Манифест сюрреализма бретон краткое содержание
Обновлено: 18.05.2024
В двадцатом веке, когда классическая культура не могла больше давать того удовлетворения людям, которое приносила в прошлом - ее отодвинуло новое искусство. Двадцатый век, наполненный чудовищными событиями, разуверил людей в целительной силе искусства, обозначив в самом себе и вокруг – кризис.
Глубины ночи, которые приоткрывают нам сновидения, наше бессознательное, наше воображение имеют высшую ценность, ведь, по всей видимости, именно они управляют и бодрствующим состоянием, как тонко подмечал еще Фрейд. Бретон предлагает отказаться от рационализма, погрузившись в, так называемый, психический автоматизм. Следуя чистому порыву бессознательного, сновидческого, человек творит, не обращая внимания на описательные, событийные аспекты. Важнее иное - сама мысль. Это записанная, мощная и ничем не ограниченная, мысль.
Несмотря на отдельные выступления каждого из тех, кто причислял или причисляет себя к сюрреализму, все в конце концов сойдутся на том, что сюрреализм ни к чему так не стремится, как к тому, чтобы вызвать самый всеобъемлющий и серьезный кризис сознания интеллектуального и морального характера; при этом только достижение или недостижение такого результата может решить вопрос об историческом успехе или поражении сюрреализма.
С интеллектуальной точки зрения речь шла и еще продолжает идти о том, чтобы всеми доступными средствами доказать и любой ценой заставить осознать фиктивный характер старых антиномий, призванных лицемерно препятствовать всякому необычному возбуждению со стороны человека; это можно проделать, показав человеку либо скудный набор таких средств, либо побуждая его на самом деле ускользнуть от общепринятых ограничений. Ужас смерти, потусторонние кабаре, погружение в сон даже самого здорового рассудка, обрушивающаяся на нас стена будущего, вавилонские башни, зеркала неосновательности, непреодолимая стена грязноватого серебра мозгов – эти слишком увлекательные образы человеческой катастрофы остаются, возможно, всего лишь образами. Все заставляет нас верить, что существует некая точка духа, в которой жизнь и смерть, реальное и воображаемое, прошлое и будущее, передаваемое и непередаваемое, высокое и низкое уже не воспринимаются как противоречия. И напрасно было бы искать для сюрреалистической деятельности иной побудительный мотив, помимо надежды определить наконец такую точку. Довольно уже этого, чтобы понять, сколь абсурдно придавать этой деятельности чисто разрушительный или чисто созидательный смысл: точка, о которой идет речь, уже a fortiori является точкой, где созидание и разрушение не могут противостоять друг другу. Ясно также, что сюрреализм не слишком-то заботится о том, что происходит рядом с ним и именуется искусством или антиискусством, философией или антифилософией, – одним словом, всем, что не имеет своей целью уничтожение бытия в озаренных светом незрячих глубинах бытия с душой не льда, но огня. И в самом деле, чего ждать от сюрреалистического опыта всем тем, кто еще заботится о месте, которое они займут в мире? В том умственном пространстве, откуда можно лишь для самого себя затеять некий гибельный, но, думается, все же высший акт признания, уже не будет стоять вопрос о том, насколько успешными или непопулярными окажутся шаги сюрреалистов, – ведь они слышны лишь там, где сюрреализм, по определению, не способен что-либо воспринимать. Не хотелось бы отдавать решение этой проблемы в руки каких-либо других людей; если сюрреализм заявляет, что способен собственными методами вырвать мышление из-под власти все более сурового рабства, вновь поставить это мышление на путь, ведущий к полному постижению его изначальной чистоты. Уже этого достаточно, чтобы сюрреализм судили по тому, что он уже сделал и что ему еще остается сделать для исполнения своего обещания.
Во всяком случае, прежде чем перейти к проверке таких выводов, нужно определить, к каким же именно моральным добродетелям обращается сюрреализм, поскольку, как только он запускает свои щупальца в жизнь – причем, конечно же, отнюдь не случайно – данного времени, я тотчас же заполняю эту жизнь анекдотами, например о том, что небо передвигает стрелки часов, а холод порождает болезни; иначе говоря, я тотчас же начинаю говорить об этой жизни неким пошлым образом. Чтобы удержать изначальное измерение этой испорченной шкалы ценностей, надо начинать с крайней ступеньки аскетизма; дешевле нельзя откупиться. Из самого отталкивающего клокотания этих лишенных смысла представлений как раз и рождается, как раз и укрепляется желание выйти за пределы такого ущербного, абсурдного различия между прекрасным и безобразным, истинным и ложным, добром и злом. И поскольку именно от степени сопротивления идее добра зависит более или менее уверенный взлет духа, направленный к наконец-то ставшему пригодным для жизни миру, мы понимаем, что сюрреализм не боялся превратить в догму абсолютное восстание, полное неподчинение, саботаж, возведенный в правило; мы понимаем, что для него нет ничего, кроме насилия. Самый простой сюрреалистический акт состоит в том, чтобы, взяв в руки револьвер, выйти на улицу и наудачу, насколько это возможно, стрелять по толпе. И у кого ни разу не возникало желание покончить таким образом со всей этой ныне действующей мелкой системой унижения и оглупления, тот сам имеет четко обозначенное место в этой толпе, и живот его подставлен под дуло револьвера[48]. По моему мнению, оправдание законности подобного акта никак нельзя считать несовместимым с верой в тот луч света, который сюрреализм пытается обнаружить в глубине нашего бытия. Я просто хотел вернуться к представлению о человеческом отчаянии, вне которого ничто не может оправдать подобной веры. Невозможно согласиться с одним, не принимая другого. И всякий, кто попытался бы принять такую веру, искренне не разделив отчаяния, быстро стал бы в глазах понимающих это чужаком. Похоже, что все меньше ощущается необходимость искать более ранние истоки того расположения духа, которое мы называем сюрреалистическим и которое так сосредоточено на себе самом; что же касается меня, то я вовсе не противлюсь тому, чтобы летописцы, – основательные и не очень, – выставляли его чем-то специфически современным. Я больше доверяю данному конкретному моменту, своей мысли, чем всей значительности, которую пытаются приписать законченному произведению или же человеческой жизни, завершившей свой срок. Решительно нет ничего бесплоднее этого постоянного вопрошания мертвецов: в самом ли деле Рембо перед смертью обратился в христианство, можно ли найти в завещании Ленина намеки на осуждение нынешней политики III Интернационала, верно ли, что невыносимое физическое и чисто интимное унижение послужило поводом для пессимизма Альфонса Рабба, совершил ли Сад в период правления Конвента контрреволюционный акт? Достаточно задаться подобными вопросами, чтобы осознать хрупкость и ненадежность свидетельств тех, кого уже больше нет.
Так что я примирился с тем, что в силу недоразумения – и только поэтому – в коммунистической партии меня сочли одним из самых нежелательных интеллектуалов. Однако мои симпатии слишком тесно связаны с теми массами, которые и будут совершать социальную Революцию, чтобы я мог огорчаться по поводу случайных последствий подобной неприятности. Единственное, с чем я не могу мириться, – это то, что благодаря конкретным возможностям самого движения некоторые известные мне интеллектуалы, чьи моральные принципы требуют определенной осторожности, безуспешно пытались заниматься поэзией, философией и переходили, наконец, к революционной агитации, причем благодаря путанице, которая там царит, им более или менее удавалось создавать такую иллюзию; для большего же удобства они поспешно и шумно начали отрицать все, что, подобно сюрреализму, давало им возможность наиболее ясно осмысливать собственные представления, равно как и вынуждало их отдавать себе отчет в собственной позиции и по-человечески ее оправдывать. Сознание – это ведь не флюгер, во всяком случае, не только флюгер. И совсем недостаточно просто осознать внезапно свой долг по отношению к определенной деятельности и совершенно не важно, если вследствие этого вы не в состоянии объективно показать, каким образом вы к этому пришли и в какой точке нужно было находиться, чтобы к этому прийти. И пусть мне не рассказывают обо всех этих внезапных революционных обращениях вроде обращений религиозных; некоторые ограничиваются тем, что приписывают это нам, добавляя, что сами предпочитают по этому поводу не высказываться. В этом смысле невозможны ни разрыв, ни непрерывность мышления. В противном случае тут пришлось бы проходить старыми переулочками милости… Я шучу. Но само собой разумеется, что мне на это в высшей степени наплевать. Ну что ж, я знаю человека; я имею в виду, что я вполне представляю себе, откуда он происходит, равно как отчасти могу судить и о том, куда он идет, – и вот вдруг по чьей-то прихоти вся надежная система соответствий оказывается напрасной и получается, что человек достигает чего-то совсем отличного от той цели, к которой он стремился! Неужели такое возможно? Разве это может быть, когда человеку, которого мы считали пребывающим в приятном состоянии личинки, необходимо выйти из кокона своего мышления, коль скоро он желает лететь на собственных крыльях? Еще раз скажу, что я в это не верю. Я допускаю, что могло быть совершенно необходимо, – не только с практической, но и с моральной стороны, – чтобы каждый из тех, кто таким образом размежевывается с сюрреализмом, кто идеологически ставит его под сомнение, тем самым заставлял нас обратить внимание на ту сторону, которая с его точки зрения является наиболее уязвимой: но такого никогда не было. Правда состоит в том, что посредственные чувства, по всей вероятности, почти всегда готовы к подобным внезапным переменам отношения; думаю, что тайну этого, равно как и тайну значительной переменчивости большинства людей, следует искать скорее в постепенной утрате сознания, чем во внезапной вспышке новой формы разума, столь же отличной от предшествующей формы, как вера отлична от скептицизма. К великому удовольствию тех, кто отвергает идеологический контроль, присущий сюрреализму, подобный контроль не может иметь места в политической сфере; и пусть они тешат собственное честолюбие: ведь тут самое важное, что оно предшествовало открытию их мнимого революционного призвания. Надо видеть, как они насильно агитируют старых активистов, надо видеть, как они молниеносно, походя сметают этапы критической мысли, более строгие здесь, чем где бы то ни было; их надо видеть: одного, призывающего в свидетели бюстик Ленина за три франка девяносто пять сантимов, другого – барабанящего по животу Троцкого….
1. Полагаете ли вы, что художественное и литературное творчество – это чисто индивидуальный феномен? Не кажется ли вам, что оно может и должно быть отражением крупных и влиятельных течений, которые определяют собой экономическое и социальное развитие человечества?
2. Верите ли вы в существование литературы и искусства, которые выражали бы чаяния рабочего класса? Каковы, по-вашему, главные представители такого искусства?
Виртуальный тур, Выставка произведений искусства, История открытия, Глобальный культурный Интернет.
Три сюрреалистических манифеста были изданы во время сюрреалистического движения в 1924 и 1929 годах. Два были написаны Андре Бретоном, который также подготовил третий сюрреалистический манифест, который так и не был выпущен. Один из них был написан Иваном Голлем (1924).
Задний план
На основе дадаистского движения в Париже сюрреализм был революционным движением, которое противостояло невероятным ценностям буржуазии. В отличие от сатирического дадаизма, сюрреализм пропагандировал новый взгляд на вещи, под влиянием символизма, экспрессионизма, футуризма, писаний Лаутреамона, Артура Рембо, Альфреда Джарриса и теорий Зигмунда Фрейда.
Первые манифесты
В период до 1924 года сформировались две конкурирующие сюрреалистические группы. Каждая группа утверждала, что она является преемником революции, начатой Гийомом Аполлинером. Одна группа во главе с Иваном Голле состояла из Пьера Альберта-Биро, Пола Дерми, Селина Арнаульда, Фрэнсиса Пикабии, Тристана Цары, Джузеппе Унгаретти, Пьера Реверди, Марселя Арланда, Джозефа Дельтея, Жана Пенлеве и Роберта Делоне.
Другая группа, возглавляемая Бретоном, включала Луи Арагона, Роберта Десноса, Павла Элуарда, Жака Барона, Жак-Андре Бойффарда, Жана Каррива, Рене Кревеля и Жоржа Малкина.
Манекен сюрреалистов (1924)
Этот текст изначально был задуман как предисловие к Soluble Fish, которое будет опубликовано в том же году.
Неоднородный текст, текст объединяет различные идеи и принципы написания, которые Элизабет Кеннел-Рено объединяет около восьми элементов:
«Сюрреализм не позволяет тем, кто освящает его, отказываться от него, когда ему хочется это делать. Он действует на ум как наркотики и многие другие связанные эпохи
Психический автоматизм в его чистом состоянии, посредством которого предлагается выразить — устно, посредством написанного слова или любым другим способом — фактическое функционирование мысли. Диктуемая мыслью, в отсутствие какого-либо контроля, осуществляемого разумом, освобождается от какой-либо эстетической или моральной озабоченности.
Текст включает многочисленные примеры применения сюрреализма к поэзии и литературе, но дает понять, что его основные принципы могут применяться к любым обстоятельствам жизни; не ограничиваясь только художественной сферой. Также подчеркивается важность мечты как резервуара сюрреалистического вдохновения.
В манифесте также упоминаются многочисленные предшественники сюрреализма, воплотившие сюрреалистический дух, в том числе маркиз де Сад, Чарльз Бодлер, Артур Рембо, Конт де Лаутремонт, Раймонд Руссель и Данте. Также цитируются работы нескольких его современников в развитии сюрреалистического стиля в поэзии, включая Филиппа Супо, Пола Элуарда, Роберта Десноса и Луи Арагона.
Манифест был написан с большим абсурдистским юмором, демонстрируя влияние предшествовавшего ему движения Дада.
Текст заключает, утверждая, что сюрреалистическая деятельность не следует никакому установленному плану или условному образцу, и что сюрреалисты в конечном итоге являются нонконформистами.
Манифест назвал следующие, среди прочих, участниками сюрреалистического движения: Луи Арагона, Андре Бретона, Роберта Десноса, Пола Элуарда, Жака Барона, Жак-Андре Бойффарда, Джин Карриве, Рене Кревеля и Жоржа Малкина.
Второй сюрреалистический манифест (1930)
В своем исследовании Элизабет Кеннел-Рено выделяет восемь основных тем:
Фальшивый характер старых антиномий
Сюрреализм не требует никакой морали
Критика некоторых сюрреалистов
Напомним о фондах
Призыв к социальной вовлеченности
Предупреждение против политического воспитания
Притяжение для эзотеризма
Отказ от меркантильного успеха
Этот Второй Манифест получил резкий ответ Роберту Десносу.
Впоследствии Андре Бретон попытается установить в своих контекстах конфликты, которые он может иметь с некоторыми художниками, и он напишет в 1946 году предупреждение о переиздании второго манифеста. Однако он сохраняет свои позиции.
Деснос и другие, брошенные Бретоном, перешли в периодические документы, под редакцией Жоржа Батай, чей антиидеалистический материализм породил гибридный сюрреализм, раскрывающий базовые инстинкты людей.
Автоматизм, который объясняет саму смысл сюрреализма в определении открытости, также является фрейдистским вдохновением: он позволяет пропускать слова или изображения без их прохождения через фильтр рациональной организации смысла. Результат может показать тревожные образы, потому что они раскрывают неоткрытые скрытые желания или страхи. Примером могут служить гипнагогические образы или слуховые галлюцинации полуспятия, к которым напоминают многие сюрреалистические представления. Бретон оставляет личный пример: в окне у человека вырезается два человека. Между мечтой и волнением он услышал голос, который сопровождал восприятие описанного образа. Эта устная мысль показала бы в этом случае его страх перед кастрацией.
Последняя часть дает советы разных видов в свете групповой поэзии, например, как не скучать, как говорить, писать фальшивые романы, мнения о смерти и примеры сюрреалистических фраз.
Оригинальная рукопись была продана на аукционе Sotheby’s в Париже в мае 2008 года на сумму около 500 000 евро.
СЮРРЕАЛИЗМ. В ЛАБИРИНТАХ СОЗНАНИЯ И ПОДСОЗНАНИЯ
Считается, что конец 20-х гг. являлся чуть ли не кризисным для сюрреализма, когда это течение сходило будто бы на нет. На самом деле это не так, деятельность участников, несмотря на то что от них и на самом деле ушло несколько крупных поэтов (заметим, не художников!), разворачивалась все шире; к движению примыкают все новые живописцы, скульпторы, поэты, теоретики искусства, кинематографисты, устраиваются выставки, издаются журналы. Сюрреалистические группы помимо Франции возникают более чем в 10 странах.
Рис. 24. X. Мир. Изысканное общество принцесськ 1944 ~
Психический автоматизм непосредственно выражал движение мысли. Творчество Массона это уже продемонстрировало. Но далеко не все мастера хотели ограничиться подобным методом, да и сам сюрреализм предполагал большие возможности для личных реализаций. Многие художники работали над своими произведениями подолгу и ориентировались, о чем уже говорилось, на определенные поэтические и философские традиции.
Рис. 25. P. Mагритт. Человеческое состояние I. 1933.
Акции сюрреалистов проходили на фоне важных событий на европейской политической сцене, таких, как действия испанских фалангистов, создание оси Германия — Италия, оккупация Чехословакии, заключение СССР пакта с Германией о ненападении, советско-финляндская война и т. д. Трагические события продолжали надвигаться лавинообразно, вплоть до второй мировой войны. Все они, как и многие другие, нашли непосредственное выражение в политических декларациях и манифестах сюрреалистов.
В 1948 т. Г. Дэви на Ассамблее ООН устроил скандал, призывая мировое сообщество избрать единое сюрреалистическое правительство. В 1950 г. группа Бретона издает памфлет, направленный против литературных премий, являющихся средством буржуазной коммерциализации искусства. Следуя ее призывам, Жульен Грак отказывается от Гонкуровской премии.
Все названное — только фрагменты большой хроники политических выступлений.
Итак, политические идеи занимали на всех этапах важнейшее место в воззрениях сюрреалистов. Они многообразны и различны, но все же желание освободить человека от всех оков и в первую очередь от навязывания фальшивых, как они считали, буржуазных норм жизни очевидно.
Сюрреализм был наиболее политизирован во Франции, вторым центром являлась Мексика, где проживал Троцкий. В остальных странах сюрреалистическое политическое мышление проявлялось намного меньше.
С 1924 г. идет интенсивное формирование групп сюрреалистов во многих странах, начиная с Югославии, где руководителем нового художественного объединения становится Марко Ристич. Спустя два года возникает одна из сильнейших сюрреалистических групп в Европе — бельгийская, представленная такими поэтами и художниками, как Р. Магритт, П. Дельво, П. Нуже, А. Сурис, М. Леконт. Другой видной группой стала английская, куда входили скульпторы, живописцы, поэты и теоретики авангарда: Г. Мур, Г. Рид, Р. Пенрозе, П. Нэш. Кроме того, стоит назвать Чехословакию (В. Незвал, Ж. Стриги, Тойен), Японию (Т. Окамото), Польшу (Ю. Тувим), Румынию (В. Браунер, Л. Трост), Австрию (Ф. Паален), Германию (Г. Баллмер), Данию (В. Фрэдди), Италию (А. Савно), Чили (Р. Эчаурена), Швейцарию (К. Зелигман), Испанию (О. Домингуэз, С. Дали, X. Миро), а также Египет и Турцию. Интернационализация движения усилилась к середине 30-х гг. Все группы сюрреалистов взаимодействовали с парижской, многие представители зарубежных объединений часто оставались работать во Франции. Большое значение имело устройство совместных выставок; первая интернациональная выставка была проведена в 1935 г. в Лондоне. В 30—40-х гг. подобные экспозиции организовывались вдали от Парижа.
Читайте также: