Краткое содержание карасиная погибель

Обновлено: 05.07.2024

Как и у всякого нормального человека, у меня было два дедушки. Если природе и судьбе угодно было выбрать мне в деды двух совершенно разных людей, сделав меня тонкой прокладкой между льдом и пламенем, -- они с этой задачей справились и сотворили даже некоторый перебор.

Крупному, молчаливому человеку, земному в деяниях и помыслах, Илье Евграфовичу противостоял чернявый, вспыльчивый, легкий на ногу, руку и мысль, одноглазый дед Павел. Он умел здорово плясать, маленько играл на гармошке. Войдя в раж, дед хряпал гармошку об пол, сбрасывал обутки и такие ли выделывал колена, вращая при этом единственным глазом, потешно шевеля усами и поддавая самому себе жару припевками: "Эх раз! По два разРасподначивать горазд! Кабы чарочку винца, два ушата пивца, на закуску пирожку, на потеху деу-у-ушку-у-у!" Выстанывая слово "деушку", дед воспламеня- юще сверкал глазом и пер на какую-нибудь молодку, вбивая ее в конфуз и панику. Дед Павел был еще лютым картежником и жарился не в заезженного подкидного дурака, не в черви-козыри иль мещанского "кинга", а в "очко" и какого-то "стоса". Что за игра такая -- "стос" -- не знаю, но слово это пронзило память и пугает меня по сей день. До жуткого содрогания доводили не только меня, малого человека, повергали в ужас и взрослое население дедовы заклятья, творимые во время картежной игры: "Черви, жлуди, вини, бубны! Шинь, пень, шиварган! Шилды-булды, пачики-чикалды! Бух!"

Занимался дед Павел рыбалкой и охотой, без особого, правда, успеха. Менял лошадей, собак и засорил завезенными из города чудищами благородную породу охотничьих лаек в нашем и окрестных селах. Хлебопашеством, землей и каким-либо устойчивым делом дед Павел не занимался и о постоянном труде понятия не имел. Сшибал подряды на заготовку дров и дегтя, перегон плотов и валку леса, выжиг извести, пиление теса и даже мрамора; ходил в извоз, устремлялся к молотильному делу, но после того, как порушил несколько молотилок и не смог их наладить, стал крениться к коммерции.

Сесть, задуматься, взяться за ум, как старомодно выражалась моя бабушка Катерина Петровна, деду Павлу было попросту недосуг -- жены не держались в его дому, сламывались от бурности жизни, валились под напором пылкой натуры деда, оставляя малых сирот. Дошло до того, что в ближней местности не находилось больше отчаянной девки или бабы, которая пожелала бы войти хозяйкой в дом деда. И тогда дед задумал и осуществил дерзкую по тем временам операцию: нарядился в хромовые сапоги, надвинул картуз на незрячий глаз, прихватил гармошку, деньжонок и двинул в глухие верх-енисейские края. Там он, как выяснилось после, показал размах, удивил музыкой, веселым нравом, аккуратностью в одежде и намеками на "богачество" несколько верховских деревень, населенных скромным крестьянским людом. И в небольшом сельце с прелестно-детским названием Сисим высватал выросшую в сиротстве молодую красавицу Марию Егоровну, представив- шись невесте председателем потребиловки, и, подтверждая на практике свои коммерческие склонности, для начала наполовину обсчитал ее в детях.

Великие муки принявшая за мужа, за детей, им нажитых, Мария Егоровна -- бабушка из Сисима -- впоследствии с улыбкой рассказывала о том, как прибыла супружеская чета с верховьев в Овсянку и как по мере приближения к родному берегу смирел и заискивающе-ласковым делался бравый жених.

-- Пристал наш плЕт. -- Бабушка из Сисима прирожденно меняла звуки в иных словах, и они у нее получались неповторимо-музыкальными, какими-то детскими, что ли. Меня, к примеру, она звала так, как никто не звал и не мог звать -- Вихторь. -- Пристал плЕт, а оне, ребятишки-то, как высыпали на берег. Большие и маленькие, в штанах и без штанов. Гляжу, горбатенький один вертится, трещит. Спрашиваю, чьи это ребятишки-то? -- "Наши", -- повинился Паиль, -- Ну, наши так наши. -- Поплакала я да и потянула воз, Богом мне опреде- ленный.

Дед Павел мечту осуществил-таки, заделался председа- телем потребиловки. Пережив почти полное угасание, торговое дело в конце двадцатых годов начало обретать по-сибирски небывалый размах и не могло не захватить такого делового человека, как мой дед. Гулянки в доме деда ширше, многолюдней, размашистей пошли, зачастили в Овсянку из города специалисты, да все знатные, все по торговой части и по юриспруденции. Скачки, тяжба на опоясках, пальба из ружей, песни и пляски до упаду. Бабушка из Сисима и глазом моргнуть не успела, как образовалось у нее собственное дите -- Костька.

К той поре, как двинуть по своей доброй воле нашей доблестной семейке в Заполярье за фартом и мне "открыть" своего второго деда, все у него уже образовалось: Вася и Ваня работали на лесобирже, Костька -- родной сын бабушки из Сисима -- ходил в школу, дед рыбачил либо играл в карты в бараках вербованных сезонников, "сяма" служила домработни- цей у доктора Питиримова. Вся остальная семья спала, впаянная мертвыми телами в непробудную вечную мерзлоту.

Прибыв в Игарку, отец и мачеха "забыли" меня в семье деда Павла. В барачной комнатенке ютились пятеро, но, хочешь не хочешь, пришлось им потесниться и выделить пространство шестому -- я спал под столом. "Дитятко не рожено, не хожено, папой с мамой брошено", -- похохатывал дед. Поначалу был он ласков со мной, жалел, даже баловал сахарком либо конфеткой-подушечкой, потому что выдержать долго его никто не мог и напарника на рыбалке у него не было.

-- Ладно, Витька, не радуйся, нашедши, не плачь, потеряв, да еще таких родителей, мать их перемать! -- ободрял он меня. -- Вот наступит ход рыбе, и мы с тобой двинем на реку.

В ту пору дед сторожил овощехранилища. Было дело, торговал он овощами в ларьке, но, войдя в размах коммерции, где-то просчитался, скорее всего проиграл выручку в карты, едва ноги унес из прокуратуры, заняв денег у доктора Питиримова на покрытие недостачи, и почел для себя более спокойным занятием не продавать, а сторожить овощи, "само же золото место" передать подвернувшемуся к моменту старшему сыну.

Спустя рукава, наплевательски, можно сказать, относился дед Павел к обязанностям сторожа, сдается мне, он презирал свою должность. Захватив казенный дробовик, дед Павел ускользал от овощехранилища в известный лишь ему барак с неусыпно мерцающим окном, нюхом картежника чуя за ним соратников по азартному ремеслу. Не знаю, выиграл ли он чего, но бит бывал. Частенько разымал дед Павел платок на глазу, зашторивал им верх лица. Усы, всегда лихо закрученные, -- "не беда, что редка борода, абы ус кольцом!" -- у него иной раз были какие-то усталые, измочаленные. И не раз я слыхивал от деда со вздохом произносимое: "Не за то мать сына била, что играл, а за то, что отыгрывался".

Но мысль работала напряженно, мысль не угасала, она искала хода, билась в глухой тьме о коробку черепа и с муками выпрастывалась из заперти. Вздрогнуло, затрепетало, выровнялось, начало подниматься в выси и само собой заостряться одно, затем другое крыло, ощупью пока, словно бы обретая уверенность, усы подрагивали, шевелились, трепетали кончиками и снова взмывали, кружились и летели в гибельно-сладкую стихию страстей. Над усами, на затвердевшем, то бледнеющем от напряжения, то вспыхивающем жаркой радостью лице совсем отдельной сосредоточенной жизнью жил глаз деда, чуть притуманенный хмелем вдохновения. На миг, на краткое мгновение покидала бесстрастность лицо деда; воинственной, беспощадной сталью взблескивал глаз, и сразу вспоминались кинжалы, сабли и вообще все смертельное, острое. Но мгновения эти и остались мгновениями, дед не давал воли своим страстям, гасил роковые силы, способные разорвать его и все вокруг на части, оттого и глаз, в иное время бешеный, вертящийся колесом, теплился за прищуренной ресницей вкрадчивым огоньком: иди, иди, ротозей, на тот огонек, на ту приветную щелочку в оконном ставне, ошморгают тебя, обдерут -- и жаловаться некуда, поскольку сам пришел, сам фарта жаждал, сам башку под топор подставил.

Конечно же, как и всякий заядлый картежник, дед сыпал во время игры каламбурами, присказками, издавал вопли, стоны, замирал в стойке перед явной добычей и тут же хватался за голову, рвал волосья, бросал карты на пол, топтал их, выключался из игры, опускал голову, решая вопрос жизни и смерти.

Но упадок сил, полное разбитие души и тела происходило недолго. Одна-другая реплика, хохоток, присказка достигали слуха деда, он озирался, будто после обморока, цеплял глазом огонь лампы, замечал колоду карт, ловкое мелькание рук в застолье, шлепанье карт о столешницу; глаз его начинал моргать, шевелиться, усы восстанавливались во всей силе и красоте, и, гаркнув что-то лихое, словно бы мчась на тройке под гору, он бросался к столу, на ходу выная из-за голенища бродней последние, на табак оставленные рубли. "Золотые, налитые, эх, конечки огневые, мчите во дьяволы врата! -- швырял он рублишки на стол. -- Сдай, кормовой, еще по одной! Не блефуй, не мухлюй! Черти сжарят на том свете! Карта-мать! Карта-сладь! Жись-копейка, с фартом -- рупь! Перебор, как забор, на ем не только кустюм, подштанники оставишь. Ах, милаха! Ах, деваха! Дама с усами да еще дама с бородой! Знать Феклу по рылу мокру! Лучше бы удавились иль моей жене явились! Говорено же, говорено: не называй котят мышами -- кошка слопает. Все! Последний раз в жизни ставлю! Бахилы! Новые бахилы на кон! Себе, не вам, перебор не дам. "

Бывало и это. Ох, бывало! Являлся дед домой босиком и подвергался такому посрамлению, что, казалось, не только в карты, он в лапту играть не решится. Бабушка из Сисима, которой дед был всем обязан и виноват перед нею на веки вечные, умела, как и всякая русская баба, обратить потраченную ею во благо семьи доброту на угнетение супруга, повторяла, что грешное его тело и душу съело, что "сельце" ее уже почернело все, срам и стыд она терпит такой, что хоть от доктора Питиримова из домработниц уходи, что молодость и жизнь ее загубил, а какой пример подает сыновьям и внуку?

Ну и всякое такое. Чтобы поменьше торчать на глазах "сямой", дед подавался "к себе", пропадал с весны до осени на реке, сам себе он там царь, бог и вообще вольный человек.

Бабушку из Сисима дед уважал, наверное, даже и любил -- самую лучшую рыбу не съест -- домой отвезет, ягод насобирает, орешков набьет, копейку, где-либо добытую, за рыбу вырученную, мимо дома не пронесет, утаит самую разве малость -- на винцо да на картишки. Бабушка из Сисима, конечно же, все это знала, да какая ж она была бы жена, если б не кособочилась, не позволяла себе кураж, не давала острастки мужу. Вот и побрасывала, покидывала всякую там утварь, шипела гусихой, когда дед, ластясь, пытался подвалиться под бочок в самый сок и тело вошедшей жинке. Но год от года бабушка из Сисима все больше и больше подавляла деда, и, непривычно в себя ужавшийся, он лишь покашливал, пожимал плечами и вопросительно вздымал усы: где и чего опять напрокудил? В том, что он чего-то напрокудил, сделал неладно, дед и не сомневался, вот отгадать бы только, где, когда, и вовремя смыться.

С детства, еще с церковноприходской школы, это началось. Однажды с приятелем вместо школы свернули на Енисей, там ледостав начался, рыба от шуги подваливала к берегу, пряталась под светлые забереги. Принялись покрученники глушить рыбу чекмарем -- дубина это такая с наростом на конце. Взрыхлив муть, раскидывая галечник, белой молнией метались ельцы, пулями улетали в року хариусы и ленки, не по туловищу уворотливые ускользали под камни налимы.

В азарт вошли парни, про школу совсем забыли.

Заглушили они двух налимов, с десяток ельцов и сорожин, спрятали добычу за пазуху и, довольнехонькие собой, подались в школу. Угодили парни на Закон Божий. "Можно, батюшка?" -- постучали они вежливо. Поп велел им войти, но, конечно, поинтересовался, отчего чады опоздали и где так лопоть вывозгрили? Парни чего-то плели насчет петуха, который забыл петь иль поет как дурак непутевый: прокукарекано, а там хоть не светай! Но тут возьми да и завозись за пазухой деда обыгавший в тепле налим.

"Што у вас под лопотью трепещется, чады?" -- "Голуби, батюшка", -- не моргнув глазами, тогда еще двумя, мгновенно нашелся мой будущий дед. "Што же вы, анафемы, Божью тварь мучаете?! -- рявкнул поп. -- Выпустить андельску птичку!" Вынули добытчики "голубей", поп аж затрясся: "Божьего слугу омманывать?! Батюшку не почитать! Покар-раю!"

Через некоторое время отец Вити вместе с семьей тоже отправился вслед за Павлом Яковлевичем. Найдя себе там дело, он оставил Витю на попечение деда. А дед пристрастил внука к своему любимому занятию – рыбалке. Рыбачили они снастями, поскольку к удочкам Павел Яковлевич относился пренебрежительно.

До самой поздней осени дед с внуком проводили на воде, добывая из снастей рыбу, обмораживая себе при этом руки в ледяной воде. Но и с приходом зимы рыбацкая жизнь не останавливалась. Павел Яковлевич освоил подледный лов, и внук вместе с ним целыми днями проводил на льду, выдалбливая лунки и устанавливая снасти. Однажды им попался такой крупный налим, что он не проходил в лунку, и ее пришлось раздалбливать пешней.

В один из рыболовецких сезонов отец Вити заключил договор с рыбозаводом и отправился с бригадой на промысловую рыбалку, взяв с собой сына. Бригада расположилась в низовьях Енисея, где и начала промысел. По плану они должны были заготовить за сезон шестнадцать центнеров рыбы, поэтому трудиться пришлось с утра до вечера. И только в непогоду появлялась возможность немного отдохнуть и выбраться в лес за грибами и ягодами.

В один из таких походов Витя обнаружил небольшое лесное озеро, в котором было полно карасей. Он сразу подумал о том, что хорошо бы деду Павлу порыбачить на этом озере. И как в воду глядел Витя, потому что по возвращении в лагерь рыбаков он увидел деда, приплывшего к ним на лодке. Павел Яковлевич решил присоседиться к промысловой бригаде, у которой было разрешение на лов рыбы и под прикрытием этого разрешения половить рыбы для пополнения своего кармана.

Дед и внук отправились на лесное озеро и перегородили его сетями. На следующий день они вернулись к озеру, чтобы собрать богатый улов. Но два рыбака не учли тот факт, что на лесном озере обитали утки-нырки. Когда дед с внуком стали выбирать снасти, им сразу попался запутавшийся в сетях нырок. Они продолжили выбирать из воды сети, еще надеясь на улов карасей, но их надежды оказались напрасными. Все снасти были заполнены погибшими нырками.

Чувствуя, что дед разозлен от неудачи, Витя выпрыгнул на берег. И он сделал это не напрасно, потому что Павел Яковлевич погнался за ним, стремясь рассчитаться за испорченные сети и зря потраченное время на ловлю карасей. Витя спрятался от разъяренного деда на чердаке избушки, в которой жила бригада.

Дед уплыл на своей лодке и Витя тогда еще не знал, что рыбачил с ним в последний раз. Следующей весной Павел Яковлевич отправился на рыбалку, и у него вода унесла лодку. Он поплыл за лодкой, чтобы ее вернуть, но вода была ледяной и дед Павел утонул.

Таково краткое содержание рассказа.

Рассказ Астафьева мне понравился своей жизненной правдой, своим реализмом. Образы героев прописаны хорошо, натурально. Писателю веришь.

Рыбак рыбака видит издалека.
Где берег, там и рыбаки.
У кого есть дед, у того и обед.

Эта запись защищена паролем. Введите пароль, чтобы посмотреть комментарии.

Мальчик пытается вырастить дерево, но у него ничего не выходит. Осенью бабушка приносит из леса росток лиственницы, и они садят его вместе.

Гуси в полынье [ ред. ]

Запах сена [ ред. ]

Конь с розовой гривой [ ред. ]

Бабушка послала внука за ягодами, пообещав продать их и купить пряник. Внук обманул её – наполнил корзину травой и прикрыл её ягодами. Обнаружив обман, бабушка отругала внука, но пряник купила.

Монах в новых штанах [ ред. ]

Мальчик мечтает о новых штанах. Получив обновку, он очень быстро её портит и понимает, что не в штанах счастье.

Ангел-хранитель [ ред. ]

1933 год. Мальчик-сирота из села, расположенного на Енисее, переживает самую голодную в своей жизни зиму. Удачу его семье приносит щенок, спасённый от лютой смерти в сугробе.

Мальчик в белой рубахе [ ред. ]

Маленький мальчик погибает, заблудившись в полях. Проходит время, но мать не может забыть своё горе и постоянно видит во сне сына в белой рубахе.

Осенние грусти и радости [ ред. ]

Фотография, на которой меня нет [ ред. ]

Рассказчик смотрит на школьную фотографию и вспоминает о друге детства, бабушке, родной избе, раскулачивании, деревенском быте и семье молодых учителей, которые организовали школу в его глухом селе.

Наряду с этими отрицательными героями, существуют добрые отзывчивые люди, которые никогда не бросят в беде. Это – девушки-санитарки Аня и Клава, Петя Сысоев, которые не бросил своего раненого друга на поле боя, лаборантка Лиза, морально поддерживающая упавших духом людей.

В романе показана тяжёлая жизнь главного героя – обыкновенного солдата и его окружения. Государственные власти, медицинские работники обесценили своими поступками человеческую жизнь. Роман учит тому, что, несмотря на всю трагичность ситуации, нужно стараться находить положительные моменты, и жить дальше.

Можете использовать этот текст для читательского дневника

Астафьев. Все произведения

Ангел-хранитель
Бабушка с малиной
Бабушкин праздник
Белогрудка
Бойе
Васюткино озеро
Веселый солдат
Весенний остров
Гори, гори ясно
Гуси в полынье
Далекая и близкая сказка
Деревья растут для всех
Домский собор
Жизнь Трезора
Запах сена
Зачем я убил коростеля?
Звездопад
Злодейка
Зорькина песня
Капалуха
Капля
Карасиная погибель
Конь с розовой гривой
Кража
Людочка
Мальчик в белой рубахе
Милаха и кот громило
Монах в новых штанах
Не хватает сердца
Ночь темная-темная
Пастух и пастушка
Песнопевица
Пеструха
Печальный детектив
Последний поклон
Прокляты и убиты
Родные берёзы
Сон о белых горах
Стародуб
Стрижонок Скрип
Трофейная пушка
Фотография, на которой меня нет
Хвостик
Царь рыба
Яшка лось

Главные герои

1) Бакланов Алексей Алексеевич – полковник, думающий, не считает врага глупым, до войны был землестроителем, догадался о подземном лабиринте осажденного города.

2) Иван Семенович Толокно – до войны работал десятником на уральских заводах, неунывающий, сообразительный.

3) Капитан Еремеев — гвардии инженер-капитан, ответственный за свое подразделение, командовал саперами, отдал приказ строить мост через Горынь-реку, верит в своих солдат, за свою жизнь построил множество мостов.

4) Кузьма – простой солдат, понимает важность выполняемой задачи, потерял сына и жену, в ходе операции был несильно ранен.

Виктор Астафьев — Веселый солдат

И в станице с названием Хасюринская нас никто не ждал и не встречал. Санпоезд долго стоял на первом пути станции, потом на запасном, и наконец его загнали в тупик, что означало, по заключению знатоков, – будет разгрузка. Скоро.

Завтраком нас накормили в санпоезде, обедом, сказали, будут кормить уже в госпитале, и к обеду тех раненых, кто мог двигаться самостоятельно, из вагонов выдворили в прилегающий к тупику, с той и с другой стороны, казалось, бесконечный, подзапущенный за войну абрикосовый и яблоневый сад. Над рекой, взблескивающей вдали, горбатился мост, не взорванный. Мы решили, что это Кубань, потому как по Кубани может течь только Кубань, с подрытыми берегами, украшенными кустарником и кое-где деревьями, до неба взнявшимися, еще взлохмаченными, но уже начавшими желтеть и осыпать лист.

Сад, возле которого стоял санпоезд, был сиротливо пуст, но девушки нашего вагона, сестра Клава и санитарка Аня, были здешние, кубанского рода и знали, что до самой зимы, до секучих зимних ветров, на какой-нибудь ветке или дереве непременно задержится один-другой фрукт, да и падалица бывает. Они пошли в глубь сада и скоро вернулись оттуда, неся в карманах и полах белых халатиков чуть порченные, с боку в плесневелых лишаях, абрикосы, подопрелые яблоки, и сказали, что наберут груш. У кого-то сыскался рюкзак, кто-то изъявил желание пойти с девчатами в сад – и скоро мы сидели вокруг вещмешка и выбирали из него, кто чего хотел: крепенькую, на зубах редиской хрустящую зеленую грушу-дичку, либо подквашенный абрикос, либо переспелое, уже и плодожоркой покинутое, сморщенное яблоко.

У Клавы и в характере, и в действиях все было подчинено и приспособлено к делу.

– Ну как было? Как? – приставала с расспросами к подруге Анечка.

– Было и было, – сонно отозвалась та. – Хорошо было. – И уже расслабленным голосом из утомленного тела испустила истомный вздох: – Хоро-шо-о-о-о.

Анечка не отставала, тормошила напарницу, и слышно было, как грузно отвернулась от нее Клава:

– Да ну тебя! Пристала! Говорю тебе – попробуй сама! Больно только сперва. Потом… завсегда… сла-а-адко…

– Ладно уж, ладно, – как дитя, хныкала Анечка, – тебе хорошо, а я бою-уся… – и тоже сонно вздохнула, всхлипнула и смолкла.

А утром у меня температура подпрыгнула, пусть и немного, и Клава ставила мне укол в задницу. Проникающим в душу спокойным взором она в упор глядела на меня и говорила, выдавливая жидкость из шприца, санитарке, порхающей по вагону:

– Своди малого в туалет. Умой. Он в саже весь. В окно много глядит. А моет только чушку. Одной рукой обихаживать себя еще не умеет. Вот и умой его. Как следует умой. Охлади!

И не когда-нибудь, а поздней ночью Анечка поперла меня в туалет, открыла кран и под журчание воды начала рассказывать свою биографию, прыгая с пятого на десятое. Биография у нее оказалась короткой. Очень. Родилась на Кубани, в станице Усть-Лабе. Успела окончить только семь классов, потом в колхозе работала, потом курсы кончила, медсестер, полгода уж санитаркой в санпоезде ездит, потому что места медсестер заняты…

– Во-от! – напряженно добавила она и смолкла. Вдруг нервно рассмеялась: – Война кончится, так и буду судна да утки подавать… медсестрой не успею…

– Успеешь! – поспешно заверил я. – На гражданке больных на твою долю хватит… Н-налечишь еще. – И я начал заикаться и опрометчиво добавил: – Ты доб-брая…

– Правда? – подняла голову Анечка, глаза ее черные загорелись на бледном лице заметным ярким огнем, может, и пламенем. – Правда?! – повторила она и сделала вроде бы шаг ко мне.

Но я, дрожащий, как щенок, от внутреннего напряжения, все понимал, да не знал, что и как делать, – здесь, в туалете, с перебитой рукой, в жалком, просторном бельишке, перебирая босыми ногами по мокрому полу, будто жгло мне подошвы, пятился к двери, от лампочки подальше, чтоб не видно было оттопырившиеся, чиненные ниже прорехи кальсонишки, и судорожно схлебывал: