Девочка в нулевой степени краткое содержание

Обновлено: 04.07.2024

Потом она, стоя на кухне, гладила каждую рубашку по сорок минут, и пар от утюга погружал небольшую комнатку в жуткую духоту. Рубашки гладились с утра, обязательно прямо перед школой, и мама для этого вставала в половину шестого. Гладила на кухне, потому что в гостиной-спальне (мы жили в двухкомнатной квартире) она могла помешать отцу. Он там в это время молился либо читал Библию, или псалтырь, или еще что-нибудь.

После завтрака мы надевали накрахмаленные рубашки и школьную форму. В нашей православной гимназии форма шилась на заказ: одинаковая для всех детей. Так что поверх блузки я носил длинный черный сарафан в пол, а Гордей — костюм: брюки и красивый, безумно красивый пиджак. Он был похож на парадный офицерский китель с блестящими пуговицами и воротником-стойкой. Гордей выглядел в своем наряде как сказочный принц, а я в своем — как служанка. Возможно, тоже сказочная, но от этого ведь не легче?

В конце концов, умытые, причесанные и отутюженные, мы отправлялись в школу. Она находилась в трех километрах от нас, и независимо от погоды мы шли пешком, потому что в общественном транспорте могли помять форму или запачкаться.

Как-то так и началась моя школьная жизнь. Хозяйственное мыло, козий сыр и мертвая кошка — все это смешалось для меня в одну большую Божью веру.

Попасть в православную гимназию не так-то просто. В нее не берут невоцерковленных детей, а для того чтобы доказать свою достаточную православность, нужно принести рекомендацию от духовника. На нас такую рекомендацию дал папин друг, игумен Алексей. Думаю, если бы наш папа не был священником, мы бы никогда не поступили в эту гимназию. Особенно Гордей со своими смертными грехами. В рекомендации у него написано, что он хороший послушный мальчик, который исправно посещает храм и участвует в жизни Церкви. Ха-ха-ха. До того как попасть в школу, Гордей ни разу в жизни не молился. И я, честно говоря, тоже.

Мне кажется, я не очень верил в Бога. В школе мы молились в начале каждого дня, и каждый день я чувствовал себя обманщиком, который только делает вид, что является одним из них — из православных.

Впервые я попался в первом классе на уроке по основам православной веры. Их вел отец Андрей, пожилой священник из местной епархии. Он рассказывал нам историю Нового Завета, а я в этот момент сидел, опустив голову на парту и прижавшись щекой к прохладной столешнице: я был измотан пятью уроками, предыдущим была физкультура, и вот последний проходил под невнятную речь отца Андрея. Заметив мой расслабленный вид, он потребовал, чтобы я поднялся.

— Ты! — вдруг сказал он.

Я не понял, что он говорит про меня, ведь лежал и не видел, куда он смотрит, так что не шелохнулся.

— Я сказал: ты! — грозно повторил он.

Моя соседка по парте, Поля Рябчик, пихнула меня локтем. Тогда я, конечно, мигом подобрался и поднял голову. Отец Андрей смотрел на меня, злобно сузив глаза, и лицо у него налилось красным цветом.

Это был уже третий урок с ним, а он все не мог нас запомнить.

— Василиса, а дальше? — Он вернулся к столу и открыл журнал. — Фамилия!

Я оглянулся на класс: все глазели в мою сторону с жадным любопытством.

— А что у тебя на ногах? — вдруг спросил отец Андрей.

Я посмотрел в пол — на свои ноги. Там были белые кеды, которые я не стал переодевать после физкультуры: твердые школьные туфли натирали пальцы до мозолей.

— Так удобней, — просто ответил я.

Отец Андрей покраснел еще больше:

— Полагаешь, это подобающий вид для девочки?

Священник вдруг начал по-странному говорить: цедить слова, не разжимая зубов. При этом его немного трясло.

— Это подобающий вид для оборванца на футбольном поле, — выговаривал он. — А не для девочки в христианской школе, ясно?!

Я представил оборванца в девчачьем школьном сарафане, и мне стало смешно. Но я сдержался и только кивнул, понадеявшись, что после этого он разрешит мне сесть.

Пытка, однако, на этом не окончилась. Отец Андрей вдруг спросил:

— С чего начинается Новый Завет?

— Что? — переспросил я.

— Первые слова Нового Завета, — процедил он, чеканя каждое слово.

Прежде чем обратить на них внимание, отец Андрей сказал:

— Не помнишь?! Эти слова знают все, даже самые вшивые грешники, а ты — не знаешь.

— В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог!

У Поли все хорошо получалось в этой христианской школе, она любила наши сарафаны, сама утюжила воротнички блузок и знала наизусть десять молитв. Я нарек ее девочкой в седьмой степени, потому что ей не нравились розовый цвет, мультик про пони и детская косметика. Минус три балла.

Выдав правильный ответ, она села так же быстро, как и встала, а отец Андрей язвительно у меня поинтересовался:

Я уже не видел его пунцового лица — мои глаза застилали слезы, и я изо всех сил пытался удержать их внутри, чтобы они позорно не покатились по щекам. Не в силах ничего ответить, я только кивнул, потому что побоялся расплакаться.

— Сегодня ты показала всем, что в тебе нет веры в Господа. Очень жаль.

Он наконец-то позволил мне сесть, а остальным ребятам сообщил:

— Это был скверный пример для вас.

До конца урока я бесшумно плакал внутрь себя: слезы наворачивались на глаза, но я не позволял им вытекать, а загонял обратно, где они проходили какой-то неведомый круг и снова возвращались к глазам, а я опять их гнал. Мне было стыдно, что я оказался хуже вшивого грешника.

Когда отец Андрей призвал нас помолиться в конце урока, я сложил ладошки перед грудью и почувствовал себя обманщиком. Вместо настоящей молитвы я шевелил губами, но на самом деле не проговаривал ни слова. Только смотрел на свои сцепленные пальцы и думал: я врунишка, который врет при помощи рук.

Но вот теперь и я попал в эту ловушку. Пускай Рома выглядел и не таким взрослым, как Гордей, ему было пятнадцать, а мне тринадцать, и это казалось непреодолимой пропастью. По собственному брату я знал, какое пустое место, какое ничто представляют собой девочки-младшеклассницы в глазах таких больших и сильных парней, и не питал особых иллюзий насчет себя и Ромы: если шансы Василисы в данном случае стремились к нулю, то шансы Васи и вовсе уходили в минус.

Когда я вспоминал, за кого меня все считают, меня начинали мучить переживания, что я сильно зациклился на мальчике, а это неправильно. Если я изображаю из себя парня, то мне нельзя влюбляться в парней, иначе все решат, что я голубой, хотя дело совсем не в этом. Это из-за Лисы, она лезет из меня наружу со своими девчачьими глупостями, но я должен ее игнорировать: Лисы больше нет. Она есть только в школе, она часть кабинетного антуража, как парта или меловая доска, но не более того. За пределами класса Лисы нет и никогда не будет.

Мы условились встретиться на скейт-площадке возле парковки большого торгового центра, и Рома был идеален в тот день — в красной клетчатой рубашке, в бордовой шапке, надвинутой на глаза, и с потертым скейтом под ногами. Словно герой, сошедший с экранов американских подростковых фильмов. Я помнил, что в первую нашу встречу он вовсе не показался мне таким, а уж история про его маму и джинсы Levi’s совсем меня от него оттолкнула, но теперь, после той песни, что-то переменилось.

Рома разогнался и поехал на доске в мою сторону — быстро и не останавливаясь. Я испугался, что он собьет меня, как кеглю в боулинге, но в последний момент он, скрипя подшипниками на маленьких колесиках, затормозил. Махнул головой, поправляя рыжую челку, и спросил:

Я отрицательно покачал головой. И нахмурился. Чтобы он понял, что не катаю не потому, что лох, а потому что просто. Не такой, как все, просто, вот!

— Хочешь, научу? — предложил он.

И тогда я перестал хмуриться. Радостно закивал. Кататься по прямой — легко, я почти сразу встал и поехал. Рома даже сказал, что я молодец, что не у всех получается сразу удерживать равновесие, и принялся показывать, как делать разные трюки, но я запомнил только один — олли. Потому что у меня получилось его выполнить с третьего раза. Тогда Рома одобрительно похлопал меня по плечу и сказал:

Развеселившись, мы не захотели сразу бежать под колеса машин и решили сначала подняться на фудкорт торгового центра купить по мороженому. По дороге Рома говорил:

— Знаешь, ты кажешься гораздо умнее, чем другие парни твоего возраста.

Мне было приятно, что он так думает.

— Ага, — кивнул он. — Когда я был в седьмом классе, все мои одноклассники были тупицами. Девчонки еще ничего, даже умные в основном, а пацаны как из детского сада.

Чтобы отвести от себя любые гендерные подозрения, я сказал:

— Да брось, парни очень умные, смотри сколько ученых — и почти все мужчины.

— Это потому что раньше женщины не получали образование, — внезапно выдал Рома. В его тоне мне послышалась готовность спорить. — Это называется эффектом Матильды — вклад женщин в науку постоянно обесценивают. Даже сейчас, если будет какая-нибудь конференция, организаторы решат, что ученый-мужчина в качестве докладчика выглядит авторитетней, чем женщина, — так и будет, запомни мои слова, потом сам начнешь замечать!

Меня удивила эта жаркая речь — не знаю, что тронуло меня больше: само желание Ромы защитить вклад женщин в науку или тот факт, что он столько всего знает. И уж конечно, сама тема монолога была для меня неожиданной: казалось бы, где Рома со своими крадеными джинсами и где права женщин.

— Ты тоже очень умный. — только и смог выдохнуть я.

Мы поднялись на эскалатор: я встал на ступеньку выше, а Рома — прямо за мной, на ступеньку ниже, так что мы оказались одного роста. Я развернулся к нему и неожиданно понял, как близко его лицо к моему — он смотрел немного в сторону, не замечая этой близости, но, если бы он повернулся ко мне, я бы почувствовал его дыхание на своих щеках.

Этот момент что-то изменил в мире. Звуки приглушились, словно кто-то поставил громкость на минимум.

Я посмотрел на его губы, думая о том, что больше такой подходящей ситуации не представится. Мне не придется глупо вставать на цыпочки и ловить его губы — нужно просто податься вперед, и все. Сейчас.

В голове стоял туман, и, управляемый этим спутанным сознанием, я потянулся к Роме. Почти коснулся его губ.

Он резко дернулся, заставив меня отпрянуть, и сделал шаг назад — на ступеньку ниже. Столкнувшись с его испуганным и потерянным взглядом, я только тогда осознал, как по-дурацки это сейчас выглядело.

— Нет. — только и проговорил я негромко. — Это не то, что ты подумал.

Рома продолжал часто моргать, ошарашенно глядя на меня.

Мне захотелось плакать.

— Ты все не так понял, — дрогнувшим голосом сказал я. Делать было нечего. Я понял, что надо признаваться, иначе он мне врежет. Как Вася, я сделал ужасную, позорную вещь, и за такое не прощают.

— Я не мальчик, — проговорил я. — Ты все не так понял. Я девочка.

Тут лестница эскалатора закончилась, и мы оба запнулись на пороге, что усилило ужасную атмосферу потерянности и неопределенности, в которой мы оказались.

Издательство: Popcorn Books. Фото: пресс-служба издательства

Когда я был маленьким, мой старший брат рассказывал мне, что я подкидыш. И подкинула меня не просто какая-нибудь мать-кукушка, а другая инопланетная цивилизация: я выпал из космического корабля, когда тот пролетал над Землей, и свалился прямо к ним на балкон. Его мама, то есть уже наша, но тогда только его — Гордея, в общем, она, услышав шум, побежала смотреть, что случилось, и обнаружила меня. Делать было нечего, пришлось забирать меня в семью и растить как своего.

Я ненавидел эту историю. Мне не нравилось, что вся она сводилась к тому, что я лишний в семье, не имеющий к маме и папе никакого отношения. Впрочем, и про самого себя Гордей рассказывал, что он не представитель человеческой расы. На самом деле он из семьи вампиров, по ночам обращается в летучую мышь и вылетает в окно в поисках свежей крови.

— И как же ты оказался в этой семье? — спрашивал я скептически.

— Когда обернулся в летучую мышь, случайно улетел далеко и потерялся, — рассказывал Гордей и глазом не моргнув.

— И тоже прилетел сюда на балкон?

Только позже, взрослея, я постепенно понимал, что Гордей был прав. Мы оба были как подкидыши, словно вырезанные в фотошопе и приделанные к другой картинке, где не совпадают ни свет, ни тени, и это видно, до безобразия видно, какие мы неестественные в собственной семье.

Наш папа — священник, а мама — матушка. Она не работает. Точнее, работает, но папиной женой. И мы были худшими детьми, которые только могли достаться христианской семье.

Например, он ел грязные яблоки прямо с деревьев. Само по себе это не грех, но он их воровал: залезал на забор, чтобы дотянуться до соседской яблони, и принимался набивать карманы. Иногда попадался на этом, и мама била его ремнем, а папа молился.

Школьный дневник Гордея пестрил замечаниями. Одним из моих любимых развлечений в детстве было читать их.

Я читал и радовался: какой прикольный у меня брат! Жалко только, что Гордей меня не любил. Он говорил, что я скучная трусливая девчонка. И еще, как и Маша Тихонова, пустоголовая овца.

Это была правда. У меня не получалось ничего из того, что с легкостью удавалось Гордею. Мне было страшно воровать яблоки: с заборов и деревьев слишком высоко падать.

Я вообще не мог залезть на дерево выше второго этажа — страшно. Я не умел красиво плеваться, ломать фонтанчики и учительские столы, обзываться, и все потому, что я был слишком труслив для этого.

Я был разочарован: Бог не наделил девочек ничем хорошим. Редко какая девчонка могла посоревноваться с Гордеем в ловкости, скорости, плевках и воровстве. Я таких никогда не видел, только слышал, что они бывают, этакие уникумы- исключения, как Зена Королева Воинов или Жанна д’Арк.

— Тебе это нравится? — спросил я однажды у своей временной пятилетней супруги.

— Что? — не поняла она.

— Тебе это правда нравится?

игра, дурацкая коляска, игрушечный ребенок, девочка-муж. Она была удивлена моему вопросу и сказала растерянно: — Ну да. А тебе?

— Мне тоже, — соврал я.

А что еще я мог сказать? Я должен был вести себя как положено и любить то, что положено любить. Мне не хотелось, чтобы кто-то начал подозревать, что я хочу быть мальчиком.

Итак, я начал с того, что мы были подкидышами, не вписывающимися в православную семью, и это определенно так. Мы не отличались ни кротостью, ни скромностью, ни послушанием: Гордей доводил своим поведением всех до исступления, а я мечтал быть как Гордей.

— Иди поиграй с девочками в песочнице, — ворковала надо мной мама после завтрака.

— Но я хочу на футбол вместе с Гордеем!

— Это опасно, там большие мальчики, они могут больно кинуть в тебя мячом.

— В Гордея тоже могут!

— Я-то взрослый, а ты малявка, — хохотнул Гордей. Он страшно гордился тем, что опередил меня в рождении на целых три года.

— Я не малявка, — дрогнувшим голосом отвечал я.

— Я тебя старше, бе-бе-бе!

— Зато ты раньше умрешь! — выпалил я железный аргумент.

— Не факт, дядя Саша умер в прошлом месяце, а ему

было всего сорок, — заметил Гордей. — Так что, может, ты умрешь в сорок.

— Нет, ты умрешь в сорок!

— Тихо! — мама прервала наш спор. — Дядя Саша умер

от алкоголизма. Так что никто из вас не умрет в сорок, по- тому что вы не будете алкоголиками.

— Гордей будет алкоголиком, — заспорил я.

Но мама была не в настроении продолжать дискуссию и шикнула на меня:

— Хватит пререкаться, веди себя нормально.

— Почему я обязательно должен быть папой? Почему я не могу быть мамой, просто необычной?

— Таких мам не бывает.

— С чего ты взяла?

— Моя мама не такая. И твоя не такая.

И правда, наша выборка доказывала, что в ста процентах случаев мамы — это красивые хозяйственные женщины. Я был вынужден согласиться.

— Если хочешь играть за маму, тебе нужно носить платья и отрастить волосы, — заметила Карина.

Я и сам это знал. Я — девочка в нулевой степени. Тогда я еще этого не понимал, но теперь понимаю: что угодно в нулевой степени равняется единице.

Так что я был единицей. Единственным на планете. Инородным объектом, пришельцем, случайно упавшим с космического корабля на чей-то балкон. Может, это была правдивая история?

Василиса не похожа на других девочек. Она не носит розовое, не играет с куклами и хочет одеваться как ее старший брат Гордей. Гордей помогает Василисе стать Васей. А Вася помогает Гордею проворачивать мошеннические схемы. Вася тянется к брату и хочет проводить с ним все свободное время, однако давление семьи, школы и общества, кажется, неминуемо изменит их жизни. (с) Лабиринт

Внимание! Эта книга может содержать ненормативную лексику, словесные описания сексуальных сцен откровенного характера, а также художественное изображение жестокости и насилия.

Текст еще не добавлен.

Еще ничего не добавлено. Добавить похожее

В детстве у маленького Мики было всё как у обычных детей: любимые герои, каши по утрам, дни рождения, скучные линейки в школе и сочинения на заданные темы. В юности у взрослеющего Мики было всё как у обычных подростков: первая драка, первое разочарование, первая любовь и первая нелюбовь. Но у Мики была одна тайна: его семья, которую никому нельзя показывать.

Читайте также: