Hellados нодар думбадзе краткое содержание

Обновлено: 05.07.2024

У этого веселого человека были грустные глаза и печальная судьба. Он с детства обожал смех, больше всего ценил в людях юмор, а когда стал писателем, то населил свои книги персонажами, которые и словом, и действиями высекали из читателя улыбку.
Уже будучи всемирно признанным автором, Нодар Думбадзе оставался добрым весельчаком, носящим в душе острых на язык литературных героев. И так как все его произведения, по сути, были автобиографическими, сам он тоже балансировал на грани реальности и вымысла, вводя собеседника в сказку-быль, где все обитатели искренне любили друг друга.

После церемонии в сельской часовне гостей пригласили за праздничный стол, накрытый на широкой тенистой веранде. Здешняя "Изабелла", отличающаяся замечательным земляничным привкусом, превосходно гармонировала с обильной закуской, которой так славится Западная Грузия.
Когда стали пить за Нодара, его жену, детей, близких и далеких родственников, творчество и здоровье, редактор газеты извлек из нагрудного кармана плотный пакет.
- Здесь, - оповестил он присутствующих, - лишь капля из того потока писем, что приходят к нам на имя Нодара Думбадзе. Эти я взял наугад, не выбирая, потому что все они о читательской любви. Например, вот что пишет учительница Скоробогатова из Соликамска: "Дорогой Нодар Владимирович! Ваш роман "Я, бабушка, Илико и Илларион" внес в наш дом свет и тепло. ".
- Наверняка, не было дров и моей книжкой растопили печь, - мгновенно отреагировал на комплимент Думбадзе.
И вся веранда, увитая виноградной лозой, заходила ходуном от вырвавшегося на простор хохота.

Вообще, будучи очень компанейским, он сторонился незнакомого многолюдья, не заседал в президиумах, редко появлялся на телеэкране и называл себя камерным человеком. Но не только потому, что имел две ходки, а из-за застенчивости, глубоко засевшей в нем еще с поры юношеских скитаний. Зато избранному кругу друзей и единомышленников Нодар доверялся без оглядки, как раненая птица, замирающая в ладонях своего исцелителя.
Большинство наших встреч ничем не отличались от отношений двух добрых знакомых, живущих в одном большом городе. Обнимались у входа на трибуны перед футбольными матчами, чинно раскланивались на панихидах, накоротке перебрасывались новостями или сплетнями в кулуарах различных общественных мероприятий, поднимали бокалы на торжествах у общих приятелей, не видя в этом ничего сверхъестественного.
Особняком стоят традиционные Дни Маяковского в Кутаиси, куда ежегодно в начале лета приезжали сотни поэтов и писателей из всех уголков Советского Союза. Каждый вечер в гостиничном номере Нодара устраивались литературные посиделки "до первых петухов", в которых в разное время принимали участие Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский, Константин Симонов, Агния Барто, Сильвия Капутикян, Вартгез Петросян, Евгений Долматовский, Василь Быков, Римма Казакова, Виталий Коротич.
Свой среди своих, Думбадзе превращался в волшебного тамаду-дирижера, мастерски управлявшего капризным оркестром, сплошь состоявшим из первых скрипок.
Как виню я себя сегодня за нерешительность снять все это скрытой камерой или записать на магнитную ленту, чтобы еще раз увидеть прекрасные лица, услышать дорогие голоса.

В самом конце семидесятых Нодар Владимирович неожиданно перестал появляться в привычных местах. Заговорили о сердечном недуге. Но многие считали, что таких оптимистов, как он, хвори задевают понарошку. О том, что положение более чем серьезное, я понял, случайно столкнувшись с ним на последнем этаже гостиницы "Иверия", где в небольшом ресторанном купе Нодар усаживал за стол гостей - знаменитого Владимира Солоухина и одиозного обозревателя "Огонька" Феликса Медведева, прибывших, как оказалось, по письму-жалобе абастуманских славян-духоборов, требовавших у властей открытия своего молебного дома. Внешний вид Думбадзе поверг меня в ужас. Я никогда не видел, чтобы человек за столь короткий срок постарел на 10-15 лет. А ведь совсем недавно ему справили полувековой юбилей. Тяжело дыша, он опустился на стул рядом с Солоухиным, а мне почти приказал:
- Садись сюда. Будешь за главного. После третьего инфаркта мне уже ничего нельзя. Даже есть шашлык и притрагиваться к вину. Поэтому я буду за барышню, которая из-за кокетства отказывается от всего.
Врачи - и грузинские, и московские, и зарубежные - безнадежно разводили руками. Столь стремительное развитие болезни оставалось для них загадкой. А голубоглазый жизнелюб, перенеся еще три жесточайших приступа, только после этого навсегда покинул здешний мир.
Мне еще один раз, в дни празднования 200-летия подписания Георгиевского трактата, удалось встретиться с ним на улице. Хотя решение о съемке принималось в самых верхах, выйдя из машины, Нодар сказал:
- Я приехал не потому, что меня уговорил Шеварднадзе. Я пришел попрощаться с тобой. Стоя. За руку. И взять с тебя слово - когда-нибудь теплым тбилисским вечерком прихвати с собой пару бутылок шампанского и поднимись на мою могилу. Одну бутылку выпей сам, другой полей надгробную плиту. А потом расскажи несколько новых анекдотов, чтобы я мог и там вдоволь насмеяться. Запомни - ты мой должник и я буду ждать.

P.S. Я свыкся с мыслью, что давно не живу в Тбилиси, и почти переборол в себе все ностальгические переживания. Только иногда, в тревожном сне, вдруг торопливо начинаю собираться в дорогу. А чей-то и забытый, и знакомый голос тихо нашептывает на ухо:
- Сулхан, голубчик, не забудь взять шампанское, которое обещал.

"Я, бабушка, Илико и Илларион" Мог ли Нодар Думбадзе
себе представить что трое уральских мальчищек ,оставив в покое Трёх
Мушкетёров, будут хохотать до слёз над неказистыми пикировками стариков,
над работами оставленного на осень, над поленом с зарядом, да кажется мы
книгу могли цитировать наизусть. А фильм! Да я не помню сколько раз ради
просмотра пришлось отказаться от лишней монеты (школьные обеды всегда
экономились на самое необходимое) Неужели всё это было у нас у всех,
Господи какое счастье что было!
Спасибо Вам с уважением Юрий

Портал Проза.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и законодательства Российской Федерации. Данные пользователей обрабатываются на основании Политики обработки персональных данных. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

— Jamol — skripka!
— Yanguli — mishiqi!
— Jamol — cho‘chqa!
— Yanguli — ipirisqi grek!
— Jamol — sassiqtaka!
— Chivinbotir!
— Eshshak!
— Chuvrindi!
— Bezori!
— Tbilisilik landovur!
— Sheni deda vatire, Yanguli!
— Imana su ine prostikasa ineka, Jamol!

Oftob charaqlab turardi. Koka ikkalamiz maktabdan qaytardik. Temiryo‘l kesib o‘tiladigan joyda, odatdagidek, Yanguli o‘rtoqlari bilan ivirsib o‘tirardi. Meni ko‘rdiyu shartga o‘rnidan turib, istiqbolimga yura boshladi.
— Yanguli, sheni deda vatire! — deya o‘zg‘irlik qildim men.
U to‘xtab, ma’yus nigoh bilan uzoq tikilib turdi.
— Sheni deda vatire, Yanguli! — deb takrorladim yana.
Yanguli boshini egdi, keyin burilib, asta. uyi tomon keta boshladi. Men dong qotib qoldim.
— Ko‘rdingmi quyon bo‘lganini?! Endi xo‘jayinlik qilolmaydi! — dedim Kokaga.
— Yo‘q, endi boshlandi! — Koka miyigida kulib qo‘ydi.
— Qanaqasiga?
— Shunaqasiga-da. U seni yengdi, Jamol!
— Nega so‘kinmadi bo‘lmasa!
— Kecha oyingni surishtirgan edi: kim, qaerda. Men nima deyin. Shunaqa, shunaqa. haligi. Yo‘q. o‘lgan, dedim. Shuning uchun ham so‘kmadi-da seni.
G‘alati bo‘lib ketdim.
— Ahmoq, ovsar! Nega kecha shuni menga aytmading?
— Qaydam.
— Yanguli! — deb qichqirdim orqasidan. Ammo u ancha uzoqlashib ketgan, ovozimni eshitmasdi. Yo eshitsa ham, eshitmaganga oldimi.

Shu ondan boshlab Yanguli o‘n baravar ulgayganday bo‘ldi mening nazarimda. Oramizda g‘animlik bulmaganidek, yaqin dust ham bo‘lolmadik u bilan. Uchrashib qolganimizda bir-birimizga jilmayib, qo‘l silkib quyardik, xolos. Ahyon-ahyon, otasining o‘rniga uyimizga sut yoki qatiq olib kelganida uch-to‘rt og‘iz gaplashardik. Shunda ham suhbatimiz sut-qatiqning bahosiyu eshakdan nariga o‘tmasdi.
O‘sha kuni Yanguli sut opkeldi. Hovlida unga ko‘zim tushdiyu. taniyolmay qoldim. Basharasi mo‘mataloq bo‘lib ketgan edi.
— Nima bo‘ldi? — deb so‘radim ajablanib.
Aql bovar qilmasdi — bu atrofda Yanguliga kim qo‘l ko‘tarishi mumkin?! Yoki birorta kattaroq yoshdagi odamning ishimikan bu?
— Hech narsa! — dedi u chetga qarab.
— Aftingga bir qaragin.
— Hechqisi yo‘q! — deya jilmaydi u.
— Yanguli, kim urdi? Agar kuching yetmagan bo‘lsa, birga boramiz!
Yanguli bosh chayqadi.
— Eshagingni bog‘la, hoziroq boramiz! — deb sut solingan xurmachani zinaga qo‘ydim.
— Keragi yo‘q, unga baribir kuchimiz yetmaydi! — dedi Yanguli siniq kulimsirab.
— Nega yetmas ekan?! Ikkalamizniyam-a?
— Ikkalamizniyam, butun Venetsian ko‘chasiniyam.
— Kim ekan u mushtumzo‘r?!
— Otam!
— Otang?
— Otam.
— Nima gunoh qiluvding? — deya uning shishib ketgan chakkasiga avaylab qo‘limni tekkazdim.
— Sababi bor-da.
— Nima ish qilib qo‘yding?
— Uch kundan keyin Suxumiga Gretsiyadan paroxod keladi. Bu yerlik greklar Elladaga qaytishyapti. Otam ham.
— Xo‘sh, nima qipti?
— Ketmoqchi emasman. Otamning gapiga qaraganda, bizning vatanimiz, ona tuprog‘imiz o‘sha yerda. Bizni ajdodlar ruhi chaqirayotganmish, bu nidoga quloq solish shart emish.
— Nega birga ketmoqchimassan? — deb so‘radim astoydil taajjublanib.
Yangulidan ancha vaqtgacha sado chiqmadi. Nuqul eshagining qulog‘ini silardi. Silab turganida quloq kaftiga yotar, ammo qo‘yib yubordi deguncha, xuddi suhbatimizni eshitolmay qolishdan qo‘rqqanday, darrov yana dikkayib olar edi.
— Qandoq tushuntirsamikin. — deya gap boshladi u nihoyat. — Onam yo‘q, hatto eslolmayman ham. Otam uzzukun tomorqada yoki tirikchilik tashvishida. Men ko‘chada, Venetsian ko‘chasida katta bo‘ldim. Mening vatanim, mening Elladam bu — Suxumi, ko‘cha, Chalbash; bu — Koka, Petya, Kurlika, Fema, Qora dengiz, ko‘prik. — U bir yutinib olib, davom etdi: — Bu — Mida. qolaversa, sen.
Midaning ismini mening oldimda Yanguli birinchi marta tilga olayotgan edi. Ammo men Mida — bir axbaz kishiga turmushga chiqqan grek ayolining qizi ekanini, Suxumida undan go‘zal qiz yo‘qligini, Yanguli uni yaxshi ko‘rishini bilardim.
— Tushundingmi endi?
A’zoyi badanim jimirlashib ketdi. Bunaqa so‘zlarni umrimda birinchi marta eshitayotgan edim.
— Bu nima bo‘lmasa? — Men Yangulining ko‘kragini ochib, baland ovozda o‘qidim: — Hellados.
— Bu — naqsh, Jamol. Vatan — ichkariroqda, naqd yurakning o‘zida! — Yanguli qo‘lini ko‘ksiga qo‘ydi.
O‘pkam to‘lib, tomog‘imga achchiq bir narsa qadaldi, unga yana bir nimalar demoqchi edim-u, ammo Yanguli eshagini no‘xtasidan yetaklab, hovlidan chiqib ketdi.
Oradan uch kun o‘tgach, erta tongda hovlimizga eshagini yetaklab Yanguli yana kirib keldi.
— Otam hamma narsani sotdi: sigirniyam, uyniyam, boshqa lash-lushlarniyam. Eshakni hech kim olmayapti. Bilaman, sizlar uyda eshak saqlamaysizlar, urf-odatinglarga to‘g‘ri kelmaydi. Lekin chakki qilasizlar. Bundan beozor jonivor yo‘q dunyoda — mehnatkash, beminnat dastyor. Nima qilaman buni endi? Greklarning hammasi ketyapti. Ko‘chaga haydavorolmayman-ku. Qo‘rqma, bunga parvarishning keragi yo‘q. Bir tutam xashak bo‘lsa kifoya. — Yanguli tutilib-tutilib gapirar, to‘xtovsiz eshakning bo‘ynini silar edi.
— Sen-chi? Sen ham ketyapsanmi?
— Ketyapman. Eshakni opqolasanmi?
— Bo‘pti!
— Lekin haydavorma!
— Yo‘q, yo‘q!
— Nina Ivanovnaga ham aytib qo‘y, haydamasin!
— Albatta aytaman.
— Koka yordamlashadi. Eshakka ko‘p narsa kerak emas. Bir tutam xashak.
— Tashvishlanma, Yanguli.
— Ismi Apollon.
— Bilaman.
— Avaylaysanmi?
— Xotirjam bo‘l.
— Mayli, men ketdim. Paroxod kechqurun jo‘naydi.
— Boraqol.
— Xayr, Jamol!
— Kechqurun portga chiqaman, Yanguli!
Biz quchoqlashdik. Yanguli ancha vaqtgacha meni bag‘ridan bo‘shatmadi. Keiyin shartta burilib, go‘yo allaqanday mudhish va yovuz narsadan qochganday, chopib chiqib ketdi.

Nizom Komil tarjimasi
“Tafakkur” jurnali, 1995 yil, 3-4-son

Нодар Думбадзе - Закон вечности краткое содержание

Закон вечности - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)

Бачана слышал диалог соседних коек, но главным для него сейчас был воздух - свежий, чистый воздух, и ничего больше.

- Окно! - повторил он.

- Что-то ему здесь не нравится - то ли воздух, то ли окно, - сказала первая койка.

- Воздух, - сказал Бачана.

- Видите ли, уважаемый, нам запрещено вставать и даже двигаться, сообщила ему вторая койка, - так что придется вам до прихода сестры довольствоваться тем же воздухом, которым дышим я и уважаемый Булика.

Бачана понял, что Булика - это имя первой койки. Теперь следовало установить личность второй.

- Сколько времени? - спросил он.

- По-моему, сейчас самое время батюшке осенить себя крестным знамением и воздать хвалу господу! - ответила первая койка.

Бачана покосился на вторую койку и увидел черную с проседью бороду. "Поп, что ли?" - подумал он и повторил вопрос.

- Десять часов, - ответила борода.

- А век вас не интересует? - полюбопытствовал Булика.

Больные шутят или перед смертью, или после выздоровления. Бачана помнил, который теперь век, его сейчас интересовало другое - лицо этого выздоровевшего. Изголовье Булики было у ног Бачаны, и потому он мог видеть лишь блестящую его лысину.

Бачана невольно улыбнулся и, не желая обидеть соседа, спросил:

- Какой же сейчас век?

- Да-а, батюшка, видать, он едет из очень уж дальних краев, обратился Булика ко второй койке. - Я так далеко не забирался.

- Так у тебя была всего лишь ишемия задней стенки, а у него не стенка, а развалины Баграти!*

* Б а г р а т и - храм Баграта (X - XI вв.), около города

- Ну, в таком случае сейчас для вас, уважаемый, первый век нового летосчисления! - уточнил Булика.

Бачана не ответил. Он стал осматривать палату.

Дверь. Койка. Койка. Две тумбочки, на них банки с мацони*, пузырьки с лекарствами, прикрытые салфеткой фрукты. Белые стены. Большое окно. Общий стол с графином для воды и засохшими розами. Под первой койкой - белый ночной горшок, что под второй, Бачане не видно. Сам он оказался No 3. Лысину первого соседа он изучил достаточно. Профиль второго, бородатого, ему показался довольно симпатичным: высокий лоб, прямой нос, густая с проседью борода. Какое сегодня число? Какой месяц?

* М а ц о н и - род простокваши.

Вопросы один за другим возникали в голове Бачаны, и ни на один из них он не мог найти ответа. Да черт с ними, с вопросами, узнать хотя бы, какой сейчас год!

- Какой год сейчас? - выпалил он вдруг.

- Он или бредит, или дурачит нас! - сказал Булика.

- Нет, просто ему не хватает кислорода, и потому подводит память. Так было и со мной, - ответила борода, - надо постараться открыть окно.

Комната вдруг стала наполняться знакомым розовым туманом, и Бачана вновь оказался на крутой лестнице.

- Как вас звать, уважаемый? - донесся издалека голос Булики.

"Звать меня Бачана, фамилия - Рамишвили!" - хотел ответить Бачана, но промолчал, - Булика был очень, очень далеко.

- Отстань, он засыпает! - ответила борода еле слышно.

"Да нет, я не засыпаю, меня тянет вниз по лестнице! Помогите мне, верните наверх!" - хотел крикнуть Бачана и не смог. Началось розовое опьянение, язык не подчинялся ему. И, чтобы окончательно не лишиться соседства этих людей, Бачана присел на ступеньке.

- Заснул! - сказал Булика.

Бачана не спал. Он слышал все.

Из-под койки Булики выползла крыса, задрала вверх мордочку, принюхалась, пошевелила усиками.

- Пожаловала! - объявил больной No 2.

- Одна или с семейством? - спросил Булика.

- Погляди-ка, не умер ли наш писатель? Крысы, знаешь, прут на трупный запах, - сказал Булика и осторожно приподнял голову, чтобы увидеть крысу, но это ему не удалось. Скрип койки спугнул крысу, она стремглав бросилась к норе. Булика только успел увидеть кончик ее хвоста. - Ушла! - сказал он с сожалением.

- Вернется, - обнадежил его больной No 2, достал из тумбочки кусок сахара и бросил на пол. - Сейчас же вернется, с семейством.

- А ты все же взгляни - жив писатель?

Борода повернула голову в сторону койки Бачаны. Тот лежал неподвижно, сложив на груди бледные руки.

- Одеяло шевелится, и веки вздрагивают.

- Одеяло шевелится - значит, он дышит; раз дышит - значит, сердце работает; если вздрагивают веки - значит, он не спит; если не спит значит, слышит нас; слышит - значит, должен отвечать; не отвечает значит, плохи его дела. - заключил Булика. - Уважаемый писатель, вы живы?

"Жив, сижу на лестнице и жду, когда вы поднимете меня наверх", хотелось ответить Бачане. Увы, только хотелось. Угадывать же чужие желания Булика не умел.

- Выкарабкается, вылезет - уверую в бога! - обратился Булика к бороде.

- А вот и вылезла! - обрадовалась борода. - Да еще с семейством!

На сей раз крыса изволила явиться в сопровождении супруга и двух крысят. Она совершила круг почета вокруг ночного горшка, потом бесцеремонно подошла к сахару. Не утруждая себя перетаскиванием пищи в нору, крыса подозвала домочадцев, и все по очереди принялись грызть сахар.

- Чует, сволочь, что мы не в силах встать! Иначе на такое нахальство при людях не осмелился бы даже тигр! - Булика в сердцах покачал головой. Крыса повернула голову, встала на задние лапки и с любопытством уставилась на говорящего.

- И даже речь нашу понимает, мерзавка! - удивился Булика.

Есть в мире неживом язык свой тайный, чудный.

Понять его людскому роду не дано.

Как знать, откроется ли мудрость нам, разумным,

Что в мире том постигнута давно?

- Это что, "Витязь в тигровой шкуре"? - спросил Булика.

- Нет, "Витязь" - вот это:

Звери, слыша Автандила, шли толпою из дубрав,

И внимали, и дивились на его сердечный нрав.

- Гм, да ей получше человека живется. Жрет бесплатный сахар, не ведает ни инфаркта, ни стенокардии, ни тахикардии. И мы же ей стихи читаем. Гляди, какая она кругленькая, что твой поросенок!

- Что ж, условия здесь подходящие.

- А что? Если рассмотреть вопрос в социально-историческом аспекте и исключить антисанитарию, то, рассуждая логически и объективно, нужно признать, что крысы появляются в условиях изобилия продуктов питания. Так что я не вижу в этом факте ничего постыдного. И вообще, крыса ведь тоже божье творение. Жаль только, чуму она разносит, это да.

- Ты только не шуми и не обзывай меня безбожником, но скажи, пожалуйста, зачем понадобилось твоему богу сотворять крысу, а? Снабдил бы ее по крайней мере инструкцией! Ну, какое ей назначение на белом свете, а? Музыку играет? Нет! Вино пьет? Нет! Туфли починяет? Нет! Толму готовит? Нет! Что же она делает? Сахар грызет, пол грызет, землю грызет, железо грызет, холеру, чуму, заразу всякую разносит! Вон что оно такое, твое божье творение! Тьфу, мать ее. - Булика плюнул и отвернулся к стене.

В девятилетнем возрасте Нодар пережил разлуку с родителями, когда ему было тринадцать, началась война, своё детство он провёл в грузинской деревне Хидистави у бабушки Ольги Хинтибидзе и дедушки Кишварди Думбадзе, жилось трудно, голодно, но люди разделяли заботы и печали друг друга, сплачивались в общем горе, эти впечатления потом легли в основу многих произведений писателя.

Зурико Вашаломидзе, известный лодырь и прогульщик, которого воспитывают бабушка и два старика-приятеля — одноглазый плут и скандалист Илико и степенный философ Илларион — любит весёлые и оригинальные шуточки, разыгрывает взрослых, ведёт себя беззаботно и дома, и в школе. Но постепенно подросток учится самостоятельности, ответственности, терпению, верности, проявляет душевную щедрость и мужество. Собственный пример подают ему односельчане, близкие люди, ведь они расстаются с самым дорогим, что имеют, думая о солдатах, защищающих родину от фашистов. Из сундука достаёт свою новую бурку Илико, приносит сапоги Илларион, а бабушка всю ночь вяжет шерстяные носки. Жизнь заставляет героя повзрослеть и измениться.

Дед подружился с собакой, разговаривал с ней, как с человеком. Из-за подозрения в бешенстве в одну ночь жители истребили всех собак. Бадриа, лучший друг Спиридона, укоряет его, что тот пошёл против всего села и не расправился со своим псом. Сосед тайком пытается уничтожить собаку, но только ранит её. Гогита уводит собаку в лес и отпускает, а деду говорит, что убил её, как было приказано.

С тех пор как в селе пропал собачий лай, стали исчезать домашние животные. А дед уже не поднимался, ждал свою смерть. Оплакать старика пришли все жители села, появилась и собака. Гогита крепился как мог и не выдержал, расплакался. Он хорошо помнил слова дедушки: животное всё понимает, но сказать не может, не надо бояться одиночества, нужно хранить очаг, дом и доброе имя.

Рассказ оставляет чувство светлой грусти и вселяет надежду: пока есть связь между поколениями, пока сохраняется милосердие к братьям нашим меньшим, все преграды преодолеет человек, выстоит, победит.

Мальчик в душе подсмеивается над собой, но, следуя традициям своего народа, почтительно исполняет волю старшего по возрасту человека. Внук любуется красотой начавшей цвести яблони, восхищается щедростью её даров и относится к ней как к живому существу: обращается к дереву с выражением удивления и даже слышит ответ в скрипе её старых веток.

Разом кончилась беззаботная жизнь, ушло детство, не будет больше шумных игр и праздников. И сюда докатилось эхо далёкой войны: трудно прокормиться, детям приходится работать наравне со взрослыми, со страхом встречать почтальона Коцию, приносящего плохие вести, слышать скорбный плач вдов.

Не все проходят испытание достойно. Но жители единодушны в своём презрении к струсившему Датико, убившему Бежану, никто ему не сочувствует, все отворачиваются, даже тогда, когда он спасает тонущую Хатию. А мельник Беглар разбивает жёлоб своей мельницы, не желая молоть кукурузу предателя.

Сосойя спасает раненого солдата Анатолия, вместе с Хатией ухаживает за ним, идёт на воровство, тайком выдаивая соседских коз ради молока для больного. Односельчане прощают детей, решившихся на такой отчаянный поступок. Герои оказывают поддержку и старикам, проводившим своих сыновей-близнецов на войну, вселяют в них уверенность, что они живы и обязательно вернутся домой. Старик Бабило разгадал хитрость детей, оценил их доброту и порядочность, отблагодарил по-своему щедро, вернул вещи и даром отдал кукурузу.

В страстном монологе героя о дороге, увлёкшей за собой и не вернувшей половину села, звучит не только скорбь о потерях, но и вера в то, что настанет день возвращения к своим истокам, свету, добру.

Нодар Думбадзе всегда рассказывал только о том, что хорошо знал и сам пережил, прочувствовал в своей жизни. Книги его наполнены такой непосредственностью, таким тонким юмором, лиризмом, что читаются на одном дыхании. Их будут читать ещё много лет люди разных национальностей, потому что они заряжают оптимизмом и жизнелюбием, утверждают общечеловеческие ценности.

Нодар Думбадзе

Хазарула

Мне было четырнадцать, когда я впервые заговорил с ней. Это была старая, лет пятидесяти пяти, шестидесяти яблоня — почти ровесница моей бабушки, и звали её Хазарула.

Помню, раньше бабушка каждую зиму привозила её плоды в Тбилиси. С вокзала, пропитанная ароматом села, она шла прямо ко мне в спальню, обнимала, совала холодное завядшее — неказистое на вид яблоко и говорила:

— Это, детка, Хазарула с твоего двора. Ты не смотри, что морщиниста она, как Алмасхановская Дафино. Вкуснее этого яблока, да ещё натощак, нет ничего на свете. Ешь, дорогой мой.

Потом я переехал в деревню. Тогда-то и познакомился я с Хазарулой.

Дуплистая, с подкравшейся сухостью, но всё ещё сильная, красивая, тенистая, она гордо стояла обвешанная черпалками, небольшими кувшинчиками. Но, увы, оказалось, что уже третий год яблоня не цвела и, конечно, не плодоносила.

Однажды ранней весной бабушка разбудила меня чуть свет. В руках у неё я увидел остро наточенный сверкающий топор.

— Ты что? — деланно испугался я и залез с головой под одеяло.

— Не валяй дурака! Вставай и займись делом, пока не стащила тебя с постели за ухо! — рассердилась бабушка.

— Какое ещё дело на рассвете? — спросил я недовольно.

— Такое. Без мужской руки тут не обойтись. А он ещё издевается надо мной! Баба, мол, что с ней цацкаться! — нахмурилась она.

—Ты про кого? Про нашего бригадира?

— Поговори у меня! Вставай!

— Да ладно, ладно, встаю. Но объясни всё же, о ком речь?

— О Хазаруле, о ком же ещё! Бессовестная, подлая эта яблоня! Слыханное ли дело — так подводить человека?!

— Это кто же тебя подводит? Дерево?

— Яблоня?! — я не верил своим ушам.

— Да какая она яблоня — без яблок? Дрова, а не яблоня!

— И что же я. Должен её срубить?

— Нет, сперва припугнуть. А если не образумится, тогда срубим к чёрту! Что ещё делать?

Бабушка подробно объяснила мне, как я именно следовало напугать дерево, положила топор и пошла к двери.

— Думаешь, послушается? — рассмеялся я.

— Если на плечах у неё голова, послушается!

— Ты должен говорить с ней наедине, — бабушка захлопнула за собой дверь.

Я взял топор, спустился во двор.

Почки на яблоне набухли.

"Неужто и впрямь понимает человеческий язык?" — подумал я и улыбнулся. Потом взялся поудобнее за топорище и замахнулся изо всех сил, но на полпути придержал топор, слегка дотронулся им до корней дерева и в раздумье, словно читая монолог "Быть или не быть", произнёс:

— Рубить или не рубить? Руби-и-ть или не рубить?

После долгого молчанья я махнул рукой и громко, так, чтобы было слышно не только дереву, но и валявшейся неподалёку каменной крышке от квеври (огромного кувшина с вином), сказал:

— А чёрт с ней, подожду ещё год. Будут яблоки — хорошо, а нет, так срублю под корень. Куда она от меня денется?!

И, выполнив точно наказ бабушки, я взглянул на Хазарулу.

Она стояла безмятежно, в ус не дуя, с наслаждением нежилась под лучами поднимавшегося из-за горы солнца.

Мысленно высмеяв себя, я воткнул топор в лежавшее под яблоней бревно и вернулся домой.

— Ну что? — спросила бабушка.

— Ого, испугалась, несчастная, прямо задрожала! Гляди-ка! — я посмотрел на дерево и расхохотался.

Хазарула дрожала всем телом, всей листвой.

Весна набирала силы. С губазаузских берегов она пожаловала в наш двор, босоногой, полунагой красавицей прошлась по молодой траве и взбудоражила всё живое.

Зацвели миндаль, ткемали, зацвела слива, груша. А Хазарула стояла себе, словно во сне, одному богу известно, о чём она думала.

И вновь бабушка разбудила меня чуть свет. Разбудила и, показав рукой на яблоню, сказала:

Облачённая в нежно-розовое платье, Хазарула с улыбкой и не без злорадства взирала на нас.

— С ума сойти! — вырвалось у меня.

Зацвела Хазарула, да ещё как! Потянулись к ней пчёлы, да ещё как! Усыпало её плодами, да ещё как! Созрели яблоки, да ещё какие! Щедро одарила яблоня вареньем, сушёными яблоками и водкой не только нас, но и соседей вокруг. Набивший себе оскомину скот обходил Хазарулу стороной, и я стал каждое утро таскать в корзине яблоки корове Теофана Дугладзе.

— Да оставь ты её, ради бога, корову в покое, иначе вместо молока она будет давать яблочный компот! — рявкнул на меня вышедший из терпения Теофан.

— Ты что же это, Хазарула, натворила? Ну и ну! — обратился я к дереву, сбивая шестом с её верхушки последнее из яблок.

— А как же! Если называешься яблоней, так оно и должно быть! — ответила Хазарула, скрипя старыми суставами.

На этом всё было кончено. Как я её ни уговаривал, упрашивал, запугивал. Нет и нет! С тех пор на ветках Хазарулы не появилось ни одного яблока.

Спустя два года, когда мы доставали из квеври вино, бабушка взглянула на хмурое зимнее небо, потом на Хазарулу, недовольно покачала головой и сказала, словно про себя:

— К вечеру пойдёт снег, пропадём без дров, надо рубить Хазарулу.

— Подождём ещё год, бабушка, весной я поговорю с ней, запугаю ещё раз, — попросил я.

— Нет, детка, теперь уже не помогут ей никакие запугивания, — грустно проговорила бабушка.

— Я не стану рубить её! — крикнул я.

— Как это не станешь? Кто я, бабушка тебе или собака? — обиделась старушка.

— Бабушка, но срубить Хазарулу я всё равно не смогу! — заупрямился я.

— Почему? — удивилась бабушка.

— Потому! Сама же говорила мне: дерево, мол, слышит и понимает нас.

— Но, детка, мало ли что сболтнёт старуха. Что дерево, люди перестали понимать друг друга, пошутила я, а ты поверил, — постаралась вывернуться бабушка.

— Не буду и всё! Она не то что слышит, но и видит нас. Гляди отвернулась даже, — показал я на дерево.

— Господи, что я слышу?! — всплеснула руками бабушка. — Рехнулся ты, что ли. Я, я во всё виновата, поделом мне. Соседи, люди добрые! Помогите образумить этого негодника, чтобы ему пусто было! О-о!

— В чём дело, женщина, чего ты разоралась? В чём он таком провинился, что проклинаешь с утра? — спросил проходивший мимо Анания Салуквадзе и завернул к нам во двор.

— Не спрашивай, не спрашивай, дорогой Анания, в позапрошлом году я велела ему припугнуть Хазарулу, теперь прошу — сруби её, а он ни в какую, дерево, говорит, понимает человека, не стану рубить его, — ответила бабушка, протягивая соседу стакан с рубиновой "одесой".

— Ну так бог дай здоровья тебе и дому твоему, дорогая Дариджан, — Анания проглотил вино с таким удовольствием, так аппетитно, что у меня слюнки потекли.

— Понимает, значит, человека, — переспросил Анания.

— Его послушать, так не только понимает, но и видит нас. Да он тут ни при чём, это я его свела с ума своими разговорами.

— Пил! Ну так налей мне ещё, дорогая Дареджан, а потом я разберусь, кто свёл с ума: ты или вино, — улыбнулся Анания.

Бабушка налила. Анания молча осушил и после продолжительной паузы сказал:

— Сдаётся мне, что виноваты вы оба: и ты, и твоё вино. А чтобы сделать окончательный вывод, налей-ка ещё стакан.

Бабушка наполнила стакан, но взглянула на соседа такими глазами, что будь я на месте Анания, отказался бы наотрез.

Однако Анания выпил и изложил своё заключение:

— Так вот, уважаемая Дареджан, вся вина, конечно, ложится на вино, но это ничего, сейчас я ему вправлю мозги.

— Говоришь, дерево слышит человека? — обратился он ко мне.

— Слышит, — подтвердил я.

— Дай бог тебе здоровья! А вы знаете, дорогая Дареджан, это даже интересно. Вот, скажем, вы. Представьте себе, что вы яблоня, та же Хазарула. И вы, как доказывает этот сорванец, всё слышите, всё понимаете, и вот подходит к вам какой-то мужик вроде меня с топором и хочет вас срубить. Вы видите, вы понимаете это, а спастись, убежать не в силах. А, каково? Тут, скажу я вам, недолго и рехнуться.

Анания вновь протянул стакан, но бабушка словно не заметила этого.

— Налей же, женщина, главного-то я же ещё не сказал!

Бабушка налила, Анания выпил и посмотрел на меня:

— Ты, конечно, парень городской, но пора уж тебе понять мужицкую философию: чего крестьянин не станет держать в доме? А? Это бесплодную корову, бесплодное дерево и бесплодную же. — Анания запнулся и украдкой взглянул на бабушку.

— Ты чего, Анания, — усмехнулась она. — Не будь у меня детей, откуда взялся бы этот шалопай?

— Вот. И, значит, бесплодную женщину! Но у твоей бабушки было семеро детей. Понятно тебе?

— Что ты хочешь, дядя Анания? — спросил я.

— Почему ты не рубишь дерево? — спросил Анания.

— Что жалко? Дерево?

— Да, горе нам, если должны надеяться на таких вот молокососов, — вздохнула бабушка.

— Не говорите так, уважаемая Дареджан! — произнёс строго Анания.

— Да как же не говорить, курицу он не зарежет, жалко, козлёнка не тронет, жалко, свинью, что собрался было он заколоть под прошлый Новый год, недавно поймали в Интабуети. Разве это дело?

— Правда, парень? — спросил Анания.

— Правда, дядя Анания. И перестань, ради бога, читать мне нотацию, не стану я рубить Хазарулу.

— Ну и чёрт с тобой!

— Налей-ка мне еще стакан, дорогая Дареджан, а Хазарула завтра утром будет лежать у твоего порога. Сейчас мне не до дерева.

Бабушка налила. Анания опорожнил стакан и спросил как бы между прочим:

— А закусить у тебя не найдётся, дорогая Дареджан?

— Кол вон длинный, уважаемый Анания, вот желаешь?

Анания молча встал, вышел со двора и поплёлся вверх по дороге.

— Куда ты, уважаемый Анания? Ты ведь шёл вниз?

— Шёл я по делу, милая моя Дареджан, но теперь проку от меня, что от виноградника нашего председателя.

— Так, окажи милость, шагай вдоль Шакроинова плетня, а то мой на ладан дышит, - попросила бабушка.

Анания перешёл на другую сторону дороги и повис на плетне Шакройи. Постояв так с минуту, он обернулся.

— Видит, говоришь, Хазарула. Я сам, брат, ничего не вижу. Не то что твоя Хазарула.

И он, пошатываясь, двинулся дальше.

Парень был прав. Всё видело и всё слышало умолкшее оголённое дерево. Тяжёлые думы одолевали Хазарулу. В полночь её сердце учащённо забилось, и она стиснула свои корни, обвивающие квеври со всех сторон. Квеври вздрогнул. Хазарула сильнее сомкнула свои корни. И квеври подозрительно затрещал, на нём появился первый чуть заметный рубец. Просочившаяся рубиновая жидкость омочила корни яблони. Медленно, с опаской всосала Хазарула несколько капель странной жидкости, и по телу её пробежала незнакомая дрожь, постепенно она перешла в приятную истому, и Хазарула ещё сильнее сжала квеври, он лопнул, в нескольких местах раскололся, и жидкость хлынула из него, словно живительный дождь во время летней засухи. Раньше, в молодости, она недоумевала, как это люди, не связанные с землёй корнями, ухитряются стоять, двигаться, бегать. Потом перестала думать об этом, ибо убедилась, что никто на свете не в силах ответить на столь запутанный вопрос.

Сегодня свершилось чудо: опустел квеври, Хазарула выпила последнюю каплю, и раскрылась ей тайна человека и этой странной жидкости. Поняла старая яблоня, почему люди целовали друг друга, плакали с чашами в руках, почему они пели, танцевали вокруг неё, смеялись, дрались, почему с таким благоговением наполняли квеври красной жидкостью. Поняла всё Хазарула, и захотелось ей тоже петь, бегать, целоваться, плакать, танцевать, но не смогла она выполнить это желание, так как была обыкновенным деревом, а не человеком. И она ограничилась тем, что было ей под силу, раскачивалась и гудела до самого рассвета.

А утром. Утром Хазарула почувствовала глухой удар в бок, удар не был болезненным, и потому Хазарула не обратила на него внимания, потом ощутила второй удар, третий, ещё и ещё, так продолжалось около часа. Хазарула поняла, что её тянет на бок. Что-то странное, какая-то неведомая тяжесть напирала на неё, и она всё больше уступала той необъяснимой силе. И вот раздался протяжный скрип, Хазарула качнулась, потеряла равновесие и стала падать сперва медленно, затем всё быстрее. Глухой удар, деревянный треск рук, плеч и суставов Хазарула услышала одновременно, но боли почему-то не было. Она закрыла глаза и заснула.

— Вставай, детка! Срубил-таки Анания яблоню, — разбудила меня бабушка. — На вот, бери топор и подрежь ветки!

Предчувствие не обмануло её. Ночью выпал снег, и село, чистое, нарядное, напоминало невесту в белом подвенечном платье. Только наш двор выглядел мрачно: на марани, словно покойник, лежала огромная старая яблоня. Я подошёл к срубленному дереву и обомлел. Из ствола яблони сочилась алая жидкость.

— Бабушка! — крикнул я.

— Иди, увидишь сама.

— Что это? — спросила она удивлённо.

— Не знаю. Наверное, кровь.

— Не может быть. В январе растения спят, соки просыпаются лишь в феврале, — бабушка осторожно коснулась рукой странной жидкости, потом поднесла её к лицу, понюхала и в испуге взглянула на меня.

— Ну-ка открой квеври!

Я быстро откинул крышку. Квеври был пуст.

— Матерь божья! Святая Мария, смилуйся над нами, — бабушка воздела руки к небу и медленно опустилась на колени.

Хазарула очнулась от холода. И ей, лежавшей в непривычном для неё положении, мир показался необычным. Сперва она подумала, что у неё рябит в глазах от испитой огненной влаги. Но потом, увидев нахохлившегося, опирающегося подбородком на топорище мальчика и рядом на коленях старуху в черном с простёртыми в верх руками, Хазарула и поняла, что это конец. И закрыла глаза.

Навсегда. (Перевод с грузинского З. Ахвледиани).

Литература

2. Голанд В. Незабываемый Нодар Думбадзе / Литературная Россия. - 2002. - №4.

Нодар Владимирович Думбадзе - грузинский советский писатель родился в Тбилиси 14 июля 1928 году в семье секретаря райкома. На его детские годы легли тяготы политических репрессий 30-х годов и Великой Отечественной войны.

Самое ужасное, не поддающееся пониманию, что расстрел был осуществлен по указу близкого друга Владимира Думбадзе - Лаврентия Берии. Оба учились в механико-техническом строительном училище. Дед Нодара Думбадзе держал в Баку столовую. Берия был беден и постоянно голоден, и Думбадзе-старший каждый день кормил нищего студента в своей столовой. Конечно, бесплатно…

Встреча с матерью принесла бурю неожиданных эмоций. Выяснилось, что общаться с мамой Нодару очень тяжело. Он никак не мог преодолеть какого-то отчуждения, не мог называть маму мамой. Да и сама Анико не сразу узнала сына. Как-то ночью подозвала сына и попросила поднять рубашку. Не понимая, в чём дело, он повиновался. Она, увидев на его животе родинку, которую вспоминала каждую лагерную ночь, заплакала…

Первые стихи были опубликованы в университетском альманахе в 50-е годы, первые юмористические рассказы в виде трех книг появились в 1956-1957 годах и сразу же обратили на себя внимание.

Пересказывать талантливо написанные книги труд не благодарный и, думаю, вредоносный. Его книги надо просто читать и перечитывать. Если прочитаешь одно произведение, то непременно тянет читать другие.

Читайте также: