Евгению жизнь званская краткое содержание
Обновлено: 03.07.2024
Иногда читая иную оду Державина, вы увлекаетесь возвышенностью мысли, энергией, размашистым полетом фантазии, — и вдруг неловкий стих, странное выражение, а иногда и риторика охлаждает неожиданный восторг,- и вы испытываете это несколько раз при повторном чтении одних и тех же строк. И, тем не менее, мы ставим себе целью доказать, что Державин не так уж плох.
Ода к Фелице: анализ
Тебе единой лишь пристойно,
Царевна! свет из тьмы творить;
Деля Хаос на сферы стройно,
Союзом целость их крепить;…Едина ты лишь не обидишь,
Не оскорбляешь никого,
Дурачествы сквозь пальцы видишь,
Лишь зла не терпишь одного;
Проступки снисхожденьем правишь,
Как волк овец, людей не давишь,
Ты знаешь прямо цену их.
Царей они подвластны воле, —
Но богу правосудну боле,
Живущему в законах их.
Вся поэзия Державина окутана противоречиями, поскольку на иную удачную оду можно насчитать несколько других, как будто написанных специально в опровержение первой. Причина, возможно, кроется в том, что не было тогда сильного общественного мнения. Кружок столичных интеллектуалов никак не мог заменить того многообразия оценок, которые можно услышать сейчас, причем, от представителя любого социального слоя. Кроме того, Державин все-таки был придворным поэтом, поэтому его литературная деятельность приравнивалась к службе. То есть, он был обязан отрабатывать свой хлеб независимо от наличия вдохновения.
Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб — я червь — я бог!
Но, будучи я столь чудесен,
Отколе происшел? — безвестен;
А сам собой я быть не мог.Твое созданье я, создатель!
Твоей премудрости я тварь,
Источник жизни, благ податель,
Душа души моей и царь!
Твоей то правде нужно было,
Чтоб смертну бездну преходило
Мое бессмертно бытие;
Чтоб дух мой в смертность облачился
И чтоб чрез смерть я возвратился,
Отец! — в бессмертие твое.
Автор в изобилии использует тропы, например, цветопись и бурлеск:
В стихотворении тесно переплетаются мотивы философской, интимной и пейзажной лирики. Произведение автобиографическое. Жанр его – идиллия. Также в нем есть признаки послания: лирический герой обращается к другу. Тема произведения – рассказ о прекрасной жизни в усадьбе. Г.Р. Державин воспевает идиллическую, размеренную званскую жизнь на лоне природы.
Лирический герой плавно переходит к описанию званской жизни. Он не признается, что каждое утро благодарит за возможность жить, причем жить в такой красоте. Герой доволен тем, что ему удалось избежать честолюбия. Воспоминания о былом не вызывают в нем угрызений совести. Мужчина наслаждается свежестью природы, любуется восходящим солнцем. Ещё ему нравится покормить голубей, а потом наблюдать, как они описывают круги под небосводом.
Лирический герой пытается уловить все звуки привольной жизни: зов пастушьего рога, токование тетеревей, свист соловьев, рев коров, ржанье коней. В доме же он садится за круглый стол и начинает вспоминать о подвигах славных мужей. Их портреты украшают комнаты. По утру иль вечером мужчина читает прессу, гордясь храбростью соотечественников. Лирический герой с теплотой говорит о доме, хозяйке которого на подарок несут полотна, кружева, салфетки. Он говорит о пчельниках, птичниках, больнице. Всё это дорого ему. В живописную усадьбу иногда заезжают даже молодые художники.
Стихотворение состоит из 63 катренов, строки которых объединены перекрестной рифмовкой. Мужские рифмы чередуются с женскими. Стихотворный размер – разностопный ямб.
Державин с исчерпывающей полнотой и буквальной точностью представил свое имение Званка, изобразил во временной последовательности все дела и развлечения его хозяина, удалившегося от служебных тягот на покой человека. И тут поэт не позволил себе погрешить ни единой чертой, ни одним словом против истины. Именно так он жил в Званке, именно этими занятиями и наблюдениями был заполнен его досуг.
Медленно и торжественно развертывает свое повествование Державин, живописуя домашние занятия и забавы на лоне природы, которую он отлично знает и чувствует:
Иль смотрим, как бежит под черной тучей тень
По копнам, по снопам, коврам желто-зеленым,
И сходит солнышко на нижнюю ступень
К холмам и рощам сине-темным.
Иль, утомясь, идем скирдов, дубов под сень;
На бреге Волхова разводим огнь дымистый;
Глядим, как на воду ложится красный день
И пьем под небом чай душистый.
. Прекрасно! Тихие, отлогие брега
И редки холмики, селений мелких полны,
Как, полосаты их клоня поля, луга,
Стоят над током струи безмолвны.
В которой к госпоже, для похвалы гостей,
Приносят разные полотна, сукна, ткани,
Узоры, образцы салфеток, скатертей,
Ковров и кружев и вязани.
Где с скотен, с пчельников и с птичников, прудов,
То в масле, то в сотах зрю злато под ветвями,
То пурпур в ягодах, то бархат-пух грибов,
Сребро, трепещуще лещами.
Где также иногда по палкам, по костям
Усатый староста, иль скопидом брюхатый
Дают отчет казне, и хлебу, и вещам,
С улыбкой часто плутоватой.
С полной серьезностью, возводя в достоинство поэзии описание съестных припасов, Державин говорит о том, как семья садится обедать и какая великолепная по краскам картина открывается при этом взору:
Бьет полдня час, рабы служить к столу бегут;
Идет за трапезу гостей хозяйка с хором.
Я озреваю стол – и вижу разных блюд
Цветник, поставленный узором:
Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь, икра, и с голубым пером
Там щука пестрая – прекрасны!
Прекрасны потому, что взор манят мой, вкус;
Но не обилием иль чуждых стран приправой,
А что опрятно все и представляет Русь:
Припас домашний, свежий, здравой.
В этом большом – 252 строки! – стихотворении Державин лишь мимоходом говорит о своих литературных трудах. На исходе дня старый поэт, отдыхая в полузабытьи, отдается набегающим мыслям:
Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?
Мимолетящи суть все времени мечтаньи:
Проходят годы, дни, рев морь и бурей шум,
И всех зефиров повеваньи.
И паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
Чредой слетает сон, чредой находит голод,
и главной темой стихотворения делает творческий процесс:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться, наконец, свободным проявленьем.
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута – и стихи свободно потекут.
Блажен, кто менее зависит от людей,
Свободен от долгов и от хлопот приказных,
Не ищет при дворе ни злата, ни честей,
И чужд сует разнообразных.
Возможно ли сравнять что с вольностью златой,
С уединением и тишиной на Званке?
Довольство, здравие, согласие с женой,
Покой мне нужен — дней в останке.
В таких авторских примечаниях была большая нужда. Стихи Державина отличались необычайной злободневностью, их наполняли сотни намеков, понятных наблюдательным современникам, но для более поздних поколений рисковавших превратиться в загадки. Державин любил также замысловатые аллегории, иносказания, и их требовалось разъяснить, чтобы сделать до конца ясным смысл многих стихотворений.
Не кость резная Колмогор,
Не мрамор Тивды и Рифея,
Не невски зеркала, фарфор,
Не шелк Баки, ни глазумея
Вельможей делают известность…
Не заключит меня гробница,
Средь звезд не превращусь я в прах.
Пускай Язон с Колхиды древней
Златое сбрил себе руно,
Крез завладел чужой деревней,
Марс откуп взял, — мне все равно:
Я не завидлив на богатство
И царских сумм на святотатство.
Смотри и всяк, хотя б чрез шашни
Фортуны стал кто впереди,
Не сплошь спускай златых змей с башни,
И, глядя в небо, не пади;
Держися лучше середины
И ближнему добро твори;
На завтра крепостей с судьбины
Бессильны сами взять цари.
Державина тянуло от листа бумаги к живой человеческой речи, от лирического героя ко многим действующим лицам с разнообразными характерами, к театральному представлению, в котором различные роды искусства — поэзия, музыка, живопись, — соединившись по воле поэта, могли бы разом оказать могучее воздействие на зрителя, просветить и наставить его.
Державин пришел к своей драматургии в итоге длинного творческого пути, познав победы и поражения, блестяще овладев литературным мастерством, совершенно уверившись в силе поэтического слова. Тем важнее казалось ему обратить это слово на наиболее важные предметы, с помощью его раскрыть переломные исторические события, заставив современников извлечь поучительные уроки из прошлого России.
Особенно высоко Державин ставил и ценил оперу.
Державин очень дорожил своими драматическими произведениями. Все, что было им написано раньше, казалось ему теперь мелким и несерьезным по сравнению с трагедиями и операми, и он упорно держался этого заблуждения. Когда Державину хвалили его стихи, он говаривал;
— Ну да, это недурно, есть огонь, да ведь все пустяки; все это так, около себя, и важного значения для потомства не имеет: все это скоро забудут; но мои трагедии, но мои антологические пьесы будут оценены и будут жить.
Но, несмотря на свое увлечение драматургией, Державин, выйдя на покой, не бросает пера лирического поэта. Он создает десятки стихотворений, нередко весьма крупных по объему, в которых запечатлена поэтическая летопись эпохи. Державина особенно волнуют военные события. Он внимательно следит за успехами русских сил в борьбе с Наполеоном.
Стекл заревом горит мой храмовидный дом,
На гору желтый всход меж роз осиявая,
Где встречу водомет[9]шумит лучей дождем,
Звучит музыка духовая.
Рано встают в этом доме, и несложны занятия самого хозяина:
Иль, накормя моих пшеницей голубей,
Смотрю над чашей вод, как вьют под небом круги;
На разноперых птиц, поющих средь сетей,
На кроющих, как снегом, луги…
На кровле ж зазвенит как ласточка, — и пар
Повеет с дома мне манжурской иль левантской[10],
Иду за круглый стол: и тут-то растабар
О снах, молве градской, крестьянской…
Оттуда прихожу в святилище я Муз,
И с Флакком, Пиндаром[11], богов восседши в пире,
К царям, друзьям моим иль к небу возношусь,
Иль славлю сельску жизнь на лире;
Иль в зеркало времен, качая головой,
На страсти, на дела зрю древних, новых веков,
Не видя ничего, кроме любви одной
К себе, — и драки человеков.
Не скупясь на краски и не боясь сделать быт предметом поэзии, Державин описывает обеденный стол:
Бьет полдня час, рабы служить к столу бегут;
Идет за трапезу гостей хозяйка с хором.
Я озреваю стол, — и вижу разных блюд
Цветник, поставленный узором:
Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь-икра, и с голубым пером
Там щука пестрая — прекрасны!
Прекрасны потому, что взор манят мой, вкус,
Но не обилием иль чуждых стран приправой:
А что опрятно все и представляет Русь;
Припас домашний, свежий, здравой.
После обеда — игры, прогулки, катанье на лодках, посещение деревенской кузницы, где куется оружие для ратников, и просто любование природой, с тонким искусством показанной Державиным:
Иль смотрим, как бежит под черной тучей тень
По копнам, по снопам, коврам желто-зеленым,
И сходит солнышко на нижнюю ступень.
К холмам и рощам синетемным.
Иль, утомясь, идем скирдов, дубов под сень;
На бреге Волхова разводим огнь дымистый;
Глядим, как на воду ложится красный день,
И пьем под небом чай душистый.
Вот и вечер, окончились дневные хлопоты и забавы, шум в доме затихает, Державин остается один со своими мыслями:
Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?
Мимолетящи суть все времени мечтанья:
Проходят годы, дни, рев морь и бурей шум,
И всех зефиров повеванья.
Титульный лист первой части сочинений Державина, изданной в 1808 году.
Разрушится сей дом, засохнет бор и сад,
Не воспомянется нигде и имя Званки, —
меланхолично замечает Державин и выражает лишь надежду на то, что имя его не забудется благодаря напоминаниям историков литературы. Грустен ход размышлений старого поэта.
Чего в мой дремлющий тогда не входит ум? —
И паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
Чредой слетает сон, чредой находит голод, —
Письмоводитель мой тут должен на моих
Бумагах мараных, пастух как на овечках,
то у Пушкина творческий процесс становится главной темой стихотворения. Нельзя не думать, что Пушкин не отталкивался от этих строк Державина, когда писал о своей работе.
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться, наконец, свободным проявленьем…
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута — и стихи свободно потекут.
Зимы Державины проводили в Петербурге. Дом их на Фонтанке был перестроен и расширен, сад разросся, кругом звенели молодые голоса: Державин воспитывал племянниц и племянников — дочерей Н. А. Львова, сыновей В. В. Капниста, в семье подолгу живали дети его друзей и родственников, гостили приезжавшие в столицу знакомые.
— Голубчик, — обратился молодой автор к лакею, дремавшему в сенях, — нельзя ли доложить, что вот приехал Степан Петрович Жихарев, а то, может быть, его высокопревосходительство занят…
— Ничего-с, пожалуйте: енерал в кабинете один.
— Так проводи же, голубчик!
— Ничего-с, извольте идти сами-с, прямо по лестнице, а там и дверь в кабинет, первая налево.
Жихарев пошел робея: ноги подгибались, руки тряслись. Стеклянная дверь, завешанная зеленой тафтой, оказалась затворенной. Жихарев остановился, не решаясь открыть ее. Неизвестно, сколько времени простоял бы он так, если бы не явилась неожиданная помощь. Прелестная молодая девушка, пробегавшая мимо, заметив смущенного незнакомца, остановилась и спросила:
— Вы, верно, к дядюшке?
И, отворив дверь в кабинет, промолвила:
Старик, лет шестидесяти пяти, бледный и угрюмый, как показалось Жихареву, в беличьем тулупе, покрытом синей шелковой материей, и белом колпаке, сидел в кресле за письменным столом, стоявшим посредине комнаты. Из-за пазухи тулупа торчала головка белой собачки, до такой степени погруженной в дремоту, что она не заметила прихода гостя.
Жихарев кашлянул. Державин поднял голову от книги, поправил колпак и, зевнув, как будто спросонья, сказал:
— Извините, я так зачитался, что и не заметил вас. Что вам угодно?
Жихарев, путаясь, объяснил, что по приезде в Петербург первой обязанностью своей поставил быть у Державина с данью того уважения к его имени, в котором воспитан с детства; что, будучи коротко знаком с его дедом, Державин, конечно, не откажет и внуку в своей благосклонности, что…
— Так вы внук Степана Даниловича? — спросил Державин. — Как я рад! А зачем сюда приехали? Если определяться в службу, так я могу попросить за вас.
Жихарев опять повторил, что ищет только благосклонности Державина, а в прочем надобности не имеет и в службу уже определился. Державин подробно расспросил юношу, где он учился, как занимался и, наконец, как будто спохватившись, сказал:
— Да что же вы стоите? Садитесь. А какая это книга у вас?
— Вот как! Так вы пишете стихи? Хорошо. Прочитайте-ка что-нибудь.
Жихарева не нужно было долго просить об этом. Он слыл отличным чтецом. Раскрыв свою рукопись, он прочел казавшуюся ему особенно удавшейся сцену: царедворец Артабан, скитающийся в пустыне, поверяет стихиям свою скорбь и негодование, изливает жажду мести врагам.
Державин слушал внимательно.
— Прекрасно, — сказал он. — Оставьте, пожалуйста, трагедию вашу у меня: я с удовольствием ее прочту и скажу вам свое мнение.
Через день Жихарев обедал у Державина. Приехав к назначенному сроку, он застал всех домашних в большой гостиной в нижнем этаже. Державин в том же синем тулупе, но в парике, задумчиво расхаживал по комнатам, поглаживая голову собачки, сидевшей у него за пазухой. Он представил Жихарева Дарье Алексеевне и племянницам.
— Читал я, братец, твою трагедию, — сказал Державин. — Признаюсь, оторваться от нее не мог: ну, право, прекрасно! Все так громко, высоко, стихи такие плавные, звучные.
Дарья Алексеевна ласково угощала гостя. Державин за столом был неразговорчив, зато его племянницы, дочери Н. А. Львова, говорили беспрестанно, причем мило и умно. После обеда Державин сел в кресло за дверью гостиной и тотчас же задремал, по своей всегдашней привычке.
— Что это за собачка, — спросил Жихарев, — которая торчит у дядюшки из-за пазухи, только жмурит глаза да глотает хлебные катышки из руки дядюшки?
— Это воспоминание доброго дела, — ответила Вера Львова. — Одна старушка, которой дядюшка выплачивает пособие, умолила его взять эту собачку, всегда к нему ласкавшуюся. С тех пор собачка не оставляет дядюшку ни на минуту, и если она у него не за пазухой или не вместе с ним на диване, то лает, визжит и мечется по дому.
Жихарев умилился до слез и припомнил стихи Державина, которого считал неистощимым и неисчерпаемым поэтом:
Почувствовать добра приятство
Такое есть души богатство,
Какого Крез не собирал!
Он рассматривал портрет Державина в шубе и шапке, писанный художником Тончи, и восхитился его замыслом и сходством с оригиналом.
Подремав в своем кресле, Державин вновь присоединился к обществу.
В начале 1807 года, во время одной из встреч, Шишков долго толковал о пользе для русской словесности собраний, где литераторы могли бы читать свои произведения, и уговаривал Державина принять участие в открытии таких литературных чтений. Державин с большой охотой согласился.
— Так себе, переливают из пустого в порожнее, — сказал он негромко своему собеседнику.
Возраст давал себя знать:
Но, солнце! мой вечерний луч!
Уже за холмы синих туч
Спускаешься ты в темны бездны,
Твой тускнет блеск любезный
Среди лиловых мглистых зарь,
И мой уж гаснет жар;
Холодна старость — дух, у лиры — глас
Читайте также: