Цветаева воспоминания краткое содержание
Обновлено: 05.07.2024
Анастасия Цветаева, писатель-импрессионист, чья проза по природе своей поэтична. В ней оживлённость сердечности… Прочно увиденное, прочно запомненное удивительно музыкально передано во всей высоте лиризма и необыкновенности. Вот что роднит её прозу с прозой сестры Марины, делает её с большой буквы Цветаевской. Перо писательницы совершенно свободно в лучшем, самом светлом смысле слова. Это та высокая свобода самовыражения, которая несёт полноту пережитых мыслей и оттенков чувства – огромное богатство необозримой вчувстованности в природу, в душу характера, в образы времени.
«Моя книга “Воспоминаний” была передана в “Советский писатель” и на прочтении и рецензии лежала там более трёх лет, и были две отрицательные рецензии Гуса и Западова, когда на вечере 80-летия Мариэтты Сергеевны Шагинян оба мои друга Фейнберги приступили к директору Н.В. Лесючевскому с настойчивой рекомендацией её напечатать.
– А вы возьмётесь её редактировать? – спросил Лесючевский.
– Возьмусь! – отвечала Маэль Исаевна.
Другое дело, что в любых мемуарах есть неточности, есть ошибки – память человеческая изменчива и несовершенна. Необходимо иметь в виду, что ошибки возникают особенно там, где память задним числом создаёт иные картины, чем те, что были в действительности. Бывают в любых мемуарах и невольный домысел и вымысел, которыми, по словам Анастасии Ивановны, была полна автобиографическая проза её сестры Марины Ивановны. Наблюдательный свидетель, писатель, поэт – очень индивидуальный очевидец, как все свидетели.
Об этом и написала Ариадна Сергеевна в письме к Анастасии Ивановне 8 апреля 1959 года, ещё до всех осуществлённых и неосуществлённых публикаций: «…Относительно Ваших воспоминаний: только из Вашего последнего письма я узнала о том, что это вовсе не воспоминания о маме, а мемуары – тогда, конечно, мои “претензии” отпадают – о чём же тогда, действительно, спорить?
Вы пишете, что разослали свои мемуары разным людям, чтобы сравнить их впечатления (относительно образа мамы) с моими. Милая Асенька, в этом деле моё мнение остаётся неподвластным впечатлениям каких бы то ни было читателей – пусть даже почитателей. Я считаю, что одних слов Вашей матери о том, что Муся с 4-х лет подбирает рифмы, мало, чтобы показать поэтическое своеобразие в ребёнке, в этом ребёнке. “Поэтическое”, конечно, не то слово. Своеобразие потом вылилось в поэзию, но своеобразие должно было быть. Если мамино детское своеобразие заключалось только в драках с Андреем и притеснении Вас, и в постоянном прибегании к протекции Валерии против матери, – то откуда же впоследствии взялась поэзия? Только из этого? Тогда все советские дети были бы поэтами! Вы были слишком малы сами в тот период, чтобы многое понимать и анализировать? Согласна – но ведь воспоминания Вы пишете в 64 года, понимая и анализируя, скажем, родителей? Почему же тогда в описании Марины писать иным способом – с точки зрения 5-7-летнего ребенка? Тогда и родителей надо давать так, как их воспринимал детский взгляд и ум. Вот в письме Вы говорите, что Маринина дерзость и грубость скрывали большую душевную ранимость, но в воспоминаниях этого нет, есть только факты грубости необъяснённые и необъяснимые. Впрочем, всё это относится опять-таки к “воспоминаниям о Марине”, а не к “мемуарам” более объёмным вообще и менее пристальным к ней в частности.
Вы говорите о том, что Пастернак плакал над “матерями и девочками”? Но не забудьте, что он никогда не переслал мне отрывок, над которым плакал – и не для того, чтобы, скажем, сохранить себе на память, а просто, как всё на свете, мамы касающееся, как-то упустил из рук. В этом – вся его “любовь” к маме! Масса эмоций, и никакого, пусть минимального, действия.
Ещё и ещё раз повторяю – написано прекрасно, Вашей памяти и зоркости, их конкретности только позавидовать можно. Очень вероятно, что “упрёки” мои неправильны, я к маме пристрастна всегда и во всём, для неё мне и большего было бы мало, Бог дал, человек не обузь! (…)
Личность Анастасии Ивановны, живая, ёмкая, глубоко воспринимающая жизнь, не могла полностью устраниться из мемуарного повествования, ведь вся её проза, за редким исключением, автобиографична.
Автобиография Анастасии Ивановны Цветаевой
Родилась в Москве в 1894 году.
Отец заслуженный профессор Московского Университета, основатель Московского Музея Изобразительных искусств (ныне имени Пушкина.)
Языкам (французским и немецким) училась с 1902 – 1905 года за границей в школе в Лозанне и во Фрейбурге.
В 1915 году издала мою первую книгу.
С 1921 года по 24 год работала в ЦУПВОСО в СЦСУ, в Главкустпроме.
В 1927 г. ездила в Сорренто к Горькому по его приглашению. Училась английскому языку. С 1928 по 1937 г. повышала квалификацию по англ. яз. в Комбинате иностранных языков и в Институте повышения квалификации преподавателей при МИНЯ (Московский институт новых языков). Окончила его весной 1937 г.
Осенью 1937 г. была арестована. Репрессирована до 1956 г. (10 лет ИТЛ в ДВК, и ссылка в Сибирь).
В 1959 г. реабилитирована.
С 1966 г. живу в Москве.
Марину Ивановну держали собственно на земле две вещи – чувство долга и творчество. Творчество к моменту самоубийства для неё закончилось, стихов она больше не писала.
Все эти слухи никак не опровергают мнения Анастасии Ивановны. Они лишь дополняют представление о той ужасающей атмосфере, в которую попала Марина Ивановна.
В дневниках сына Георгия, которые ныне опубликованы, к матери, пока она была жива и даже после наблюдается отношение очень отстранённое. Недаром цветаевским чутьем Анастасия Ивановна, в лагере получив письмо от племянника, почувствовала этот холод к матери и её памяти. По большому счету возможно, что потеря душевного контакта с последним по-настоящему близким человеком, с сыном, его душевная глухота, характерная подросткам этого возраста, стали настоящей последней каплей во Грааль земных страданий поэта…
Анастасия Цветаева, писатель-импрессионист, чья проза, по природе своей поэтична. В ней оживленность сердечности… Прочно увиденное, прочно запомненное удивительно музыкально передано во всей высоте лиризма и необыкновенности. Вот что роднит её прозу с прозой сестры Марины, делает её с большой буквы цветаевской. Перо писательницы совершенно свободно в лучшем, самом светлом смысле слова. Это та высокая свобода самовыражения, которая несёт полноту пережитых мыслей и оттенков чувства — огромное богатство необозримой вчувстованности в природу, в душу характера, в образы времени.
Многие обратят внимание на эти качества, возможно переданные по наследству сестрам, в душах которых гармония слияния с природой и миром преобразовалось в поэтическое и прозаическое творчество. Не тут ли исток сокровенного строя их душ. Это фрагменты, говорящие о удивительной разомкнутости в универсум, особой чувствительности и сверхчувствительности души Марии Александровны. Прислушаемся к этим, дружески рассказанным строкам:
Все случилось — как с брошью: он жил в той же пустынной улочке, в том же высоком доме, на двери его квартиры в верхнем этаже была металлическая дощечка с приснившейся маме фамилией. Маме — она еле могла заговорить от волнения — отпер тот самый старик с седой бородкой — и мама выучилась у него играть на гитаре.
Недаром Анастасия Ивановна говорила, что ее чувство слова, как и музыкальность, унаследованы от матери, чьи дневники сестры, получив от отца, разделили между собой. Однако она имела в виду не столько письменный стиль, сколько устный, — блестящую вдохновенную речь, полную сложных, прихотливых периодов…
.. Наша последняя встреча. Москва. Начало июня 1941 года, канун войны. Где-то около Чистых прудов. Не повернуться в странной треугольной комнатенке — окна без занавесок, слепящий солнечный свет, страшный цветаевский беспорядок…
Самого разговора не помню. Но хорошо помню его тональность. Непонятные мне взрывы раздражения у сына Мура. Не только на мать, но и на уже исчезнувшего, расстрелянного (хотя этого еще не знали) отца, на арестованную Алю. Невысказанный упрек. Я тогда решил: злоба на тех, кто привез его в эту проклятую страну. Так оно, вообще говоря, и было… Мур не мог простить, что … погубили его жизнь. Хотя шпионаж (С. Я. Эфрона – Ст. А.) был, возможно, следствием, вторичным явлением. Средством вернуть Марину в Россию.
Марину Ивановну держали собственно на земле две вещи – чувство долга и творчество. Творчество к моменту самоубийства для нее закончилось, стихов она больше не писала.
Все эти слухи никак не опровергают мнения Анастасии Ивановны. Они лишь дополняют представление о той ужасающей атмосфере, в которую попала Марина Ивановна.
В дневниках сына Георгия, которые ныне опубликованы, к матери, пока она была жива и даже после наблюдается отношение очень отстраненное. Недаром цветаевским чутьем Анастасия Ивановна, в лагере получив письмо от племянника, почувствовала этот холод к матери и ее памяти. По большому счету возможно, что потеря душевного контакта с последним по-настоящему близким человеком, с сыном, его душевная глухота, характерная подросткам этого возраста, стали настоящей последней каплей во Грааль земных страданий поэта…
Станислав АЙДИНЯН,
научный сотрудник Литературно-художественного музея М. и А. Цветаевых в Александрове, литературный редактор и секретарь А. И. Цветаевой (1984-93).
99 Пожалуйста дождитесь своей очереди, идёт подготовка вашей ссылки для скачивания.
Скачивание начинается. Если скачивание не началось автоматически, пожалуйста нажмите на эту ссылку.
Все книги на сайте размещаются его пользователями. Приносим свои глубочайшие извинения, если Ваша книга была опубликована без Вашего на то согласия.
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Описание книги "Воспоминания о Марине Цветаевой"
Описание и краткое содержание "Воспоминания о Марине Цветаевой" читать бесплатно онлайн.
ОТВЕТ НА АНКЕТУ[1]
Марина Ивановна ЦВЕТАЕВА.
Родилась 26 сентября 1892 г. в Москве.
Мать — польской княжеской крови, ученица Рубинштейна, редкостно одаренная в музыке. Умерла рано. Стихи от нее.
Библиотеку (свою и дедовскую) тоже отдала в музей. Так, от нас, Цветаевых, Москве три библиотеки. Отдала бы и я свою, если бы за годы Революции не пришлось продать.
Раннее детство — Москва и Таруса (хлыстовское гнездо на Оке), с 10 лет по 13 лет (смерть матери) — заграница, по 17 лет вновь Москва. В русской деревне не жила никогда.
Главенствующее влияние — матери (музыка, природа, стихи, Германия. Страсть к еврейству. Один против всех. Heroïca). Более скрытое, но не менее сильное влияние отца. (Страсть к труду, отсутствие карьеризма, простота, отрешенность.) Слитое влияние отца и матери — спартанство. Два лейтмотива в одном доме: Музыка и Музей. Воздух дома не буржуазный, не интеллигентский — рыцарский. Жизнь на высокий лад.
Первая встреча с Революцией — в 1902 — 03 г. (эмигранты), вторая в 1905 — 06 г. (Ялта, эсеры). Третьей не было.
Последовательность любимых книг (каждая дает эпоху): Ундина (раннее детство), Гауф-Лихтенштейн (отрочество). Aiglon[2]
Ростана (ранняя юность). Позже и поныне: Гейне — Гёте — Гёльдерлин. Русские прозаики — говорю от своего нынешнего лица — Лесков и Аксаков. Из современников — Пастернак. Русские поэты — Державин и Некрасов. Из современников — Пастернак.
Любимые страны — древняя Греция и Германия.
Образование: 6-ти лет — музыкальная школа Зограф-Плаксиной, 9 лет — IV женская гимназия, 10 лет — ничего, 11 лет — католический пансион в Лозанне, 12 лет — католический пансион во Фрейбурге (Шварцвальд), 13 лет — ялтинская гимназия, 14 лет — московский пансион Алферовой, 16 лет — гимназия Брюхоненко. Кончила VII классов, из VIII вышла.
Слушала 16-ти лет летний курс старинной французской литературы в Сорбонне.
Подпись под первым французским сочинением (11 лет): Тrор d'imagination, trop peu de logique.[3]
Стихи пишу с 6 лет. Печатаю с 16-ти. Писала и французские и немецкие.
Ни к какому поэтическому и политическому направлению не принадлежала и не принадлежу. В Москве, по чисто бытовым причинам, состояла членом Союза писателей и, кажется, поэтов.
1910 г. — Вечерний альбом (стихи 15, 16 и 17 лет).
1912 г. — Волшебный фонарь.
Перерыв в печати на 10 лет.
Написано с 1912 по 1922 г. (отъезд за границу):
Юношеские стихи (1912–1916, не изданы).
Версты II — (1916 г., изданы в 1922 г. Госиздатом).
Ремесло (1921–1922, издано в 1923 г. в Берлине Геликоном).
На Красном Коне (1921 г., напечатана в сборниках Психея и Разлука);
Переулочки (1921 г., напечатана в Ремесле).
Тезей (1924 г., не напечатано);
Подруга семиструнная (стихи 1922 г. — по 1926 г., не изданы).
Любимые вещи в мире: музыка, природа, стихи, одиночество.
Полное равнодушие к общественности, театру, пластическим искусствам, зрительности. Чувство собственности ограничивается детьми и тетрадями.
Жизнь — вокзал, скоро уеду, куда — не скажу.
С младшим братом и сестрами, которых я была приблизительно на 10 лет старше, большой близости у нас не получилось. Я понимала, что нет вокруг них той осторожности, в которой они все трое нуждались. Были они детьми незаурядными. Мое мимоходное баловство, ласка для них мало что значили.
Сестра Марина, едва овладев подобием грамотности, детскими каракулями на всех случайных клочках писала стихи. Внешне тяжеловесная, неловкая в детстве, с светлой косичкой, круглым, розовым лицом, с близорукими светлыми глазами, на которых носила долгое время очки, Марина характером была неподатливая, грубовата. Заметен был в ней ум и с детства собственный внутренний мир. Слабая ориентировка в действительности в дальнейшем превратилась в до странности непонимание реального окружения и равнодушие к другим.
Младшая сестра Ася, подвижная, находчивая, ловкая, в детстве с мальчишескими ухватками, была небольшого роста, худенькая, с легкими светлыми волосами, нежным цветом лица, как и Марина, и тоже близорукая. Ася обладала блестящей памятью, быстротой мысли и впоследствии обращавшим на себя внимание даром слова. Характера она была открытого, живого, довольно дерзкого, в детстве надоедавшая всем назойливым, требовательным, ноющим плачем по всякому поводу. Становясь старше, оставалась трудной в быту и трудной самой себе.
На Facebook В Твиттере В Instagram В Одноклассниках Мы Вконтакте
Подписывайтесь на наши страницы в социальных сетях.
Будьте в курсе последних книжных новинок, комментируйте, обсуждайте. Мы ждём Вас!
Похожие книги на "Воспоминания о Марине Цветаевой"
Книги похожие на "Воспоминания о Марине Цветаевой" читать онлайн или скачать бесплатно полные версии.
Сплошь состоящий из описаний, он не приносит никакой особенно новой информации. Того, что ты не знал раньше – про Марину ли Цветаеву, на которую у её родной младшей сестры, вроде бы как, законные особые права, ни про тех, кто находился рядом и попал под тот же самый переплёт – от Волошина до Мандельштама. Не говоря уже о многочисленных родственниках и друзьях детства, о которых ты не слышал раньше и не узнаешь ничего из других книг.
Что и превращает описания событий и людей, заграниц и исторических катаклизмов в вереницу субъективных (= романных) глав, главная ценность которых связана с Мариной Ивановной Цветаевой – неслучайно, Анастасия Ивановна (разница в два года) обрывает свои максимально подробные, во всём, что касается детства, отрочества и юности, мемуары 1922-ым годом: годом отъезда сестры в Прагу.
Мощь старшей, её безусловное формообразующее влияние (прослеживающееся от синтаксических и интонационных подражаний на письме до основополагающих жизненных принципов) полностью подмяли под себя личность младшей.
Право на одну книгу, как известно, заслуживает любой человек, рассказывающий историю своей жизни. Да не все горазды успокоиться и вовремя остановиться в перетягивании одеяла на себя. В эксплуатации чужого интереса, всегда имеющего чёткую прагматическую подоснову.
Хотя, пока Марина рядом, она вполне детально пишет и о себе тоже. Вместо того, ну, чтобы концентрироваться на деталях, связанных с сестрой или родительской жизнью, впрочем, идеально описанных Мариной Ивановной – так что сравнение изначально не в пользу А.И..
Которая исчерпывает весь свой репертуар там, где Марина Ивановна ещё только разминается у бегового барьера. Собственно, именно это Анастасия мне и помогла понять. Поймать и сформулировать: поэт и прозаик Цветаева – человек, отвечающий на все возможные вопросы.
Не пытающаяся ответить, но именно что отвечающая (правильно или нет – вопрос второстепенной важности), поскольку любое действие должно нести смысл и легко ощутимую пользу. Иначе же в ней, закомплексованной и обречённой, просто не будет необходимости. Тем самым, увеличивая степень воздействия на тех, кто рядом (и, тем более, тех, кто одной с ней крови) тысячекратно.
Что поделать, если жили они поначалу предельно тесно и даже маринины стихи читали публично дуэтом. То есть, пока Марина Ивановна позволяла Анастасии быть рядом, всё шло более-менее по возрастающей, но логика жизни (муж, любовь, дети, быт) развёл их так далеко, что Анастасии Ивановне, совершенно не приспособленной к жизни, тем не менее, пришлось существовать автономно.
Кстати, именно в этом заключается один из важнейших уроков и сложностей, которые мне неожиданно преподнесла эта книга.
Читая, я всё время чувствовал нарастающее раздражение. Умиление и сюсюканье (беззащитность, безоружность, безалаберность) барыни, не умеющей ничего делать, хватающейся то за переплётные работы, то за рукоделие, то за конструирование кукол, приемлемые для описания первых лет жизни, начинают фонить уже после десяти-одиннадцати лет, выпадающих на путешествие по Европе и европейские пансионы.
Дальше больше. Марина взрослеет и отдаляется, однако мимимишность продолжает нарастать, достигая пика фальши во вставном очерке, посвящённом поездке 1927-го на Капри к Горькому.
Всё-таки, не получается у меня разделить человека и книгу его жизни, тем более, когда всё настолько очевидно, что я бы сделался ещё более фальшив, чем автор, если бы, как она, думал одно, а писал третье.
Воспоминания Анастасии выглядят бледнее и неубедительнее Марининых ещё и оттого, что это, всё-таки, копия и подделка, попытка петь с чужого голоса. Органика у неё другая и очень уж демонстративно она это делает (снимая чужое).
Месседжи, к которым сводятся многостраничные эпопеи просты и легко редуцируемы до знаменитых одностиший. Как молоды мы были. Когда мы были молодые. Неужели вон тот – это я. Жизнь моя – иль ты приснилась мне…
Можно набрать цитат и из сочинений самой Марины Ивановны, кажется, заворожённой демонами смертности. Это не вязкая и навязчивая суицидальность, нашедшая, в конечном счёте, разрешение, но вполне серебренновечная привязанность к тому, что болеет, разрушается и гибнет. К тому, что обречено, как чахоточная мама или малохольный муж и, поэтому, нуждается в особенно нежном и аккуратном отношении, реализовать которое (как и сохранить) можно только в рукописном варианте.
Или же тяга к тому, что манит непостижимостью собственного ухода: каждый раз сталкиваясь с очередной смертью, Марина Ивановна, превращала её в культ и в оберег, как бы преодолевая, таким образом, страх и страх страха.
По себе знаю о привлекательности (мягко говоря) темы, кружить вокруг которой можно всю жизнь. Гораздо важнее, кажется, преодолеть в себе эту отчаянную, точнее, маскирующую отчаянье, заворожённость, исподволь приручающую небытие, дабы не впасть в прелесть того, что здорового человека прельщать не должно.
Но это я так устроен, что не значит того, что другие, в бережливости своей, должны походить на меня. Тем более, если молох стихов требует новых и новых жертв.
Показателен в этом смысле, заключительный мемуар о марининой смерти. Что-то вроде эпилога, в котором собирание документальных свидетельств (люди здесь цитируются всё сплошь "спокойные", уравновешенные – так, что и стиль Анастасии Ивановны успокаивается, становится тише, суше) соседствует с недоумением – отчего это, среди нескольких предсмертных писем, сестра ничего не написала ей?
Для чего извлекается (о, эта особенно завораживающая Асю магия случайностей и совпадений, позволяющая лишний раз включить печку фундаментального инфантилизма) письмо 1910-го года. Марина тогда первый раз пыталась покончить с собой. И тогда сёстры ещё были близки, нуждались друг в друге. Было и письмо.
Возможно, в случае Анастасии Ивановны оценивать следует не то, что подарила ей природа (семью, великих собеседников, Мафусаилов век, особенно поразительный для русской жизни в ХХ веке и пережитых Цветаевой трагедий), но то, как она всем этим смогла распорядиться?
Читайте также: