Кант о мнимом праве лгать из человеколюбия краткое содержание

Обновлено: 05.07.2024

«Пусть же Бог меня накажет: как мне было не солгать?

Согрешил я против воли: я не мог его предать.

Этот грех мне был так сладок, дорога мне эта ложь:

Ты простишь мне, Милосердный, ты Христос, меня поймешь:

Не велел ли ты за брата душу в жертву принести.

Все смолкает пред любовью: чтобы гибнущих спасти,

Согрешил бы я, как прежде, без стыда солгал бы вновь:

Как и ранее, так и теперь в этой полемике выражается отношение не просто к самому эссе Канта, а к фундаментальным проблемам морали, экзистенциальным проблемам человеческого бытия и взаимоотношений между людьми. Суть полемики — жесткое противостояние:

В целом, эта полемика раскрывает фундаментальные, непримиримые по целому ряду ключевых позиций мировоззренческие противоречия, причем не только между сугубо теоретическими представлениями о должном, но и представлениями о том, какие нравственные принципы должны служить людям ориентирами для построения поведения в реальных жизненных ситуациях и оценки реальных поступков.

С точки зрения каких нравственных ориентиров следует относиться к историческим событиям: считать ли, например, поступок Ивана Сусанина подвигом или же моральным и правовым преступлением?

Житейский бытовой пример: мы учим ребенка, что подходя к своему дому, надо помахать в окно рукой, делая вид, что в квартире кто-то есть, — чтобы в большей мере обезопасить ребенка от нападения. Совершаем ли мы тем самым моральное преступление против правила правдивости, против человечества в целом и против данного конкретного ребенка?

Не дискредитирует ли морально запрещенное средство (обман) благую цель?

В свою очередь, мы будем обосновывать следующие положения.

1. Хотя сторонники кантовской точки зрения рассматриваются в большинстве случаев как абсолютисты (так как они доказывают абсолютность запрета на нарушение абсолютного морального принципа), а оппоненты Канта — как релятивисты (так как они доказывают необходимость применения общих принципов с учетом критически важных условий), сами сторонники Канта с необходимостью осуществляют не менее мощную и масштабную релятивизацию максимы правдивости — но делают это по существенно другим (или даже принципиально другим) основаниям, чем их оппоненты. Используемый сторонниками Канта понятийный и методологический аппарат затрудняет выявление этой релятивизации, но не делает его невозможным.

2. Вопреки сложившимся представлениям, можно утверждать: как по ряду теоретических положений, так и по множеству конкретных случаев именно оппоненты Канта занимают более непримиримую позицию по отношению ко лжи и обману, чем его сторонники. Это делает актуальным сравнение ключевых пунктов, по которым: а) оппоненты Канта занимают более непримиримую позицию по отношению к обману, чем его сторонники; б) наоборот, сторонники Канта занимают более непримиримую позицию по отношению к обману, чем его оппоненты; в) их позиции согласованны.

Раскроем эти положения.

Кантовская допустимость прямой лжи и парадоксы релятивизма

Остановимся вначале на случаях прямой лжи, допустимой, с точки зрения Канта.

Что касается аргумента лжи как ответного оружия, возникает невольное ощущение заговора молчания сторонников Канта — что они избегают или даже прямо опасаются применять кантовский метод рассуждения к некоторым, кантовским же случаям. А это и есть релятивизм. Грабителя твоих ценностей обмануть можно (и можно — на теоретическом уровне — промолчать о допустимости/недопустимости его обмана). А готовящего убийство человека обмануть нельзя, как и нельзя не высказать публично убежденности, что ложь ему — абсолютное зло.

Причина этого релятивизма, вероятно, в том, что, признав верность метода рассуждения Канта в эссе, следует признать неверным его вывод о допустимости оборонительной лжи как ответного оружия, а признав верность довода о лжи как ответном оружии, надо перестать апологизировать рассуждения эссе.

Сопоставление случаев, в которых Кант считал ложь то недопустимой, то допустимой, позволяет нам сформулировать парадоксы ситуативного изменения нравственного выбора кантовским моральным субъектом в зависимости от определенного изменения внешних обстоятельств. Введем один из таких парадоксов.

Друг домохозяина обнаружил потерянные домохозяином драгоценности и принес их ему домой. Он еще не успел отдать их домохозяину, а лишь сообщил ему радостную весть о найденной пропаже, и тот провел его в одно из помещений дома. Раздается стук в дверь, и домохозяину, открывшему дверь и не могущему уклониться от ответа, злоумышленник честно сообщает следующее.

Вариант А. Я знаю, что к Вам пришел Ваш друг, нашедший Ваши драгоценности. Сообщите мне, где он находится — я собираюсь его убить. Клянусь, что я не трону Ваши драгоценности.

Вариант Б. Я знаю, что к Вам пришел Ваш друг, нашедший Ваши драгоценности. Сообщите мне, где он находится — я собираюсь забрать у него Ваши драгоценности. Клянусь, что я не трону Вашего друга.

Мы помним: Кант считает, что можно солгать злоумышленнику, пытаясь спасти драгоценности, на которые он покушается, но недопустимо лгать злоумышленнику, пытаясь спасти друга, на которого он покушается. Соответственно, в варианте А хозяин обязан сказать правду о местонахождении друга, а в варианте Б о его же местонахождении допустимо солгать. Ведь друг здесь — не просто друг (что не так важно), а временное хранилище драгоценностей домохозяина, и это совершенно меняет дело.

Особый вопрос — почему Кант допустил (создал) такие противоречия в своей этической системе.

Т. И. Ойзерман считает основной причиной присущую великой философской системе амбивалентность, противоречивость, рассогласованность основных положений, отражающую амбивалентность познания и нравственности [22]. С этим согласуется мнение Б. Г. Капустина, что противоречия у Канта — это момент развития его теории [14].

А критерий лучшести/человечности остаётся один и тот же, от старика Иммануила (или Гиллеля старшего) - максимальное благо для максимального числа людей, люди должны относится к себе и к миру так, чтобы другой человек был в их деятельности целью, не средством и т.п. А кто так не хочет, поскольку ему это выгодно (тот же белый офицер, бьющийся за отнятое поместье, за власть над "быдлом" и т.п.) - социально опасен.

И особенно противно, что в суждении г.Поддъякова есть преступники и жертвы, но нет борцов, активно противостоящих злу и изменяющих мир так, чтобы последнее в мир приходило пореже. Нет даже тех, кто готов посылать плохих людей на х. кто, зная, что зло всегда приходит в мир, всё же старается,чтобы оно приходило не через него. И это знак нынешнего гнусного времени.

По изданию Кант И. Трактаты и письма. М.: Наука, 1980. - 709 с. С. 292–297.

Proton pseudos заключается здесь в следующем положении: Говорить правду есть обязанность, но только в отношении того, кто имеет право на правду.

Правдивость в показаниях, которых никак нельзя избежать, есть формальный долг человека по отношению ко всякому[156], как бы ни был велик вред, который произойдет отсюда для него или для кого другого; и хотя тому, кто принуждает меня к показанию, не имея на это права, я не делаю несправедливости, если искажаю истину, но все-таки таким искажением, которое поэтому должно быть названо ложью (пусть не в юридическом смысле), я нарушаю долг вообще в самых существенных его частях: чтобы никаким показаниям (свидетельствам) вообще не давалось никакой веры и чтобы, следовательно, все права, основанные на договорах, разрушались и теряли свою силу; а это есть несправедливость по отношению ко всему человечеству вообще.

Таким образом, определение лжи, как умышленно неверного показания против другого человека, не нуждается в дополнительной мысли, будто ложь должна еще непременно вредить другому, как этого требуют юристы для полного ее определения (mendacium est falsiloquium in praejudicium alterius). Ложь всегда вредна кому-нибудь, если не отдельному лицу, что человечеству вообще, ибо она делает негодным к употреблению самый источник права.

Но и эта добродушная ложь вследствие какой-нибудь случайности (casus) может подлежать наказанию и по гражданским законам; а то, что только в силу случайности избегает наказания, может быть рассматриваемо и публичными законами как правонарушение. Например, если ты своею ложью помешал замышляющему убийство исполнить его намерение, то ты несешь юридическую ответственность за все могущие произойти последствия. Но если ты остался в пределах строгой истины, публичное правосудие ни к чему не может придраться, каковы бы ни были непредвиденные последствия твоего поступка. Ведь возможно, что на вопрос злоумышленника, дома ли тот, кого он задумал убить, ты честным образом ответишь утвердительно, а тот между тем незаметно для тебя вышел и, таким образом, не попадется убийце, и злодеяние не будет совершено; если же ты солгал и сказал, что его нет дома, и он действительно (хотя и незаметно для тебя) вышел, а убийца встретил его на дороге и совершил преступление, то ты с полным правом можешь быть привлечен к ответственности как виновник его смерти. Ибо, если бы ты сказал правду, насколько ты ее знал, возможно, что, пока убийца отыскивал бы своего врага в его доме, его схватили бы сбежавшиеся соседи и злодеяние не было бы совершено. Итак тот, кто лжет, какие бы добрые намерения он при этом не имел, должен отвечать даже и перед гражданским судом и поплатиться за все последствия, как бы они ни были непредвидимы; потому что правдивость есть долг, который надо рассматривать как основание всех опирающихся на договор обязанностей, и стоит только допустить малейшее исключение в исполнении этого закона, чтобы он стал шатким и ни на что не годным.

Таким образом, это — священная, безусловно повелевающая и никакими внешними требованиями не ограничиваемая заповедь разума: во всех показаниях быть правдивым (честным).

Для того, чтобы перейти теперь от метафизики права (совершенно отвлеченной от всяких условий опыта) к основному положению политики (которая прилагает понятия к фактам опыта) и с его помощью достигнуть разрешения задач политики сообразно с общим принципом права, философ должен: 1) найти аксиому, т. е. аподиктически достоверное положение, которое вытекало бы непосредственно из определения публичного права (согласование свободы каждого со свободой всех остальных по общему закону); 2) выставить требование (постулат) внешнего публичного закона, как объединенной по принципу равенства воли всех, без которой свобода невозможна ни для кого; 3) поставить проблему о том, как устроить, чтобы даже и в большом обществе поддерживалось согласие на основе свободы и равенства (именно посредством представительной системы); это и будет основным положением политики, и ее осуществление и применение будет содержать в себе постановления, которые, вытекая из опытного познания человека, будут иметь в виду только механизм правового управления и его целесообразное устройство. Не право к политике, но, напротив, политика всегда должна применяться к праву.

Тот, кто обращенный к нему вопрос: желает ли он или нет быть правдивым в предстоящем ему показании? не примет с негодованием на высказываемое в этих словах подозрение, будто он может быть лжецом, а напротив, — попросит позволения сначала подумать о возможных исключениях, тот уже лжец (in potentia), ибо он этим показывает, что он не признает, что правдивость сама по себе есть долг, но оставляет за собой право на исключения из такого правила, которое по самому существу своему не допускает никаких исключений, потому что исключениями-то как раз оно себе и противоречит.

Все практически-правовые основоположения должны заключать в себе строгие истины, а те, которые здесь названы посредствующими, могут содержать в себе только ближайшее определение приложения этих истин к представляющимся случаям (по правилам политики), а никак не исключения из них, ибо исключения уничтожили бы тот характер всеобщности, ради которого только эти истины и получили название основоположений.

Uber ein vermeintes Recht, aus Menschenliebe zu lugen. Работа была впервые напечатана в Берлинском вестнике (Berliner Blatter) в сентябре 1797 г. На русском языке опубликована в 1913 г. в переводе Н.Вальденберг. Этот перевод, сверенный с оригиналом А.Столяровым по изданию GS, Bd. VIII, взят за основу настоящего издания.

1. Журнал Франция в 1797 году. Из писем немецких граждан в Париже (Frankreich im Jahr 1797. Aus den Briefen deutscher Manner in Paris. Altona, 1797) издавался К.Фр. Крамером. —с. 292.

2. Статья Г.Б.Констана Des reactions politiques. —c.292.

3. Это мнение Михаэлис высказал в работе Мораль (1792 г.) — с.292.

4. Родственный пример приводится Кантом лишь во второй части Метафизики нравов, опубликованной в конце 1797 г., т. е. после статьи О мнимом праве… (см. т.4, ч.2, с.369). Однако сама идея о необходимости говорить правду как безусловном нравственном долге непосредственно вытекает из учения о категорическом императиве и неоднократно высказывалась Кантом в более ранних его работах (см. т.3, с. 492–493, т.4, ч. I, с. 238–239). —с. 292.

Формационное и цивилизационное в праве

Формационное и цивилизационное в праве У нас уже был повод упомянуть о том, что в доклассовом обществе в качестве единственного регулятора поведения людей и соблюдения ими социальных норм выступает мораль. Раскол общества на классы сделал невозможным функционирование

§ 21. ДЕЛЕНИЕ НАУК О ПРАВЕ

§ 21. ДЕЛЕНИЕ НАУК О ПРАВЕ Если каждый из нас окинет внимательным взором всю свою жизнь, то он убедится, что жить в обществе людей значит непрерывно стоять во множестве отношений со множеством людей. Не все эти отношения имеют правовое значение и не все влекут за собой

ОБЩЕЕ УЧЕНИЕ О ПРАВЕ И ГОСУДАРСТВЕ

§ 21. ДЕЛЕНИЕ НАУК О ПРАВЕ

О естественном и позитивном праве

О естественном и позитивном праве В том, что касается праведности, важно не сходить с пути не только естественного, но и позитивного права. Ибо говорят, что одно право естественное, а другое — позитивное. Естественное право — это то, что нужно совершить через поступок, это

Глава 11. О международном праве

Глава 11. О международном праве Когда у большей части человечества уже установилась гражданская власть, когда образовались различные общества, примыкающие друг к другу, то у этих соседних государств возникает новый ряд обязательств, сообразный природе тех сношений,

2. Дозволения и запреты в праве

2. Дозволения и запреты в праве В отличие от ограниченной меры дозволений и широких запретов, диктуемых уравниловкой, правовые дозволения и запреты призваны выразить и гарантировать всем членам общества максимально возможную на данном этапе его развития равную для всех

Правовые идеи "в праве".

Правовые идеи "в праве". Теперь — о третьем, наиболее глубоком слое права — о правовых идеях.В принципе правовые идеи (представления, понятия, концепции и др.) в содержание того явления, которое обозначается термином "право" и тем более "позитивное право", не

Революции в праве.

Революции в праве. В цепи реальных событий XVIII— XX веков, ставших основой формирования и развития мировоззренческих основ философии права, есть события наиболее значительные, поворотные, обозначившие начальную и завершающую фазы становления европейской (западной,

5. Три инновации в международном праве

5. Три инновации в международном праве Мне хотелось бы подробнее разобрать три упомянутые инновации в сфере международного права. Оформленные в 1945 и 1948 годах, они существенно расширили позиции 1919 и 1928 годов. Но, что еще более важно, они позволяют понять, почему эта тема

Глава XVI Об основах государства, о естественном и гражданском праве каждого и о праве верховной власти

Глава XVI Об основах государства, о естественном и гражданском праве каждого и о праве верховной власти До сих пор мы старались отделить философию от богословия и показать свободу философствования, которую оно предоставляет каждому. Поэтому пора исследовать, до какого

1.2. О мнимом основании для разделения

1.2. О мнимом основании для разделения Для существ и предметов мира чудесного основание разделения (fundamentum divisionis), т. е. единый признак различия, полагаемый в основании всякого логического правильного деления, не всегда обязателен; он нарушается и даже может вовсе

Поскольку люди – существа словесные, то вполне обоснованным может считаться следующее суждение: между производными, или вторичными, добродетелями самою важною следует признать правдивость как по ее специально-человеческому характеру, так и по ее значению для общественной нравственности.

Слово есть орудие разума для выражения того, что есть, что может и что должно быть, т.е. правды реальной, формальной и идеальной. Обладание таким орудием принадлежит к высшей природе человека, а, потому, когда он злоупотребляет им, выражая неправду ради низших, материальных целей, то он совершает нечто противное человеческому достоинству, нечто постыдное. Вместе с тем слово есть выражение человеческой солидарности, важнейшее средство общения между людьми; таким может быть только правдивое слово; поэтому когда отдельный человек употребляет слово для выражения неправды ради своих эгоистических (не индивидуально-эгоистических только, а и собирательно-эгоистических, например, семейных, сословных, партийных и т.д.) целей, то он нарушает права других (так как слово есть общее достояние) и вредит общей жизни. Если ложь, таким образом, будучи постыдною для самого лгущего, вместе с тем обидна и вредна для обманываемых, то, значит, требование правдивости имеет двоякое нравственное основание: во-первых, в человеческом достоинстве самого субъекта и, во-вторых, в справедливости, т.е. в признании права других не быть обманываемыми мною, поскольку я сам не могу желать, чтобы меня обманывали.

Вместе с тем эта добродетель правдивости служила и еще служит поводом особых споров между моралистами различных направлений. В качестве примера рассмотрим позиции Канта и Владимира Сергеевича Соловьёва (1853 – 1900).

Аргументы Канта против моральной допустимости лжи как пример реализации категорического императива.

· Правдивость в показаниях, которых никак нельзя избежать, есть формальный долг человека по отношению ко всякому, как бы ни был велик вред, который произойдет отсюда для него или для кого другого. Хотя тому, кто принуждает меня к показанию, не имея на это права, я не делаю несправедливости, если искажаю истину, но все-таки таким искажением, которое поэтому должно быть названо ложью, я нарушаю долг вообще в самых существенных его частях: т.е. поскольку это от меня зависит, я содействую тому, чтобы никаким показаниям (свидетельствам) вообще не давалось никакой веры и чтобы, следовательно, все права, основанные на договорах, разрушались и теряли свою силу; а это есть несправедливость по отношению ко всему человечеству вообще. Таким образом, определение лжи, как умышленно неверного показания против другого человека, не нуждается в дополнительной мысли, будто ложь должна еще непременно вредить другому. Ложь всегда вредна кому-нибудь, если не отдельному лицу, то человечеству вообще, ибо она делает негодным к употреблению самый источник права.

· Это была бы только чистая случайность, что правдивость твоего ответа повлекла за собой какие-то печальные последствия. Более того, если ты своею ложьюпомешал замышляющему убийство исполнить его намерение, то ты несешь юридическую ответственность за все могущие произойти последствии. Но если ты остался в пределах строгой истины, публичное правосудие ни к чему не может придраться, каковы бы ни были непредвиденные последствия твоего поступка. Ведь возможно, что на вопрос злоумышленника, дома ли тот, кого он задумал убить, ты честным образом ответишь утвердительно, а тот между тем незаметно для тебя вышел и, таким образом, не попадется убийце, и злодеяние не будет совершено; если же ты солгал и сказал, что его нет дома, и он действительно (хотя и незаметно для тебя) вышел, а убийца встретил его на дороге и совершил преступление, то ты с полным правом можешь быть привлечен к ответственности как виновник его смерти. Ибо, если бы ты сказал правду, насколько ты ее знал, возможно, что, пока убийца отыскивал бы своего врага в его доме, его схватили бы сбежавшиеся соседи и злодеяние не было бы совершено. Итак тот, кто лжет, какие бы добрые намерения он при этом ни имел, должен отвечать даже и перед гражданским судом и поплатиться за все последствия, как бы они ни были непредвидимы; потому что правдивость есть долг, который надо рассматривать как основание всех опирающихся на договор обязанностей, и стоит только допустить малейшее исключение в исполнении этого закона, чтобы он стал шатким и ни на что не годным.

Русский мыслитель считает, что в самой постановке дилеммы есть что-нибудь неладное, раз оба члена её одинаково приводят к нелепостям. Такие моралисты как Кант отождествляют сферы ложного и лживого. Моё заявление может оказаться формально-ложным, то есть противоречить тому факту, к которому оно относится, однако это не делает его безнравственным. Заявление только тогда нравственно ложно (лживо), когда происходит из дурной воли, намеренно злоупотребляющей словом для своих целей. Дурная воля состоит в противоречии не какому-нибудь утверждаемому нами факту, а должному. Проявления нашей воли безнравственны лишь тогда, когда мы утверждаем или принимаем что-нибудь постыдное (подчиняем дух нашей низшей природе), или что-нибудь обидное (пренебрегаем уважением к подобным нам самим – другим людям), или что-нибудь нечестивое (пренебрегаем нашей преданностью Высшему началу мира). После такого замечания Соловьёв предлагает по-иному взглянуть на кантовский пример с человеком, отводящем глаза (утверждающем ложь) убийце ради предотвращения ужасных последствий и спасения укрывающейся жертвы. Нельзя, утверждает Соловьёв, как Кант видеть в таком поступке презрение к человечеству в виде убийцы, который также является человеком и не должен терять ни одного из человеческих прав. К человеческим правам вовсе не относится право личности на пособничество в совершении убийства. Не усматривать в указанном примере такого подтекста означает лишь некоторого рода извращение. Ошибочно предполагать, что при своём вопросе о местонахождении жертвы убийца думает об истине, интересуется знать её и, как любой другой человек, имеет право на точный ответ со стороны знающих эту истину. Каверзный вопрос убийцы по сути не содержит в себе никакой любознательности насчёт фактического местонахождения его жертвы (фактическая истина), а является лишь частью ряда событий, составляющих вместе покушение на убийство (нравственное зло). Ведь нельзя, зная преступный план убийцы, отделять вопрос этого человека и решающий судьбу несчастной жертвы ответ на него от действительного положения вещей, на которые нас отсылает эти вопрос и ответ. Утвердительный ответ укрывающего у себя жертву будет лишь пособничеством в страшном злодеянии, а не проявлением общей для всех обязанности говорить правду.

Моё отношение к позициям Канта и Соловьёва.

3. Соловьёв В.С. Оправдание добра. Часть I. Глава V. О добродетелях. Пункт VI.

4. Гусейнов, Апресян Этика: Учебник, М.: Гардарики, 2000.

5. Разин А.В. Этика: Учебник для вузов, М.: Академический проект, 2006.

6. История философии: Учебник для вузов / Под ред. В.В. Васильева, А.А. Кротова и Д.В. Бугая. — М.: Академический Проект: 2005.

Как следует из заголовка, кантовское эссе посвящено проблеме лжи из человеколюбия, или благонамеренной лжи, точнее, недопустимости лжи даже из человеколюбия. В действительности же речь идет не о благонамеренной лжи вообще, а об особом ее случае – лжи в ситуации принуждения к признанию, более того, неправомерного принуждения к признанию, признанию, ценой которого может стать благополучие, а то и жизнь другого человека, по отношению к которому у принуждаемого к признанию есть определенные моральные обязанности. Кант же, не вдаваясь особо в анализ сюжета, утверждает, что никакая благонамеренность (в отношении кого-либо и даже друга) не может быть оправданием лжи (по отношению к злоумышленнику), перенося на этот особенный случай неправомерного принуждения к признанию логику рассуждения, использованную им при рассмотрении ситуации заведомо ложного обещания. Обоснованность такой экстраполяции совсем не очевидна, и Канта это ничуть не заботит. Характерно, что и никто из кантовских последователей в этом вопросе не берется доказать применимость аргументации, выработанной по поводу недопустимости заведомо ложных обещаний, к случаям неправомерного принуждения к признанию, тем более при неминуемых неблагоприятных последствиях такого признания, случись оно, для третьего лица.

Разделение этического и юридического подходов в анализе данной ситуации не кажется мне сколько-нибудь продуктивным в данном случае. Независимо от кантовского и кантианского контекста, я вижу различие моральных и правовых предписаний не в содержании предписываемого (по этому показателю моральные и правовые предписания могут и не различаться) и не в степени их обязательности (вопрос о силе императивности еще должен быть прояснен как на концептуальном уровне, так и с учетом практического опыта, на основе анализа различных нормативных ситуаций), – а в разности их целей. Право сориентировано на сохранение (со)общества в его формальных и институционально определенных границах и обеспечение блага индивидов как членов этих сообществ. Мораль ориентирована на соблюдение достоинства и сохранение блага индивидов как таковых, в их соотнесенности друг с другом, а также (со)обществ – как условий и среды достойного благополучия индивидов. С этой точки зрения меня и волнует ситуация, в анализе которой Кант предложил подход, наиболее интересный в исследовательском плане, парадоксальный по своим выводам, по-прежнему интеллектуально будоражащий, – однако аналитически вовсе не исчерпывающий.

Каким мог бы быть в данном случае не метафизически-, а практически-философский, в частности, этический подход? Если даже он не осуществим в контексте самой кантовской практической философии, он вполне осуществим с использованием ее элементов и на основе соотнесения стоящего перед домохозяином выбора с (а) практическими принципами категорического императива и (б) фундаментальными обязанностями человека. Вопрос о соответствии кантовского решения данного случая с его метафизикой нравственности обсуждается в литературе. На это обращает внимание А.Макинтайр, указывающий в косвенной полемике с кантианцами, что кантовская трактовка проблемы лжи даже по отношению к таким неоднозначным случаям вовсе не выбивается из логики учения о категорическом императиве, а, наоборот, органично укладывается в его метафизический и этический контексты[15].

В рассмотрении данного случая нам нет нужды непременно оставаться в рамках кантовской методологии. Мы можем примерить к анализу данного примера утилитаристскую этику или этику заботы (оба подхода основаны на этическом консеквенциализме). Мы можем проанализировать данный случай с позиций этики добродетели, отличной от двух названных и близкой к кантовскому принципализму (деонтологизму). Ни при одном из этих подходов предательство не может быть оправданным. Заслуживает внимания то методологическое обстоятельство, что в анализе данной ситуации принципализму не противопоставляется непременно консеквенциализм. Консеквенциализм мог бы оправдать воздержание от правдивого информирования злоумышленника ссылкой на необходимость защитить спрятанного друга от грозящей ему опасности вплоть до смертельной опасности[17].

Между тем именно в отношениях домохозяина с другом мы как раз и можем говорить об отношениях принятой и признанной зависимости, отношениях обязанности и в этом смысле как бы договорных отношениях. Причем в обсуждаемой Кантом ситуации это сложные, двоякие обязанности. Обязанности дружбы дополнены (а в данном случае и осложнены) обязанностями гостеприимства. Самим фактом предоставления убежища другу дается обещание защиты. К этому аспекту ситуации нужно отнести все то, что Кант говорил по поводу заведомо ложных обещаний. Однако это и не принимается Кантом во внимание. Для него некая абстрактная обязанность домохозяина по отношению к злоумышленнику фактически оказывается приоритетной в сравнении с обязанностью по отношению к другу, соединенной к тому же, как было сказано, с обязанностью гостеприимства, а также обязанностью, принятой по факту предоставления убежища.

Констановский сюжет в его восприятии Кантом можно дифференцировать[21]: 1. В части беглеца: а) в доме находит убежище друг, б) попросивший об укрытии посторонний, в) ворвавшийся в поиске убежища незнакомец, г) просто недруг, захвативший в заложники домочадцев. 2. В части преследователей: а) беглеца преследует злоумышленник, б) беглеца преследует полиция. 3. В части морального статуса лица, скрывающегося в доме: а) о нем достоверно известно, что он невиновен, б) что он виновен. Не говорю о том, что злоумышленник мог не друга преследовать, а прийти в дом и потребовать от хозяина выдачи ближайшего родственника, подозреваемого в неблагонадежности. По Канту, выходило бы, что ради справедливости перед человечеством надо выдать на смерть и сына, и брата.

С точки зрения Канта, поведение домохозяина не должно зависеть от перечисленных и возможных других частных характеристик ситуации. С точки зрения строгих теоретиков морали, такого рода частности житейского характера не должны определять этическую теорию; этическая теория должна быть свободна от особенных черт конкретных обстоятельств. Это, несомненно, так: этическая теория не может сводиться к анализу ситуаций и казусов. Но этическая теория должна давать ключ к анализу ситуаций и казусов. И если даваемый ею ключ ведет к оправданию, пусть и неявному, предательства, значит, в этой этической теории что-то не так. Какой смысл в этике, если она не практична?

Для Канта не только не существуют другие как конкретные другие. Он в целом не чувствителен к коммуникативным отношениям, к возникающим в них ожиданиям и обязательствам. Кант постулирует безусловную ответственность перед абстрактным законом и фактически не предполагает никакой ответственности перед конкретным человеком – ни перед ближним, ни перед близким.

Однако общие моральные принципы не имеют прямого действия, и кантовский анализ данного конкретного примера хорошо это показывает. Человеческие отношения разнокачественны, и без приноровления к ним действий, совершаемых в соответствии с общими моральными принципами, легко можно попасть впросак. В этом вопросе гораздо более вдумчивыми и лучше чувствующими неоднозначность морального опыта оказываются такие мыслители, как, например, Августин, который, отвергая в принципе ложь, указывал, что определяющим предметом в оценке поступка является совершенное благодеяние; а если для его совершения была допущена ложь, она может быть признана извинительной[24].

Таким образом, применение общих принципов опосредствовано, с одной стороны, частными по содержанию требованиями и правилами, обеспечивающими определенность и действенность общих принципов, а с другой – принятием в конкретных ситуациях на их основе индивидуальных, морально ответственных, ситуативно и коммуникативно релевантных решений.

[1] Кант И. О мнимом праве лгать из человеколюбия // Кант И. Трактаты и письма / Ред. А.В.Гулыга. М., 1980. С. 292–297.

[2] Кант И. Основоположения к метафизике нравов // Кант И. Соч. Т. III. М., 1997. С. 85–91.

[3] Кант И. Метафизика нравов // Кант И. Соч.: В 6 т. Т. 4(2). М., 1965. С. 369.

[5] См. анализ различных точек зрения по этому вопросу: Мясников А.Г. Современные социально-этические трактовки кантовского запрета лжи // Этическая мысль. Вып. 7. М., 2006; Он же. Проблема права на ложь (прав ли был Кант) // Вопр. философии. 2007. № 6.

[6] Впоследствии Б.Констан (1767–1830) – известный поборник либерализма и теоретик конституционной монархии; романист.

[9] Кант И. О мнимом праве лгать из человеколюбия // Кант И. Указ. изд. С. 296.

[11] Там же. С. 293. Как верно замечает В.Шварц, кантовское понятие лжи шире юридического, оно освобождено от условия причинения вреда конкретному другому. (Schwarz W. Kant's Refutation of Charitable Lies // Ethics. Vol. 81 (Oct., 1970). № 1. Р. 63).

[12] Кант И. Метафизика нравов. С. 366.

[14] Кант И. О мнимом праве лгать из человеколюбия. С. 293.

[15] MacIntyre A. Truthfulness and Lies: What Can We Learn from Kant? // Ethics and Politics: Selected Essays. Vol. 2. Cambridge, 2006. P. 127–128.

[16] Korsgaard C. The Right to Lie: Kant on Dealing with Evil // Philosophy and Public Affairs. Vol. 15 (Autumn, 1986). № 4. Р. 336.

[17] Смертельность опасности легко вычитывается из кантовского обсуждения ситуации. Этого склонны не замечать некоторые про-кантианские комментаторы. См.: Schwarz W. Kant's Refutation of Charitable Lies. Р. 64.

[18] В естественном состоянии – в гроциевском и гоббсовском, а не кантовском его понимании.

[19] Цит. по: Мясников А.Г. Современные социально-этические трактовки кантовского запрета лжи. С. 152.

[20] Кант И. Метафизика нравов. С. 366–369.

[22] Кант И. О мнимом праве лгать из человеколюбия. С. 294.

[24] Августин. Энхиридион [Лаврентию], или О Вере, надежде и любви. Киев, 1996. С. 303.

[25] Dr. Johnson’s Table Talk. Р. 118.

[26] MacIntyre A. Truthfulness and Lies: What Can We Learn from Kant? // Ethics and Politics: Selected Essays. Vol. 2. Cambridge, 2006. P. 139.

Читайте также: