Дорогой эсме с любовью и всякой мерзостью краткое содержание

Обновлено: 02.07.2024

И все-таки, где я ни буду в тот день, мне кажется, я не из тех, кто хладнокровно допустит, чтобы чья-нибудь свадьба вышла донельзя пресной. И я стал действовать соответственно: набросал заметки, где содержаться кое-какие подробности о невесте, какою она была почти шесть лет тому назад, когда я ее знал. Если заметки мои доставят жениху, которого я в глаза не видел, несколько неприятных минут, — что ж, тем лучше. Никто и не собирается делать приятное, отнюдь. Скорее проинформировать и наставить.

В чем заключается наставление?

Ну и просто: после письма в конце герой написал ответ Эсме? Ведь тогда бы ему не пришло приглашение, да? И почему он все-таки решил не ехать на свадьбу? Ясно, что, может, не хотел будоражить воспоминания или болезнь не до конца прошла, но ведь она помнит его спустя 6 лет. в общем, много вопросов, а разобраться не с кем, в интернете ничего найти не могу.

Такой хороший рассказ. Написал, наверное, он ответ Эсме. Вообще, ее письмо помогло ему вновь обрести себя, свой интеллект. А на свадьбу он не поехал по той причине, о которой сам же сказал, - приезжала теща. Да и вообще, в одну реку дважды. И его рассказ о девочке Эсме - подарок невесте, ставшей на 6 лет старше. Все самое чистое и светлое - это Эсме и ее смешной брат, все самое мерзостное - война. Он там говорит, что ад - это когда нечего любить. На войне нечего любить, и даже нацистка, которую арестовали, написала в книге или в дневнике, что жизнь - это ад. А война - это и не жизнь. У Икса как раз это и ощущается - он разделил время на 2 части: без войны и во время войны. Получилось - любовь и всякая мерзость. Как у Толстого: война - самое мерзкое и бесчеловечное дело.

Философия дзэн начинает интересовать Сэлинджера после войны (именно тогда и печатается рассказ). Послевоенное время отмечено полным упадком сил и надежд. Сэлинджер пишет рассказ не столько с желанием уловить дух эпохи. Философия дзэн – попытка ухода от действительности, для самого Сэлинджера — один из способов преодолеть психическое расстройство, которым он страдает после того как лично участвует в военных действиях. В конце войны Сэлинджер оказывается в Нормандии. В апреле 1945 года он был среди тех, кто освободил Кауферинг, одно из отделений лагеря смерти Дахау. Увиденное оказалось последней каплей для штаб-сержанта Сэлинджера, участвовавшего в пяти крупных операциях. После капитуляции Германии он оказался в госпитале с нервным заболеванием.

Рассказ начинается с того, что герой, от лица которого ведётся повествование, получает по почте приглашение на свадьбу, которая должна состояться в Англии. Не имея возможности посетить радостное событие лично, он решает написать невесте особый рассказ на память.

Далее повествование переносится на шесть лет назад. В апреле 1944 года, накануне высадки союзников в Нормандии, рассказчик проходит подготовку в разведшколе в Девоншире. В дождливую субботу, перед отправкой в десантную дивизию, он случайно заходит в городскую церковь, где репетирует детский хор. Среди детей особо выделяется девочка лет тринадцати, с лучшим голосом и необычайно холодным скучающим взглядом.

После репетиции хора герой заходит в тихое кафе. Через некоторое время в кафе появляется та самая девочка в сопровождении гувернантки и брата лет пяти. Заметив солдата, девочка подходит к его столику и начинает дружескую беседу.

Во второй части действие происходит в Баварии через несколько дней после окончания войны. Повествование ведётся уже от третьего лица, однако читатель легко узнаёт главного героя в штаб-сержанте Х, ещё не оправившемся после тяжёлого ранения, находящегося в глубокой депрессии, страдающего от бессонницы и сильных головных болей. В какой-то момент штаб-сержант Х начинает разбирать письма и замечает небольшую посылку, которая шла к нему несколько месяцев. Он открывает коробочку и обнаруживает там письмо от Эсме, написанное вскоре после высадки в Нормандии. Высоким книжным стилем она пишет, что беспокоится о нём, передаёт привет от брата, а также в качестве счастливого талисмана посылает ему отцовские часы. Х видит часы, стекло которых треснуло во время многочисленных пересылок, и бережно достаёт их. В этот момент к нему приходит блаженная сонливость. Благодаря Эсми герой наконец чувствует надежду вернуться к нормальной жизни.

Пересказ содержания рассказа мало к чему приводит, но завораживает. Мыслимая структура рассказа может быть самой разнообразной, в центре нее обязательно появляются – часы – памятный подарок, который главный герой получает от Эсме, и который все время видит на протяжении рассказа в той или иной форме. Критики часто пишут о том, что рассказ этот – о детском, о радости детства, о спасении через детское восприятие. В этом есть огромная доля правды.

Рассказ полон цитат и описаний обоих детей. Если на свете есть настоящая любовь, конечно, по другому ее даже и не выразить!

Знакомятся они в кафе:

Насмерть заинтригованный читатель, смотрит в текст еще с большим рвением.

Далее Эсме честно признается американцу, почему она подошла к нему:

Сэлинджер абсолютно верен себе. Только дети говорят людям, и незнакомым тоже, абсолютную правду в лицо!

Затем в рассказе следует еще более душещипательное описание малыша:

Именно малыш задает первый каверзный и такой удивительно злободневный и верный вопрос, который мог бы повергнуть в замешательство любого взрослого и одновременно удивить: почему он, взрослый, до этого вопроса сам не додумался (!):

«— Почему в кино люди целуются боком? — спросил он напористо.

— Боком? — повторил я.

Но самую главную фразу малыш произносит позже! Он загадывает автору коронную загадку, на которую только он и знает ответ:

«Я повернулся к нему. Теперь он сидел на стуле почти в нормальной позе, только ногу поджал.

— А что говорит одна стенка другой стенке? — нетерпеливо спросил он. — Это такая загадка.

Я задумчиво поднял глаза к потолку и повторил вопрос вслух. Потом с растерянным видом взглянул на Чарлза и сказал, что сдаюсь.

На этом история с загадкой не заканчивается, так как через какое-то время он снова подходит к американцу с той же самой загадкой, на которую тот, слегка задумавшись, все же дает ответ (ведь от только что его слышал!). Малыш не просто недоволен, он оскорблен в лучших чувствах, так как совершенно не собирался удивлять незнакомца всего только один раз:

«— А что говорит одна стенка другой стенке? — снова задал он вопрос, не очень для меня новый.

— Ты его уже спрашивал, — сказала Эсме. — Ну-ка, прекрати!

Не обращая на сестру никакого внимания, Чарлз вскарабкался мне на ногу и повторил свой коронный вопрос. Я заметил, что узел его галстучка сбился на сторону.

Я водворил его на место, потом взглянул Чарлзу прямо в глаза и сказал: — Встретимся на углу?

Не успел я произнести эти слова, как тут же пожалел о них. Рот у Чарлза широко раскрылся. У меня было такое чувство, будто это я раскрыл его сильным ударом. Он слез с моей ноги и с разъяренно-неприступным видом зашагал к своему столику, даже не оглянувшись.

Любил ли Сэлинджер детей, любил ли он своих детей? Да не то, чтобы очень, отмечают критики. Даже совсем наоборот. Да откуда они знают?!

А. Борисенко расставляет очень явные и смелые акценты, повествуя о том, что для Сэлинджера не существовало реальной жизни, и цитируя воспоминания его дочери:

«Фантазия и реальность были болезненно переплетены в жизни Пегги Сэлинджер с самого начала. Можно сказать, ее отец осуществил мечту своего героя Холдена Колфилда — дети росли вдали от мира, в глуши, “в хижине на опушке леса”, и им с раннего детства был знаком горький привкус реализовавшейся утопии:

Далее, А. Борисенко несколько смягчает свои выводы, приводит и другие цитаты из воспоминаний Маргарет, в них больше понимания отца, осознания его необыкновенности, сложности, привлекательности:

«Творимая Сэлинджером параллельная реальность обладала удивительной силой. Пегги описывает эпизод, когда она, совсем маленькая, заходит в ванную, где бреется отец. Она смотрит на его отражение в зеркале, и отражение кажется ей неправильным. — Папа, на самом деле ты совсем не такой, — сказала я. Он оглянулся на меня с улыбкой, громкой, как крик. Я видела по его лицу, что сделала что-то необыкновенно хорошее. Но внутренне я сжалась — так же, как это всегда происходило, когда меня ругала мама. “Скверная девчонка!” — говорила она, и воспоминание о том, что именно я сделала, полностью терялось в урагане ее гнева. Я растворилась в клубах пара.

В какой-то момент кажется, что критик снова делает слишком смелые выводы, и в отношении Сэлинджера, и в отношении его дочери, словно обвиняя и оправдывая писателя за то, что все послевоенное время он отдал в общем-то своему внутреннему миру:

«Маргарет Сэлинджер написала сумбурную, путаную книгу. Книгу, перегруженную литературными эпиграфами, цитатами из произведений отца. Собственными школьными бедами и радостями, ненужными деталями, случайными людьми… Книгу, задевающую за живое. И вопросы, которые она ставит, — не для женских журналов. Так все-таки — совместимы гений и злодейство? И искупается ли злодейство гением.

Какие ощущения? А такие, что, кажется вдруг, и очень явно: не следует касаться судьбы человека вне его воли!

Сэлинджер, фактически, запрещал (а потомки и поныне запрещают!) трогать или изучать его архив. Рассказы военных лет не подлежат переизданию (кроме интернетных пиратских копий у нас, в России!) Авторы книг о Сэлинджере, по большей части, вынуждены додумывать истории, за исключением нескольких маститых биографов, которые, как мы видим, не всегда щепетильны. Дочь Маргарет в своих воспоминаниях выдает версии, которые не слишком серьезно воспринимаются теми же критиками, да и современниками. Возможно, в этом очень большая доля справедливости. Как это всегда и бывает, остаются для нас, скорее, не свидетельства, а дивные художественные тексты, их тайна, их пронзительность, их тонкость. Они и творят собственную реальность. Тексты Сэлинджера сильнее объективных свидетельств о его жизни. В чем-то они, возможно, и, правда, как дети. Чище, сильнее, значительнее и мудрее любого, самого умного взрослого.

Образ девочки, которую так старательно выписывает Сэлинджер, вряд ли можно назвать тоской по юности. Скорее всего он имел в виду, что за ее образом все же стояла девушка чуть постарше, — девочка и женщина одновременно! Уж больно метко посвящение! Сэлинджер необыкновенно нежно относился к женщинам в каждый период в своей жизни. Сразу после войны женился в Германии, что вызвало огромное количество толков и споров. Еще в 1942 году начал встречаться с Уной О"Нил , дочерью драматурга Юджина О"Нила , которая, впрочем, вскоре познакомилась с Чарли Чаплином и вышла замуж за него, чем вызывала у Сэлинджера бурю негодования и пожизненное неприятие Голливуда. В 1955 году в возрасте 36 лет Сэлинджер женился на Клэр Дуглас, дочери арт-критика Роберта Лэнгтона Дугласа . У пары и родились дочь Маргарет (1955) и сын Мэтью (1960). Жизнь их не всегда была полна счастливых моментов. Хотя… Рассказ ведь и, правда, — один из самых замечательных, легких, невинных и чудесных образцов его творчества.

Философия дзэн начинает интересовать Сэлинджера после войны (именно тогда и печатается рассказ). Послевоенное время отмечено полным упадком сил и надежд. Сэлинджер пишет рассказ не столько с желанием уловить дух эпохи. Философия дзэн – попытка ухода от действительности, для самого Сэлинджера — один из способов преодолеть психическое расстройство, которым он страдает после того, как лично участвует в военных действиях. В конце войны Сэлинджер оказывается в Нормандии. В апреле 1945 года он был среди тех, кто освободил Кауферинг, одно из отделений лагеря смерти Дахау. Увиденное оказалось последней каплей для штаб-сержанта Сэлинджера, участвовавшего в пяти крупных операциях. После капитуляции Германии он оказался в госпитале с нервным заболеванием.

Сэлинджер абсолютно верен себе. Только дети говорят людям, и незнакомым тоже, абсолютную правду в лицо!

Любил ли Сэлинджер детей, любил ли он своих детей? Да не то, чтобы очень, отмечают критики, даже совсем наоборот. Да откуда они знают?!

Какие ощущения? А такие, что, кажется вдруг, и очень явно: не следует касаться судьбы человека вне его воли!

Образ девочки, которую так старательно выписывает Сэлинджер, вряд ли можно назвать тоской по юности. Скорее всего он имел в виду, что за ее образом все же стояла девушка чуть постарше, — девочка и женщина одновременно! Уж больно метко посвящение! Сэлинджер необыкновенно нежно относился к женщинам в каждый период в своей жизни. Сразу после войны женился в Германии, что вызвало огромное количество толков и споров. Еще в 1942 году начал встречаться с Уной О’Нил, дочерью драматурга Юджина О’Нила, которая, впрочем, вскоре познакомилась с Чарли Чаплином и вышла замуж за него, чем вызывала у Сэлинджера бурю негодования и пожизненное неприятие Голливуда. В 1955 году в возрасте 36 лет Сэлинджер женился на Клэр Дуглас, дочери арт-критика Роберта Лэнгтона Дугласа. У пары и родились дочь Маргарет (1955) и сын Мэтью (1960). Жизнь их не всегда была полна счастливых моментов. Хотя… Рассказ ведь и, правда, — один из самых замечательных, легких, невинных и чудесных образцов его творчества.

Джером Дейвид Сэлинджер

Дорогой Эсм с любовью — и всякой мерзостью[1]

Совсем недавно я получил авиапочтой приглашение на свадьбу, которая состоится в Англии восемнадцатого апреля. Я бы дорого дал, чтобы попасть именно на эту свадьбу, и потому, когда пришло приглашение, в первый момент подумал, что, может быть, все-таки мне удастся полететь в Англию, а расходы черт с ними. Но потом я очень тщательно обсудил это со своей женой, женщиной на диво рассудительной, и мы решили, что я не поеду: так, например, я совсем упустил из виду, что во второй половине апреля у нас собирается гостить теща. По правде сказать, я вижу матушку Гренчер не так уж часто, а она не становится моложе. Ей уже пятьдесят восемь. (Она и сама этого не скрывает.)

Я был одним из шестидесяти американских военнослужащих, которые в апреле 1944 года под руководством английской разведки проходили в Девоншире (Англия) весьма специальную подготовку в связи с предстоящей высадкой на континент. Сейчас, когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что народ у нас тогда подобрался довольно своеобразный — из всех шестидесяти не нашлось ни одного общительного человека. Мы все больше писали письма, а если и обращались друг к другу по неслужебным делам, то обычно за тем, чтобы спросить, нет ли у кого чернил, которые сейчас ему нужны.

В те часы, когда мы не писали и не сидели на занятиях, каждый был предоставлен самому себе. Я, например, в ясные дни обычно бродил по живописным окрестностям, а в дождливые забирался куда-нибудь в сухое место и читал, зачастую как раз на таком расстоянии от стола для пинг-понга, откуда можно было бы хватить его топором.

Внезапно, без всякой определенной цели, я отошел от окна, надел дождевик, кашемировый шарф, галоши, теплые перчатки и пилотку (я надевал ее не как положено, а по-своему, слегка надвигая на оба уха, — мне и сейчас еще об этом напоминают), затем, сверив свои часы с часами в уборной, я стал спускаться с холма по залитой дождем мощеной дороге, которая вела в город. На молнии, сверкавшие со всех сторон, я не обращал внимания. Либо уж на какой-нибудь из них стоит твой номер, либо нет.

В центре городка, где было, пожалуй, мокрее всего, я остановился перед церковью и стал читать написанные на доске объявления — главным образом потому, что четкие цифры, белыми по черному, привлекали мое внимание, а еще и потому, что после трех лет пребывания в армии я пристрастился к чтению объявлений. В три пятнадцать — говорилось в одном из них — состоится спевка детского хора. Я посмотрел на свои часы, потом снова на объявление. К нему был приклеен листок с фамилиями детей, которые должны явиться на спевку. Я стоял под дождем, пока не прочитал все фамилии, потом вошел в церковь.

На скамьях сидело человек десять взрослых, некоторые из них держали на коленях детские галошки, подошвами вверх. Я прошел вперед и сел в первом ряду. На возвышении, на деревянных откидных стульях, тесно сдвинутых в три ряда, сидело около двадцати детей, большей частью девочек, в возрасте от семи до тринадцати лет. Как раз в этот момент руководительница хора, могучего телосложения женщина в твидовом костюме, наставляла их, чтобы они пошире раскрывали рты, когда поют. Разве кто-нибудь когда-нибудь слышал, спрашивала она, чтобы птичка отважилась спеть свою прелестную песенку, не раскрыв своего клювика широко-широко-широко? Такого, по-видимому, никто никогда не слышал. Дети смотрели на нее непроницаемым взглядом. Потом она сказала, что хочет, чтобы каждый из ее деток понимал смысл слов, которые поет, а не просто произносил их, как попка-дурак.

Тут она дунула в камертон-дудку, и дети, словно малолетние штангисты, подняли сборники гимнов.

Они пели без всякого музыкального сопровождения, или, как правильнее было бы выразиться в данном случае, без всякой помехи. Голоса их звучали мелодично, без малейшей сентиментальности, и человек, более склонный к религиозным чувствам, чем я, мог бы без особого напряжения испытать душевный подъем. Правда, двое самых маленьких все время чуть-чуть отставали, но получалось у них это так, что разве мамаша композитора могла бы придраться. Гимна этого я никогда раньше не слышал, однако меня не оставляла надежда, что в нем будет стихов двенадцать, а то и больше. Слушая пение, я всматривался во все детские лица, но одно из них — лицо моей ближайшей соседки, сидевшей на крайнем стуле в первом ряду, — особенно привлекло мое внимание. Это была девочка лет тринадцати с прямыми пепельными волосами, едва покрывавшими уши, прекрасным лбом и холодноватыми глазами — не исключено, что эти глаза оценивают публику, которая собралась сейчас в церкви. Голос ее явственно выделялся из всех остальных — и только потому, что она сидела ко мне ближе, чем другие. Самый высокий и чистый, самый мелодичный, самый уверенный, он естественно вел за собой весь хор. Но юной леди, по-видимому, слегка прискучило ее дарование, а может быть, ей просто было скучно сейчас в церкви. Я видел, как в перерывах между стихами она дважды зевнула. Зевок был благовоспитанный, с закрытым ртом, но все-таки его можно было заметить: подрагивание ноздрей выдавало ее.

Как только гимн кончился, руководительница хора начала пространно высказываться о людях, которые во время проповеди не могут держать ноги вместе, а рот на замке. Из этого я заключил, что спевка закончена, и, не дожидаясь, пока голос регентши, прозвучавший неприятным диссонансом, полностью нарушит очарование детского пения, я поднялся и вышел из церкви.

Читайте также: