шчоках, як бы патанчэла скура і прыпухлі вусны.
I яго пачыналі ўжо біць дрыжыкі.
Ягоным горам, ягонай пакутай і слязьмі быў крывароты Аўдулін Паўлік, ці, па вясковай мянушцы, Цяўлік якому капсулем ад гранаты парвала летась шчаку, якога баяліся не толькі малыя, але і аднагодкі-хлопцы, бо Цяўлік надта любіў разяўляцца на ўсіх, пастыляўся нават з дарослымі, лез на кожнага, як жаба на корч. Быў ён нізкарослы, з высокай грудзінай і нейкі аж зялёны ў твары, якраз бы ягоная маці, і гэтак жа, не выпускаючы з рота, смактаў цыгарку, як яна, і гэтак жа кашляў. Маці ягоную ў вёсцы інакш не называлі, як салдатам, бо і хадзіла, і гаварыла яна па-мужчынску, і па-мужчынску ўпраўлялася з касой і сякерай: узяла і паставіла сама, пасля таго як спалілі немцы, новую хату.
Оно составлено из произведений, опубликованных, за малым исключением, в 70-е годы, и, таким образом, перед читателем — новые страницы нашей многонациональной новеллистики.
В сборнике представлены все крупные братские литературы и литературы многих автономий — одним или несколькими рассказами. Наряду с произведениями старших писательских поколений здесь публикуются рассказы молодежи, сравнительно недавно вступившей на литературное поприще.
У гэтай кнізе М. Стральцоў вядзе гаворку пра Максіма Багдановіча, даследуе яго паэтычную, крытычную, асветніцкую дзейнасць.
Он родился в Одессе и пятилетним, в 1922 году, был увезен родителями на их родину, в Западную Белоруссию – за границу по тем временам. В сентябре 1939-го в мундире польского морского пехотинца после боев в Гдыне оказался в немецком плену. Померания, Верхняя Бавария – и побег оттуда в свою деревню Загорье возле Корелич осенью сорок первого. Партизанская жизнь, всей семьей, в лесах Налибокской пущи, штабная разведка и редактирование газеты; а в послевоенное время – бесконечные дороги писательских поездок по родной Белоруссии, по всей стране и странам других континентов.
Запах времени
Все его странствия, военных лет и мирных, – от дома и с возвращением домой. И точно так же в творчестве: в автобиографических повестях и романе, в книгах рассказов, лирических записей, миниатюр, эссе. С той только разницей, что странствуют в них память и душа. Брыль путешествует здесь уже не в пространстве, а во времени – над границами, поверх барьеров, если воспользоваться словами Пастернака.
Но и география, когда писатель воссоздает через личную судьбу историю своего народа, тоже важна. И у Брыля она не только расширяет внутренние рамки содержания. Но и питает его всем конкретным и предметным, необходимым для письма пластичного и в то же время аналитического, которое и отличает лирическую манеру этого прозаика.
Не удивительно поэтому, что он такой старательный и жадный собиратель впечатлений жизни. Но и книга, любимое чтение, впечатления от прочитанного – один из всегдашних мотивов, сопровождающих главного героя произведений Брыля.
72 километра ада
Они записали 72 километра пленки. Рассказы более трехсот человек, спасшихся каким-то чудом от неминуемой смерти. В рассказах тех людей ничто не добавлено и не убавлено. Сокращали только несущественное, переставляли слова, абзацы, снимали повторы. Авторский текст дан лишь в необходимом минимуме.
Жизнь в слове
Все главное в жизни начиналось с ее помощью, поддерживалось ее заботой и благословением. И труд, и учеба, и творчество. Пока он был в плену, она хранила в своем сундуке – еще из-под приданого – его первые, начатые до войны наброски и рассказы. Она была с ним и старшими, уже семейными детьми в партизанах. Там, в Налибокской пуще, среди своей семьи, родни, среди земляков и сверстников, среди войны второй раз началось для него писательство, чтобы уже не прерываться.
Время летит. Вослед ему, не отставая, движется слово мастера – Янки Брыля.
Шамякин век
…Те лица, бледные, но молодые, в синем дыму издательских, редакционных комнат, как под водой, те голоса, словечки, имена и дружеские клички, те голоса семидесятых и восьмидесятых:
– А ты к Шамяке подходил? Вот он бы вышел на кого-нибудь вверху, помог пробить бы…
Михась Стрельцов однажды так и сказал приятелю, поэту. И Шамяка на кого-то где-то выходил, и дело пробивалось – книжка или квартира. Знали: Шамякин может поддержать.
И в девяностых – то же самое. Он жил в доме над Свислочью, за ней весной кипело море сплошной зелени, скрывая парк. В кабине лифта с деревянными застекленными дверцами была скамеечка с потертой красноватой тканью. Лифт шел неслышно, неспеша, – во всем этом ощущалось что-то от атмосферы и 60-х и 50-х, от жизни деятелей, лауреатов, людей президиумов, съездов, золотых звезд на пиджаках.
А он был в белой рубашке и синих спортивных брюках. Мы сидели в низких креслах, за Иваном Петровичем высился огромный, до потолка, книжный шкаф, и новые книги лежали везде, со всех сторон, куда ни повернись. Выслушав все, задав два-три вопроса, он вышел в другую комнату. Послышалось:
И голос его жены:
– Куда ты? Что, прямо сейчас?
– Ну, надо, надо. В Союз писателей.
И мы пошли. Вернее, он пошел по моему делу, а я с ним рядом, под его прикрытием. Шли парком. Он рассказывал, как на днях с группой самых заслуженных писателей был в Совмине, как хлопотали за наш союз. А скоро, сказал, пойдет в горисполком, уже один, договорился лично. Наденет свои регалии – и в путь, вперед, как в бой. Значит, подумалось, приколет и свою звезду Героя труда. И тут Шамякин, будто слыша это, опять сказал:
Громко известное имя, писательское и общественное, везде открытые перед ним высокие двери, репутация, влияние и неизменная позиция рыцаря советской эпохи, ушедшей в календарях, но не в характерах и душах его поколения, – все это нес Шамякин без самоупоения, без жеста и без позы. Ему чаще всего просто не смели отказать. И, зная это, он на это шел целенаправленно и постоянно.
В начале 90-х, в мутном баре нашего дома литераторов, держа в своей писательской руке тонкий стакан, он говорил:
– У меня на сберкнижке было сто тысяч. Я чувствовал себя человеком, мог купить машину, дачу для внуков. И что от этого осталось, заработанного десятилетиями? Пшик.
Шамякин не только носил звание народного писателя, он был им на самом деле, в буквальном смысле. Искушенная в литературе и искусстве публика могла находить в его романах, повестях, пьесах и что-то прямолинейное, излишне публицистическое, функциональное. Да, могла – и может до сих пор. Но не все могут, в смысле права на это, критиковать Ивана Шамякина.
Один лапоть, один чунь
Так названа у Михася Стрельцова повесть.
А чуни – те же лапти, только веревочные, сплетенные из пеньки за неимением лыка. В послевоенные зимы деревенским ребятам приходилось топать и в тех и в других. (Мы тогда в Минске щеголяли: на валенках носили чуни из резины от лопнувших автомобильных камер).
А Стрельцов тут, по-прежнему у нас, на Чижовском кладбище.
Я познакомился с ним в середине 50-х, на первом курсе отделения журналистики тогдашнего филфака в университете. Бедовые дети города, мы впервые видели рядом сельских одногодков и проводили с ними время. Сдержанные и настороженные дети деревни впервые сидели вместе на занятиях и подымали рюмки в общежитии со своими столичными сверстниками.
У него внешность была совсем не деревенская. Ничего сельского я в нем вообще не замечал. Что замечал он во мне, не знаю. Знаю только, что его ничего не смущало в тогдашней нашей юношеской городской культуре. Даже и та привлекательная для нас смесь внешней интеллигентности с этакой элегантной блатноватостью, которую оставило в нас послевоенное житье-бытье: сперва фантасмагория порочных игр и драк в руинах, потом – футбол, трофейное кино и джаз.
Это так близко стояло перед глазами, что, когда рассказ кончился, все вокруг вступило в свои права не сразу, будто почтительно ожидая, пока отойдет прочитанное.
Потом, уже в самолете, над белыми холодными облаками я заглянул в рассказ опять. Там все оставалось на своих местах, как и тогда, когда я сидел возле пыльного кипариса. Нет, будто сказал чей-то голос, это не тает, как облако, не рассыпается, будучи перенесенным в другое место и в другое время. Потому что это живой мир со своим собственным временем и пространством, в хорошем смысле замкнутый, самодостаточный.
Счастливой была его восходящая звезда. Его все любили – и читать и встречать. Опять, как в студенческом мае, в привокзальном сквере, казалось, что так будет и всегда.
Другое дело, что жизнь, которая обступала Стрельцова, все меньше и реже поддавалась его любви – так остро и болезненно воспринимал он весь этот шум и ярость вокруг. Его творческий организм, чрезвычайно чуткий и хрупкий, не охватывал этого, не мог сделать своим и вошел в безысходный конфликт с жизнью.
– После такой вещи надо дождаться, чтобы в душе снова достаточно насобиралось, насочилось…
Он оживился, будто этого и ждал:
– Вот видишь, как ты понимаешь! Конечно, нужно время!
Не знаю, что бы он еще сделал, если бы жил. Зато знаю, чего бы он НЕ СДЕЛАЛ.
Давайте, наконец, скажем друг другу прямо: читателя никогда нет – и читатель есть всегда.
И для Михася Стрельцова сегодня все было бы как раньше. И действительно, что бы он уже такое потерял? Звание, пост, лауреатство, место в президиуме или заграничную поездку? Не имел, не сидел, не ездил.
Он был хорошим писателем. Он смог им стать – он смог им и остаться до сих пор.
Читайте также: