Неизвестный друг бунин краткое содержание

Обновлено: 08.07.2024

Бунинъ И. А. Собр. соч.: [в 12 т.] — [Берлинъ]: Петрополисъ, 1934—1939. Т. 8. C . 110 - 124.>

НЕИЗВ ѣ СТНЫЙ ДРУГЪ

На этой carte - illustr é e съ такимъ печальнымъ и величественнымъ видомъ лунной ночи у береговъ Атлантическаго океана спѣшу написать Вамъ мою горячую благодарность за Вашу послѣднюю книгу. Эти берега — моя вторая родина, это послѣдняя граница европейскихъ владѣній Британіи, — видите, изъ какого далека шлетъ Вамъ привѣтъ одинъ изъ Вашихъ неизвѣстныхъ друзей. Будьте счастливы и да сохранитъ Васъ Богъ.

Вотъ еще одинъ видъ той одинокой страны, куда навѣки забросила меня судьба.

Вчера подъ ужаснымъ дождемъ, — у насъ вѣчный дождь, — ѣздила по дѣламъ въ городъ, случайно купила Вашу книгу и читала ее не отрываясь на возвратномъ пути на виллу, гдѣ мы живемъ круглый годъ изъ-за моего слабого здоровья. Отъ дождя, отъ тучь

было почти темно, цвѣты и зелень в садахъ были необыкновенно ярки, пустой трамвай шелъ быстро, кидая фіолетовыя вспышки, а я читала, читала и, неизвѣстно почему, чувствовала себя почти мучительно счастливой.

Прощайте, еще разъ благодарю Васъ. Хочется еще что-то сказать Вамъ, но что? Не знаю, не умѣю опредѣлить.

Не могу удержаться и опять пишу Вамъ. Думаю, что Вы получаете такихъ писемъ слишкомъ много. Но вѣдь все это отклики именно тѣхъ человѣческихъ душь, для которыхъ и творите Вы. Такъ зачѣмъ же мнѣ молчать? Вы первый вступили въ общеніе со мной, выпустивъ въ свѣтъ, то есть и для меня, свою книгу…

И нынче цѣлый день сыплется дождь на нашъ почти неестественно зеленый садъ, и въ комнатѣ у меня сумрачно и съ утра топится каминъ. Мнѣ хотѣлось бы сказать Вамъ многое, но вѣдь Вы знаете лучше другихъ, какъ это трудно, почти невозможно — высказывать себя. Я все еще подъ впечатлѣніемъ чего-то непонятнаго и неразрѣшающагося, но прекраснаго, чѣмъ я обязана Вамъ, — объясните, что это такое, это чувство? И что вообще испытываютъ люди, подвергаясь воздѣйствію искусства? Очарованіе отъ человѣческой умѣлости, силы? Возбужденное желаніе личнаго счастья, которое всегда, неугасимо живетъ въ насъ и особенно оживаетъ подъ вліяниемъ чего-гибудь дѣйствующаго чувственно, — музыки, стиховъ, какого-гибудь

образнаго воспоминанія, какого-гибудь запаха? Или же это радость ощущенія божественной прелести человѣческой души, которую открываютъ намъ немногіе, подобные Вамъ, напоминающіе, что она все-таки есть, эта божественная прелесть? Вотъ я что-нибудь читаю, — иногда даже что-нибудь ужасное, — и вдругъ говорю: Боже, какъ это прекрасно! Что это значитъ? Можетъ быть, это значитъ: какъ все-таки прекрасна жизнь!

До свиданья, скоро еще напишу Вамъ. Думаю, что въ этомъ нѣтъ никакой неделикатности, что это принято — писать писателямъ. Кромѣ того, Вы вѣдь можете и не читать моихъ писемъ… хотя, конечно, мнѣ это будетъ очень грустно.

Простите, это можетъ прозвучать дурно, но не могу не сказать: я не молода, у меня дочь пятнадцати лѣтъ, совсѣмъ уже барышня, но я была когда-то не совсѣмъ дурна и не слишкомъ рѣзко измѣнилась съ тѣхъ… Мнѣ все-таки не хочется, чтобы Вы представляли себѣ меня не такой, какая я есть.

Я написала Вамъ въ силу потребности раздѣлить съ Вами то волненіе, которое произвелъ на меня Вашъ талантъ, дѣйствующій, какъ печальная, но возвышен-

ная музыка. Зачѣмъ это нужно — раздѣлить? Я не знаю, да и Вы не знаете, но мы оба хорошо знаемъ, что эта потребность человѣческаго сердца неискоренима, что безъ этого нѣтъ жизни и что въ этомъ какая-то великая тайна. Вѣдь и Вы пишете только въ силу этой потребности и даже болѣе — Вы отдаете ей всего себя всецѣло.

Я всегда много читала, — и много вела дневниковъ, какъ всѣ неудовлетворенные жизнью люди, — много читаю и теперь, читала и Васъ, но мало, больше знала Васъ лишь по имени. И вотъ эта Ваша новая книга… какъ это странно! Чья-то рука гдѣ-то и что-то написала, чья-то душа выразила малѣйшую долю своей сокровенной жизни малѣйшимъ намекомъ, — что можетъ выразить слово, даже такое, какъ Ваше! — и вотъ вдругъ исчезаетъ пространство, время, разность судебъ и положеній, и Ваши мысли и чувства становятся моими, нашими общими. Поистинѣ только одна, единая есть душа въ мірѣ. И развѣ не понятенъ послѣ этого мой порывъ написать Вамъ, что-то высказать, что-то раздѣлить съ Вами, на что-то пожаловаться? Развѣ Ваши произведенія не то же самое, что мои письма кх Вамъ? Вѣдь и Вы что-то и кому-то высказываете, посылаете свои строки кому-то невѣдомому и куда-то въ пространство. Вѣдь и Вы жалуетесь, чаще всего только жалуетесь, потому что жалоба, иными словами, мольба о сочувствіи неразлучна съ человѣкомъ: сколько ея въ пѣсняхъ, молитвахъ, стихахъ, любовныхъ изліяніяхъ!

Можетъ быть, Вы отвѣтите мнѣ, хотя двумя словами? Отвѣтьте!

Опять пишу Вамъ ночью, уже въ спальнѣ, мучимая непонятнымъ желаніемъ сказать то, чтó такъ легко обозвать наивностью, чтó скажется во всякомъ случаѣ не такъ, какъ чувствуется. А хочется мнѣ сказать въ сущности очень немногое: только то, что мнѣ очень грустно, очень жаль себя — и что я все-таки счастлива этой грустью и тѣмъ, что мнѣ жаль себя. Мнѣ грустно думать, что я гдѣ-то въ чужой странѣ, на самыхъ западныхъ берегахъ Европы, на какой-то виллѣ за городомъ, среди осенней ночной темноты и тумана съ моря, идущаго вплоть до Америки. Грустно, что я одна не только въ этой уютной и прелестной комнатѣ, но и во всемъ мірѣ. И всего грустнѣй, что Вы, котораго я выдумала и отъ котораго уже что-то жду, такъ безконечно далеко отъ меня и такъ мнѣ невѣдомы и, конечно, что бы я тамъ ни говорила, такъ чужды мнѣ и такъ правы въ этомъ…

Въ сущности, все въ мірѣ прелестно, даже вотъ этотъ абажуръ на лампѣ и ея золотистый свѣтъ, и сверкающее бѣлье на моей уже открытой постели, и мой халатъ, моя нога въ туфлѣ и моя худая рука въ широкомъ рукавѣ. И всего безконечно жаль: къ чему все? Все проходитъ, все пройдетъ и все тщетно, какъ и мое вѣчное ожиданіе чего-то, замѣняющее мнѣ жизнь…

Очень прошу — напишите мнѣ. Конечно, два-три слова, только для того, чтобы я знала, что Вы слышите меня. Простите мою настойчивость.

Это нашъ городъ, нашъ соборъ. Пустынные скалистые берега, — моя первая carte - postale къ Вамъ, — дальше, сѣвернѣе. Но и городъ, собор — все угрюмо, черно у насъ. Гранитъ, шиферъ, асфальтъ и дождь, дождь…

Да, напишите мнѣ кратко, я очень хорошо понимаю, что Вамъ нечего сказать мнѣ, кромѣ двухъ-трехъ словъ. Но напишите, напишите!

Увы, письма отъ Васъ нѣтъ. А прошло уже пятнадцать дней съ тѣхъ поръ, какъ я написала Вамъ въ первый разъ…

Но можетъ быть, Вашъ издатель еще не переслалъ Вамъ моихъ писемъ? Можетъ быть, Васъ отвлекаютъ срочныя занятія, свѣтская жизнь? Это очень грустно, но все же лучше, чѣмъ думать, что Вы просто пренебрегли моей просьбой. Думать такъ очень обидно и больно. Вы скажете, что я не имѣю никакого права на Ваше вниманіе и что, слѣдовательно, ни обидѣ ни боли не можетъ быть мѣста. Но точно ли не имѣю я этого права? А можетъ быть, оно уже есть у меня, разъ я испытала извѣстныя чувства къ Вамъ? Развѣ былъ, напримѣръ, хоть одинъ Ромео, который не требовалъ взаимности даже и безъ всякихъ основаній, или Отелло, который ревновалъ бы по праву? Оба они говорятъ: разъ я люблю, какъ можно не любить

меня, какъ можно измѣнять мнѣ? Это не простое хотѣніе, чтобы меня любили, что гораздо сложнѣе и больше. Разъ я что-нибудь или кого-нибудь люблю, это уже мое, во мнѣ… Впрочемъ, не умѣю объяснить Вамъ этого какъ слѣдуетъ, знаю только, что такъ казалось и кажестя людямъ всегда, и чувствую, что тутъ скрывается что-то очень глубокое.

Впрочемъ, какъ бы тамъ ни было, а отвѣта отъ Васъ нѣтъ, а я опять пишу. Неожиданно выдумала, что Вы мнѣ чѣмъ-то близки, — хотя опять-таки выдумала ли? — и сама повѣрила своей выдумкѣ и упорно стала писать Вамъ и уже знаю, что чѣмъ больше буду писать Вамъ, тѣмъ все необходимѣе будетъ для меня дѣлать это, потому что все болѣе будетъ усиливаться какая-то связь между мною и Вами. Я Васъ не представляю себѣ, совсѣмъ не вижу даже Вашего физическаго облика. Такъ кому же я пишу? Самой себѣ? Но все равно… Вѣдь и я — Вы.

Нынче дивный день, на душѣ у меня легко, окна открыты, и солнце и теплый воздухъ напоминаютъ о веснѣ. Странный этотъ край! Лѣтомъ дождливо и холодно, осенью, зимой — дождливо и тепло, но порой выпадаютъ такіе прекрасные дни, что не знаешь: зима это или итальянская весна? О, Италія, Италія и мои восемнадцать лѣтъ, мои надежды, моя радостная довѣрчивость, мои ожиданія на порогѣ жизни, которая была вся впереди и вся въ солнечномъ туманѣ, какъ горы, долины и цвѣтущіе сады вокругх Везувія! Простите,

знаю, что все это слишкомъ не ново, но что мнѣ до того?

Можетъ быть, Вы отъ того не писали мнѣ, что я для Васъ слишкомъ отвлеченна? Тогда вотъ еще нѣсколько чертъ моей жизни. Я уже шестнадцать лѣтъ замужемъ. Мой мужъ французъ, я познакомилась съ нимъ однажды зимой на французской Ривьерѣ, вѣнчалась въ Римѣ, а послѣ свадебнаго путешестві по Италіи навсегда поселилась здѣсь. У меня трое дѣтей, мальчикъ и двѣ дѣвочки. Люблю ли я иъ? Да, но все же не такъ, какъ чаще всего любятъ матери, видящія жизнь только въ семьѣ, въ дѣтяхъ. Пока дѣти были маленькими, я за ними непрестанно ухаживала, раздѣляла съ ними всѣ ихъ игры и занятія, но теперь они во мнѣ больше не нуждаются, и у меня много свободнаго времени, которое я провожу въ чтеніи. Родные мои далеко, наши жизни разошлись, и общихъ интересовъ у насъ такъ мало, что мы даже переписываемся очень рѣдко. Въ связи съ положеніемъ моего мужа мнѣ часто приходится бывать въ обществѣ, принимать и отдавать визиты, бывать на вечерахъ и обѣдахъ. Но друзей и подругъ у меня нѣтъ. На здѣшнихъ дамъ я не похожа, а въ дружбу между мужчиной и женщиной я не вѣрю…

Но довольно обо мнѣ. Если отвѣтите, скажите хоть что-нибудь о сѣбе. Какой Вы? Гдѣ Вы постоянно живете? Любите ли Вы Шекспира или Шелли, Гете или Данте, Бальзака или Флобера? Любите ли музыку и

какую? Женаты ли Вы? Связаны ли Вы уже наскучившей связью или у Васъ есть невѣста въ той нѣжной и прекрасной порѣ, когда все ново и радостно, когда еще нѣтъ воспоминаній, которыя только томятъ, обманываютъ, будто было счастье, непонятое и неиспользованное?

Напишите мнѣ, если можете!

Письма отъ Васъ нѣтъ! Какое мученіе! Такое мученіе, что я иногда проклинаю день и часъ, когда рѣшилась написать Вамъ…

И хуже всего то, что изъ этого нѣтъ выхода. Сколько бы я ни увѣряла себя, что письма не будетъ, что мнѣ нечего ждать, я все-таки жду: кто же можетъ поручиться, что его дѣйствительно не будетъ? Ахъ, если бы твердо знать, что Вы не напишете! Я была бы и этимъ счастлива. Впрочемъ, нѣтъ, нѣтъ, надѣяться все-таки лучше. Я недѣюсь, я жду!

Письма нѣтъ, и мои мученія продолжаются…

Впрочемъ, тяжелы только утренніе часы, когда я съ неестественнымъ спокойствіемъ и медлительностью, но съ холодными отъ скрытаго волненія руками одѣваюсь, выхожу къ кофе, прохожу музыкальный урокъ съ дочерью, которая разучиваетъ его такъ трогательно прилежно и сидитъ за піанино такъ прямо, такъ прелест-

но прямо, какъ умѣютъ это только дѣвочки по пятнадцатому году. Въ полдень приходитъ наконецъ почта, я бросаюсь къ ней, ничего не нахожу — и почти успокаиваюсь до слѣдующаго утра…

А нынче опять прелестный день. Низкое солнце ясно и кротко. Въ саду много голыхъ, черныхъ деревьевъ, цвѣтутъ осенніе цвѣты. И что-то тонкое, голубое, необыкновенно прекрасное въ долинахъ, за вѣтвями сада. И въ сердцѣ благодарность кому-то и за что-то. За что? Вѣдь ничего нѣтъ и не будетъ… хотя такъ ли это, точно ли ничего нѣтъ, разъ она есть, эта умиляющая душу благодарность?

Благодарю и Васъ за то, что Вы дали мнѣ возможность выдумать Васъ. Вы меня никогда не узнаете, никогда не встрѣтите, но и въ этомъ много печальной прелести. И, быть можетъ, хорошо, что Вы не пишете, что вы не написали мнѣ ни слова и что я совсѣмъ не вижу Васъ живымъ. Развѣ я могла бы говорить съ Вами и чувствовать Васъ такъ, какъ сейчасъ, если бы я Васъ знала, даже если бы имѣла хоть одно письмо отъ Васъ? Вы непремѣнно были бы уже не такой, непремѣнно чуть-чуть хуже, и мнѣ было бы менѣе свободно писать Вамъ…

Свѣжѣеть, а я все не закрываю окна и все смотрю въ голубую дымку низменностей и холмовъ за садомъ. И это голубое мучительно, потому что непремѣнно нужно что-то сдѣлать съ нимъ. Что сдѣлать? Я не знаю. Мы ничего не знаемъ!

Это похоже на дневникъ, но это все-таки не дневникъ, потому что теперь у меня есть читатель, пусть хотя бы и предполагаемый…

Что побуждаетъ писать Васъ? Жаланіе разсказать что-нибудь или высказать (хоть бы иносказательно) себя? Конечно, второе. Девять десятыхъ писателей, даже самыхъ славныхъ, только разсказчики, то есть въ сущности не имѣютъ ничего общаго съ тѣмъ, что можетъ достойно называться искусствомъ. А что такое искусство? Молитва, музыка, пѣсня человѣческой души… Ахъ, если бы оставить послѣ себя хоть нѣсколько строкъ о томъ, что вотъ и я жила, любила, радовалась, что и у меня была молодость, весна, Италія… что есть далекая страна на берегахъ Атлантическаго океана, гдѣ я живу, люблю и все еще чего-то жду даже и теперь… что есть въ этомъ океанъ дикіе и бѣдные острова и дикая, бѣдная жизнь какихъ-то чуждыхъ всему міру людей, ни происхожденія, ни темнаго языка, ни цѣли существованія которыхъ не знаетъ и никогда не узнаетъ никто…

Я все-таки жду, жду письма. Теперь это уже какъ-бы навязчивая идея, родъ душевной болѣзни.

Да, все дивно. Письма, конечно, нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ. И представьте себѣ: потому что нѣтъ этого письма, нѣтъ отвѣта отъ человѣка, котораго я никогда не видала и не увижу, нѣтъ отклика на мой голосъ, брошен-

ный куда-то въ даль, въ свою мечту, у меня чувство страшнаго одиночества, страшной пустоты міра. Пустоты, пустоты!

И опять дождь, гуманъ, будни. И это даже хорошо, потому что обычно, такъ, какъ надо. Это меня успокаиваетъ. До свидания, да проститъ Вамъ Богъ Вашу жестокость. Да, все-таки это жестоко.

Три часа, а уже совсѣмъ сумерки отъ тумана и дождя.

А въ пять у насъ чай съ гостями.

Пріѣдутъ подъ дождемъ, въ автомобиляхъ, изъ мрачнаго города, который въ дождь еще чернѣе съ своимъ чернымъ мокрымъ асфальтомъ, черными мокрыми крышами и чернымъ гранитнымъ соборомъ, остріе котораго уносится въ дождь и мглу…

Я уже одѣта и какъ бы жду выхода на сцену. Жду того момента, когда я буду говорить все то, что полагается, буду любезна, оживлена, заботлива и только немного блѣдна, что такъ легко объяснить этой ужасной погодой. И, одѣтая, я какъ будто помолодѣла, чувствую себя старшей сестрой своей дочери и каждую минуту готова заплакать. Я все-таки пережила что-то странное, похожее на любовь. Къ кому? В силу чего?

Прощайте, я уже ничего не жду, — говорю это совершенно искренно.

Прощайте, мой невѣдомый другъ. Кончаю свои безотвѣтныя письма тѣмъ же, чѣмъ и начала, — благодарностью. Благодарю Васъ, что вы не отозвались. Было бы хуже, если бы было иначе. Что бы Вы могли сказать мнѣ? И на чемъ могли бы мы съ Вами, безъ чувства неловкости, прервать переписку? И что бы я нашла сказать Вамъ еще, кромѣ сказаннаго? Больше у меня ничего нѣтъ, — я все сказала. Въ сущности о всякой человѣческой жизни можно написать только двѣ-три строки. О, да. Только двѣ-три строки.

Со страннымъ чувствомъ, — точно я кого-то потеряла, — опять остаюсь одна, со своимъ домомъ, близостью туманнаго океана, осенними и зимними буднями. И опять возвращаюсь къ спокойному дневнику, странную надобность котораго, равно какъ и Вашихъ писаній, знаетъ только Богъ.

Нѣсколько дней тому назадъ видѣла Васъ во снѣ. Вы были какой-то странный, молчаливый, сидѣли въ углу темной комнаты и были не видны. А все-таки я Васъ видѣла. Я и во снѣ чувствовала странность своего сна: какъ можно видть во снѣ того, кого никогда не видѣлъ въ жизни? Вѣдь только Богъ творитъ изъ ничего? И мнѣ было жутко, и я проснулась въ страхѣ, съ тяжелымъ чувствомъ.

Черезъ пятнадцать, двадцать лѣтъ не будетъ, вѣроятно, ни меня, ни Васъ въ этомъ мірѣ. До встрѣчи въ иномъ! Кто можетъ быть увѣренъ что его нѣтъ? Вѣдь мы не понимаемъ даже своихъ собственныхъ сновъ, созданій своего собственнаго воображенія. Наше ли оно, это воображеніе, то есть, говоря точнѣе, то,

что мы называемъ нашимъ воображеніемъ, нашими выдумками, нашими мечтами? Нашей ли волѣ подчиняемся мы, стремясь къ той или иной душѣ, какъ я стремлюсь къ Вашей?

Текст: Анастасия Мак Кейб, фото предоставлено М. Золотаревым, из личного архива

СЛОВА ВАШИ ЗАПАЛИ В ДУШУ

Рассказ очарователен свежестью и непосредственностью писем героини, имя которой тоже не называется. А ведь прототип героини известен. Равно как и ее письма Ивану Алексеевичу. Наталья Петровна Эспозито – так звали женщину, жившую в Ирландии и переписывавшуюся с Буниным в 1901–1903 годах.

Бунин, в отличие от писателя, в своем рассказе на письма Эспозито отвечал.

12 сентября 1901 года.

В декабре 1901 года Эспозито получила ответ от Бунина (письма Ивана Алексеевича не сохранились) и тут же написала ему:

31 декабря 1901 года.

О жизни Натальи Эспозито известно не так уж много. В письмах Наталья немного рассказывала о себе, о своей семье и муже – известном пианисте и композиторе Микеле Эспозито. Вот о нем сохранилось гораздо больше воспоминаний современников, а его портрет находится в Национальной галерее Дублина. Живы и родственники семьи Эспозито. В Дублине живет Морган Докрелл – внучатый племянник супруга Веры Эспозито, дочери Натальи Петровны. А в Милане проживает правнук Натальи Петровны – Джанфранко Порчелли. Мне удалось пообщаться с обоими.

ИЗ РОССИИ В ИРЛАНДИЮ

Когда Наталье Хлебниковой исполнилось 6 лет, ее родители разошлись, она осталась с отцом. В 1874 году Петр Алексеевич вышел в отставку и уехал с 15-летней дочерью за границу. Хлебниковы жили в Германии, Швейцарии, Франции, Италии. В Неаполе Наталья познакомилась с молодым, подающим надежды итальянским пианистом Микеле Эспозито. Его талантом был впечатлен гастролировавший в Неаполе в то время Антон Рубинштейн. Возможно, он и ввел итальянского пианиста в русские эмигрантские круги. Рубинштейн рекомендовал Эспозито уехать из Неаполя, получить жизненный и музыкальный опыт в других странах.

Ирландский пейзаж. Открытка, отправленная Н.П. Эспозито Бунину 6 апреля 1902 года: "Много благодарю за "Рассказы", которые получила сегодня утром. Меня радует, что Вы меня не забыли. Bien à vous. N. Esposito"

В 1878 году Наталья и Микеле объявили о помолвке и решили перебраться в Париж. Наталья, которой уже исполнилось 19 лет, была хорошо образованна, говорила на нескольких языках, имела свой доход. В Париж в сопровождении отца она поехала первой. Наталья встретилась с руководством компании Pleyel, производившей рояли, заручилась их поддержкой в организации концерта жениха, распечатала афиши и телеграфировала Микеле, сообщая, что для его приезда все готово.

Популярность в Париже пришла к Микеле достаточно быстро. Не без стараний Натальи. Он давал концерты в салонах богатых русских эмигрантов и состоятельных семей, например Ротшильдов.

Во Франции в июле 1879 года родилась первая дочь Натальи и Микеле – Бьянка. Семья начала испытывать материальные проблемы: несмотря на растущую известность, конкуренция в Париже среди пианистов была высокой, а страна еще оправлялась от поражения во Франко-прусской войне. Постоянного дохода не было. Как-то Микеле пожаловался на трудности своему другу Луиджи Каррачиоло – профессору вокала в Королевской ирландской академии в Дублине. И вот, благодаря стараниям Каррачиоло, из Академии Дублина Микеле получил предложение занять место профессора-преподавателя фортепиано. С небольшим, как показалось Эспозито, окладом. Микеле от предложения отказался, но Каррачиоло договорился об увеличении оплаты. Как пишут биографы пианиста, именно Наталья убедила мужа поехать в Дублин весной 1882 года. Наталья и Бьянка приехали к нему в июле.

Возможно, Микеле Эспозито не собирался оставаться в Дублине надолго, но именно здесь он прожил 46 лет, добился успеха, организовал симфонический оркестр, основал и развил ирландскую школу игры на фортепиано. А ведь когда Микеле прибыл в Дублин, он даже не говорил по-английски. Первое время Наталья выступала переводчиком на всех важных встречах мужа.

Им пришлось приложить немало усилий, чтобы приспособиться к жизни в новой стране. Наталье сложно было привыкнуть к ирландскому климату, да и все окружение, вероятно, представлялось необычным. На первый взгляд Дублин был обычным викторианским городом Соединенного Королевства. Но ирландское общество было глубоко разделено по религиозным, социальным и политическим убеждениям. Время переезда Эспозито в Ирландию – это годы волнений и настойчивых призывов к политической автономии страны. К тому же музыкальная жизнь Дублина оказалась весьма скромной по сравнению с Парижем и Неаполем. Существовавшая профессиональная концертная жизнь поддерживалась в основном приезжими артистами, не было профессионального оркестра, оперной или балетной труппы. Так что довольно быстро Микеле Эспозито стал ведущей фигурой музыкального мира Дублина.

РОДСТВЕННАЯ ДУША

В начале ХХ века Микеле Эспозито подключился к организации фестиваля классической музыки Feis Ceoil – самого значительного музыкального конкурса Ирландии, существующего и в наши дни. Эспозито продолжал преподавать, основал Дублинское оркестровое общество и стал его дирижером, давал концерты, писал музыку. Все это требовало сил и времени, но и приносило хороший доход: семья в это время не испытывала финансовых затруднений. Биографы Эспозито пишут, что Наталья в то время держала дома салон, в котором принимала писателей и музыкантов. Однако близких по духу людей, видимо, не нашла. Иначе чем объяснить то, что, прочитав рассказы Бунина, она в 1901 году начала писать ему письма?

27 мая 1902 года.

Cреди знакомых Натальи и Микеле Эспозито был ирландский писатель Джеймс Джойс. Они встретились 15 июня 1904 года на ужине у общих знакомых. Вера Эспозито записала в своем дневнике, что в тот вечер Джойс спел несколько песен под собственный аккомпанемент, и ее отец, впечатленный его тенором, пригласил Джойса зайти к ним. Пять дней спустя Наталья Эспозито с Верой, которая была актрисой, вышли после репетиции из Национального театрального общества и споткнулись о распростертое тело Джойса. Писатель был мертвецки пьян и не дошел до репетиции, на которой собирался присутствовать. Разбуженный Джойс поднял крик, требовал пустить его на репетицию, которая уже закончилась. После этого скандала Эспозито и Джойс больше не встречались.

19 июля 1902 года.

СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ

Любопытно, что младший брат Микеле Эспозито, Юджинио, также сделал музыкальную карьеру, но не в Ирландии или Италии, а в России. В Россию его пригласил Савва Мамонтов: Юджинио стал главным дирижером мамонтовского театра. Вторым дирижером театра в 1897 году стал Сергей Рахманинов, у которого остались не самые приятные воспоминания об импульсивном и эмоциональном итальянце.

При содействии Юджинио в России познакомились с музыкой Микеле Эспозито. В 1914 году Юджинио организовал в Москве концерт, на котором звучала музыка Эспозито. Микеле и Наталья планировали приехать на концерт. Наталья уже сорок лет не была в России, она хотела навестить отца, давно вернувшегося в Петербург. Но началась Первая мировая война. Поездка в Россию стала невозможной. Cо своим братом Микеле увидится гораздо позже в Италии, Юджинио удалось выбраться из Советской России лишь в 1922-м.

С началом войны изменилась ситуация и в Ирландии. Стало не до музыки. В 1914 году закончило существование основанное Эспозито Дублинское оркестровое общество. Сложно сказать, как семья Эспозито относилась к Великой войне. Согласно газетным публикациям, Микеле давал благотворительные концерты в поддержку Красного Креста, а Наталья вошла в комитет по организации помощи итальянским солдатам и их семьям, проживающим в Великобритании.

В Ирландии тем временем нарастали национальные волнения. В 1916 году в Дублине началось Пасхальное восстание, подавленное властями. Зачинщики были расстреляны. Неизвестно, как относились Наталья и Микеле Эспозито к этим событиям, а вот их дети поддерживали идеи независимости страны. И потому удивительно, что в 1917 году Вера Эспозито вышла замуж за лейтенанта Мориса Докрелла, участника Англо-бурской войны. Он был из семьи протестантов, выступавших за сохранение союза с Великобританией, и не разделял антибританские взгляды Веры. По словам Моргана Докрелла, в начале 1950-х годов его отец, член парламента и тоже Морис Докрелл, пригласил жену своего брата Веру на встречу с президентом Ирландии Имоном де Валера. В беседе с ним Вера вспоминала, как прятала оружие участников Ирландской республиканской армии (ИРА) в камине родительского дома. Знали ли об этом Микеле и Наталья Эспозито – неизвестно.

Во время Второй мировой войны Марио участвовал в итальянском Сопротивлении. Правда, подробностями Морган Докрелл не располагает: Марио отличался скрытным характером, друзей у него было мало, жены никогда не было. Но вот интересная деталь: одна из книжных полок в доме Марио была сооружена из. немецких указателей движения для танков, которые он во время оккупации демонтировал по ночам.

В 1957 году дом Эспозито во Флоренции посетил историк Джон Бойер Белл. Бьянка, Марио и Вера (муж ушел от нее еще в начале 1930-х годов) жили вместе – они перебрались на верхний этаж дома, а нижний сдавали в аренду. Никто из них не работал. Марио изредка продавал книги из своей уникальной библиотеки. В доме проживало невероятное количество кошек. Их сестра Нина жила в Милане, работала преподавателем английского языка, переводила ирландскую литературу, но контакт с семьей не поддерживала.

Бьянка умерла в 1961 году, Вера – в 1967-м, Нина – в 1970-м. Все архивы семьи и сочинения Микеле Эспозито хранились у Марио. Он умер в 1975 году, передав свое имущество по завещанию Ассунте Мекаччи, женщине, что ухаживала за ним и его сестрами много лет. Последней просьбой Марио было сжечь все его документы и письма. Мекаччи выполнила его просьбу. Библиотека Марио была распродана.

Десять писем Натальи Эспозито Ивану Бунину хранятся в бунинском фонде Орловского объединенного государственного литературного музея И.С. Тургенева. Судя по тому, что писала Эспозито, Бунин отправил ей пять писем, фотографию и книги с автографом. Были ли среди документов, хранившихся у Марио, письма Ивана Алексеевича Бунина? Были ли они сожжены или до сих пор хранятся где-то? Эти вопросы пока остаются без ответа.

На этой carte-illustree с таким печальным и величественным видом лунной ночи у берегов Атлантического океана спешу написать Вам мою горячую благодарность за Вашу последнюю книгу. Эти берега — моя вторая родина, это Ирландия, — видите, из какого далека шлет Вам привет один из Ваших неизвестных друзей. Будьте счастливы, и да сохранит Вас бог.

Вот еще один вид той одинокой страны, куда навеки забросила меня судьба.

Вчера под ужасным дождем, — у нас вечный дождь, — ездила по делам в город, случайно купила Вашу книгу и читала ее не отрываясь на возвратном пути на виллу, где мы живем круглый год из-за моего слабого здоровья. От дождя, от туч почти темно, цветы и зелень в садах были необыкновенно ярки, пустой трамвай шел быстро, кидая фиолетовые вспышки, а я читала и, неизвестно почему, чувствовала себя почти мучительно счастливой. Прощайте, еще раз благодарю Вас. Хочется еще что-то сказать Вам, но что? Не знаю, не умею определить.

Не могу удержаться и опять пишу Вам. Думаю, что Вы получаете таких писем слишком много. Но ведь все это отклики именно тех человеческих душ, для которых и творите Вы. Так зачем же мне молчать? Вы первый вступили в общении со мной, выпустив в свет, то есть и для меня, свою книгу…

И нынче целый день сыплется дождь на наш неестественно зеленый сад, и в комнате у меня сумрачно, и с утра топится камин. Мне хотелось бы сказать Вам многое, но ведь Вы знаете лучше других, как это трудно, почти невозможно — высказывать себя. Я все еще под впечатлением чего-то непонятного и неразрешающегося, но прекрасного, чем я обязана Вам, — объясните, что это такое, это чувство? И что вообще испытывают люди, подвергаясь воздействию искусства? Очарование от человеческой умелости, силы? Возбужденное желание личного счастья, которое всегда, всегда живет в нас и особенно оживает под влиянием чего-нибудь, действующего чувственно, — музыки, стихов, какого-нибудь образного воспоминания, какого-нибудь запаха? Или же это радость ощущения божественной прелести человеческой души, которую открывают нам немногие, подобные Вам, напоминающие, что она все-таки есть, эта божественная прелесть? Вот я что-нибудь читаю, — иногда даже что-нибудь ужасное, — и вдруг говорю: боже, как это прекрасно! Что это значит? Может быть, это значит: как все-таки прекрасна жизнь!

До свиданья, скоро еще напишу Вам. Думаю, что в этом нет никакой неделикатности, что это принято — писать писателям. Кроме того, Вы ведь можете и не читать моих писем… хотя, конечно, мне это будет очень грустно.

Простите, это может прозвучать дурно, но не могу не сказать: я не молода, у меня дочь пятнадцати лет, совсем уже барышня, но я была когда-то не совсем дурна и не слишком резко изменилась с тех… Мне все-таки не хочется, чтобы Вы представляли себе меня не такой, какая я есть.

Я написала Вам в силу потребности разделить с Вами то волнение, которое произвел на меня Ваш талант, действующий как печальная, но возвышенная музыка. За чем это нужно — разделить? Я не знаю, да и Вы не знаете, но мы оба хорошо знаем, что эта потребность человеческого сердца неискоренима, что без этого нет жизни и что в этом какая-то великая тайна. Ведь и Вы пишете только в силу этой потребности и даже более — Вы отдаете ей всего себя всецело.

Я всегда много читала, — и много вела дневников, как все неудовлетворенные жизнью люди, — много читаю и теперь, читала и Вас, но мало, больше знала Вас лишь по имени. И вот эта Ваша новая книга… Как это странно! Чья-то рука где-то и что-то написала, чья-то душа выразила малейшую долю своей сокровенной жизни малейшим намеком, — что может выразить слово, даже такое, как Ваше! — и вот вдруг исчезает пространство, время, разность судеб и положений, и Ваши мысли и чувства становятся моими, нашими общими. Поистине только одна, единая есть душа в мире. И разве не понятен после этого мой порыв написать Вам, что-то высказать, что-то разделить с Вами, на что-то пожаловаться? Разве Ваши произведения не то же самое, что мои письма к Вам? Ведь и Вы что-то и кому-то высказываете, посылаете свои строки кому-то неведомому и куда-то в пространство. Ведь и Вы жалуетесь, чаще всего только жалуетесь, потому что жалоба, иными словами, мольба о сочувствии, наиболее неразлучна с человеком: сколько ее в песнях, молитвах, стихах, любовных излияниях!

Может быть, Вы ответите мне, хотя двумя словами? Ответьте!

Опять пишу Вам ночью, уже в спальне, мучимая непонятным желанием сказать то, что так легко обозвать наивностью, что скажется, во всяком случае, не так, как чувствуется. А хочется мне сказать, в сущности, очень немногое: только то, что мне очень грустно, очень жаль себя — и что я все-таки счастлива этой грустью и тем, что мне жаль себя. Мне грустно думать, что я где-то в чужой стране, на самых западных берегах Европы, на какой-то вилле за городом, среди осенней ночной темноты и тумана с моря, идущего вплоть до Америки. Грустно, что я одна не только в этой уютной и прелестной комнате, но и во всем мире. И всего грустней, что Вы, которого я выдумала и от которого уже чего-то жду, так бесконечно далеко от меня и так мне неведомы и, конечно, что бы я там ни говорила, так чужды мне и так правы в этом…

В сущности, все в мире прелестно, даже вот этот абажур на лампе, и ее золотистый свет, и сверкающее белье на моей уже открытой постели, и мой халат, моя нога в туфле, и моя худая рука в широком рукаве. И всего бесконечно жаль: к чему все? Все проходит, все пройдет, и все тщетно, как и мое вечное ожидание чего-то, заменяющее мне жизнь…

Очень прошу — напишите мне. Конечно, два-три слова, только для того, чтобы я знала, что Вы слышите меня. Простите мою настойчивость.

Это наш город, наш собор. Пустынные скалистые берега моя первая carte-postale к Вам, — дальше, севернее. Но и город, собор — все угрюмо, черно у нас. Гранит, шифер, асфальт и дождь, дождь…

Да, напишите мне кратко, я очень хорошо понимаю, что Вам нечего сказать мне, кроме двух-трех слов, и, поверьте, ничуть не буду в обиде. Но напишите, напишите!

Увы, письма от Вас нет. А прошло уже пятнадцать дней с тех пор, как я написала Вам в первый раз…

Но, может быть, Ваш издатель еще не переслал Вам моих писем? Может быть, Вас отвлекают срочные занятия, светская жизнь? Это очень грустно, но все же лучше, чем думать, что Вы просто пренебрегли моей просьбой. Думать так очень обидно и больно. Вы скажете, что я ire имею никакого права на Ваше внимание и что, следовательно, ни обиде, ни боли не может быть места. Но точно ли не имею я этого права? А может быть, оно уже есть у меня, раз я испытала известные чувства к Вам? Разве был, например, хоть один Ромео, который не требовал взаимности даже и без всяких оснований, или Отелло, который ревновал бы по праву? Оба они говорят: раз я люблю, как можно не любить меня, как можно изменять мне? Это не простое хотение, чтобы меня любили, это гораздо сложнее и больше. Раз и что-нибудь или кого-нибудь люблю, это уже мое, во мне… Впрочем, не умею объяснить Вам этого как следует, знаю только, что так казалось и кажется людям всегда…

Впрочем, как бы там ни было, а ответа от Вас нет, а я опять пишу. Неожиданно выдумала, что Вы мне чем-то близки, — хотя опять-таки выдумала ли? — и сама поверила своей выдумке и упорно стала писать Вам и уже знаю, что чем больше буду писать Вам, тем все необходимее будет для меня делить это, потому что все более будет усиливаться какая-то связь между мною и Вами. Я Вас не представляю себе, совсем не вижу даже Вашего физического облика. Так кому же я пишу? Самой себе? Но все равно. Ведь и я — Вы.

Нынче дивный день, на душe у меня легко, окна открыты, и солнце и теплый воздух напоминают о весне. Странный этот край! Летом дождливо и холодно, осенью, зимой дождливо и тепло, но порой выпадают такие прекрасные дни, что не знаешь: зима это или итальянская весна? О, Италия, Италия и мои восемнадцать лет, мои надежды, моя радостная доверчивость, мои ожидания на пороге жизни, которая была вся впереди и вся в солнечном тумане, как горы, долины и цветущие сады вокруг Везувия! Простите, знаю, что все это слишком не ново, но что мне до того?

Может быть, Вы оттого не писали мне, что я для Вас слишком отвлеченна? Тогда вот еще несколько черт моей жизни. Я уже шестнадцать лет замужем. Мой муж француз, я познакомилась с ним однажды зимой на французской Ривьере, венчалась в Риме, а после свадебного путешествия по Италии навсегда поселилась здесь. У меня трое детей, мальчик и две девочки. Люблю ли я их? Да, но все же не так, как чаще всего любят матери, видящие жизнь только в семье, в детях. Пока дети были маленькими, я за ними непрестанно ухаживала, разделяла с ними все их игры и занятия, но теперь они во мне больше не нуждаются, и у меня много свободного времени, которое я провожу в чтении. Родные мои далеко, наши жизни разошлись, и общих интересов у нас так мало, что мы даже переписываемся очень редко. В связи с положением моего мужа мне часто приходится бывать в обществе, принимать и отдавать визиты, бывать па вечерах и обедах. Но друзей и подруг у меня нет. На здешних дам я не похожа, а в дружбу между мужчиной и женщиной я не верю…

Но довольно обо мне. Если ответите, скажите хоть что-нибудь о себе. Какой Вы? Где постоянно живете? Любите ли Вы Шекспира или Шелли, Гете или Данте, Бальзака или Флобера? Любите ли музыку и какую? Женаты ли Вы

На этой carte-illustree[1] с таким печальным и величественным видом лунной ночи у берегов Атлантического океана спешу написать Вам мою горячую благодарность за Вашу последнюю книгу. Эти берега - моя вторая родина, это Ирландия, - видите, из какого далека шлет Вам привет один из Ваших неизвестных друзей. Будьте счастливы, и да сохранит Вас бог.

Вот еще один вид той одинокой страны, куда навеки забросила меня судьба.

Вчера под ужасным дождем, - у нас вечный дождь, - ездила по делам в город, случайно купила Вашу книгу и читала ее не отрываясь на возвратном пути на виллу, где мы живем круглый год из-за моего слабого здоровья. От дождя, от туч почти темно, цветы и зелень в садах были необыкновенно ярки, пустой трамвай шел быстро, кидая фиолетовые вспышки, а я читала и, неизвестно почему, чувствовала себя почти мучительно счастливой. Прощайте, еще раз благодарю Вас. Хочется еще что-то сказать Вам, но что? Не знаю, не умею определить.

И нынче целый день сыплется дождь на наш неестественно зеленый сад, и в комнате у меня сумрачно, и с утра топится камин. Мне хотелось бы сказать Вам многое, но ведь Вы знаете лучше других, как это трудно, почти невозможно - высказывать себя. Я все еще под впечатлением чего-то непонятного и неразрешающегося, но прекрасного, чем я обязана Вам, - объясните, что это такое, это чувство? И что вообще испытывают люди, подвергаясь воздействию искусства? Очарование от человеческой умелости, силы? Возбужденное желание личного счастья, которое всегда, всегда живет в нас и особенно оживает под влиянием чего-нибудь, действующего чувственно, - музыки, стихов, какого-нибудь образного воспоминания, какого-нибудь запаха? Или же это радость ощущения божественной прелести человеческой души, которую открывают нам немногие, подобные Вам, напоминающие, что она все-таки есть, эта божественная прелесть? Вот я что-нибудь читаю, - иногда даже что-нибудь ужасное, - и вдруг говорю: боже, как это прекрасно! Что это значит? Может быть, это значит: как все-таки прекрасна жизнь!

До свиданья, скоро еще напишу Вам. Думаю, что в этом нет никакой неделикатности, что это принято - писать писателям. Кроме того, Вы ведь можете и не читать моих писем. хотя, конечно, мне это будет очень грустно.

Простите, это может прозвучать дурно, но не могу не сказать: я не молода, у меня дочь пятнадцати лет, совсем уже барышня, но я была когда-то не совсем дурна и не слишком резко изменилась с тех. Мне все-таки не хочется, чтобы Вы представляли себе меня не такой, какая я есть.

Я написала Вам в силу потребности разделить с Вами то волнение, которое произвел на меня Ваш талант, действующий как печальная, но возвышенная музыка. За чем это нужно - разделить? Я не знаю, да и Вы не знаете, но мы оба хорошо знаем, что эта потребность человеческого сердца неискоренима, что без этого нет жизни и что в этом какая-то великая тайна. Ведь и Вы пишете только в силу этой потребности и даже более - Вы отдаете ей всего себя всецело.

Я всегда много читала, - и много вела дневников, как все неудовлетворенные жизнью люди, - много читаю и теперь, читала и Вас, но мало, больше знала Вас лишь по имени. И вот эта Ваша новая книга. Как это странно! Чья-то рука где- то и что-то написала, чья-то душа выразила малейшую долю своей сокровенной жизни малейшим намеком, - что может выразить слово, даже такое, как Ваше! - и вот вдруг исчезает пространство, время, разность судеб и положений, и Ваши мысли и чувства становятся моими, нашими общими. Поистине только одна, единая есть душа в мире. И разве не понятен после этого мой порыв написать Вам, что-то высказать, что-то разделить с Вами, на что-то пожаловаться? Разве Ваши произведения не то же самое, что мои письма к Вам? Ведь и Вы что-то и кому-то высказываете, посылаете свои строки кому-то неведомому и куда-то в пространство. Ведь и Вы жалуетесь, чаще всего только жалуетесь, потому что жалоба, иными словами, мольба о сочувствии, наиболее неразлучна с человеком: сколько ее в песнях, молитвах, стихах, любовных излияниях!

Может быть, Вы ответите мне, хотя двумя словами? Ответьте!

Опять пишу Вам ночью, уже в спальне, мучимая непонятным желанием сказать то, что так легко обозвать наивностью, что скажется, во всяком случае, не так, как чувствуется. А хочется мне сказать, в сущности, очень немногое: только то, что мне очень грустно, очень жаль себя - и что я все-таки счастлива этой грустью и тем, что мне жаль себя. Мне грустно думать, что я где-то в чужой стране, на самых западных берегах Европы, на какой-то вилле за городом, среди осенней ночной темноты и тумана с моря, идущего вплоть до Америки. Грустно, что я одна не только в этой уютной и прелестной комнате, но и во всем мире. И всего грустней, что Вы, которого я выдумала и от которого уже чего-то жду, так бесконечно далеко от меня и так мне неведомы и, конечно, что бы я там ни говорила, так чужды мне и так правы в этом.

Очень прошу - напишите мне. Конечно, два-три слова, только для того, чтобы я знала, что Вы слышите меня. Простите мою настойчивость.

Это наш город, наш собор. Пустынные скалистые берега моя первая carte- postale[2] к Вам, - дальше, севернее. Но и город, собор - все угрюмо, черно у нас. Гранит, шифер, асфальт и дождь, дождь.

Увы, письма от Вас нет. А прошло уже пятнадцать дней с тех пор, как я написала Вам в первый раз.

Но, может быть, Ваш издатель еще не переслал Вам моих писем? Может быть, Вас отвлекают срочные занятия, светская жизнь? Это очень грустно, но все же лучше, чем думать, что Вы просто пренебрегли моей просьбой. Думать так очень обидно и больно. Вы скажете, что я ire имею никакого права на Ваше внимание и что, следовательно, ни обиде, ни боли не может быть места. Но точно ли не имею я этого права? А может быть, оно уже есть у меня, раз я испытала известные чувства к Вам? Разве был, например, хоть один Ромео, который не требовал взаимности даже и без всяких оснований, или Отелло, который ревновал бы по праву? Оба они говорят: раз я люблю, как можно не любить меня, как можно изменять мне? Это не простое хотение, чтобы меня любили, это гораздо сложнее и больше. Раз и что-нибудь или кого-нибудь люблю, это уже мое, во мне. Впрочем, не умею объяснить Вам этого как следует, знаю только, что так казалось и кажется людям всегда.

Впрочем, как бы там ни было, а ответа от Вас нет, а я опять пишу. Неожиданно выдумала, что Вы мне чем-то близки, - хотя опять-таки выдумала ли? - и сама поверила своей выдумке и упорно стала писать Вам и уже знаю, что чем больше буду писать Вам, тем все необходимее будет для меня делить это, потому что все более будет усиливаться какая-то связь между мною и Вами. Я Вас не представляю себе, совсем не вижу даже Вашего физического облика. Так кому же я пишу? Самой себе? Но все равно. Ведь и я - Вы.

Несрочная весна
. А еще, друг мой, произошло в моей жизни целое событие: в июне я езд.

Новая дорога
I - Напрасно уезжаете! - говорят мне знакомые, поздним вечером прощаяс.

Читайте также: