Быков оправдание краткое содержание
Обновлено: 08.07.2024
Дмитрий Быков: Добрый вечер! Сегодня у нас предпоследняя лекция. Собственно говоря, последняя лекция о конкретной книге. 2000 год. И, знаете, думал я, думал и решил, что за сто лекций о чужих книгах имею я право сделать себе подарок и рассказать о собственном романе 2000 года, который для меня заканчивает в известном смысле XX век, заканчивает только для меня, конечно, а не для русской литературы.
Кстати говоря, я тогда ни о чем не знал, сходные мысли, правда, другие, всё-таки мы не полностью совпали, высказывал Александр Кожев, на самом деле Кожевников, великий французский философ-гегельянец из русских эмигрантов, который считал, что Сталин принял репрессии для того, чтобы изменить русскую психологию, для того, чтобы построить сверхстрану, а не потому что кого-то параноидально подозревал. Это довольно интересная мысль, но она в России, конечно, не встречала поддержки, более того, многим казалась кощунственной.
Я пошел и в первый же день написал тридцать страниц. Как сейчас помню, я сидел на дачной террасе, жена моя, Лукьянова, привычно что-то делала в огороде, сын бегал вокруг, негодуя, что им никто не занимается, а я сидел на террасе и на лукьяновском ноутбуке стремительно печатал первую главу.
А дальше ― там всего их девять ― я довольно быстро написал этот роман. На шестой главе, там, где описывается секта, у меня случился довольно серьезный затык, потому что, как описать эту секту, я не знал. Но тут как раз мне подбросили командировку в одну сибирскую секту, довольно далекую. Я поехал туда с фотографом верным, Максимом Бурлаковым. Мы там прожили три очень страшных дня, чудом оттуда вырвались, зато абсолютно вся недостающая информация, всё настроение было получено. Шестую главу я написал просто вот на раз.
Я действительно советский проект очень любил, любил Гайдара, любил этот образ огромной страны, которая ночными какими-то вышками таинственно перемигивается. Ну и вообще мне нравилась картина великого советского проекта. Всегда была соблазн оправдать этот проект, оправдать его тем, что зато отковались великие люди.
И вот этот мой герой, Рогов, который и пытается оправдать этот проект, найти в нём разумное зерно и таким образом выстроить логику террора, был для меня таким саморазоблачением. Поэтому не случайно многие критики, ругавшие роман (а хваливших его тогда не было), как раз и писали, что Быков и Рогов ― это явно такой некий смысловой консонанс. Конечно, перекличка тут прямая, конечно, Рогов ― это я, но с той только разницей, что Рогов безумен, он душевно болен, а я от этого безумия себя удержал.
И там вот этот ключевой эпизод, когда герой видит перед собой, казалось бы, утопию, вот этот лагерь чистых людей в селе под названием Чистое, видит необычайно красивую летнюю поляну, бежит по этой поляне и проваливается в зловонную страшную трясину, ― вот это было такое предупреждение самому себе.
Я, конечно, советского проекта не оправдываю ни в какой степени, потому что как только ты начинаешь искать логику в терроре, ты немедленно становишься на сторону террора. Это очень важная вещь, потому что, конечно, в терроре никакой логики нет, это был способ выживания системы, у неё не было другого способа. Если бы она не поддерживала постоянно ужас, она бы погибла гораздо раньше.
Но тогда трендом стало вот это отыскание логики в советском проекте. Сверхлюди, которые спасли сверхстрану. Об этом, собственно, и был написан роман. И во многих отношениях, надо сказать, я и сам себя в этой книге бил по рукам. Я действительно, кстати говоря, думаю, что советский проект был лучше, чем то, что мы переживаем сейчас, но только потому, что очень плохой человек всё-таки лучше, чем труп очень плохого человека. Понимаете, у плохого человека есть шанс измениться, задуматься, я не знаю, перекраситься. У трупа шансов нет, он может только разложиться, и чем быстрее, тем лучше.
Этот роман благополучно перевелся в нескольких странах, многажды переиздавался в России. Надо сказать, что среди многих… Грех себя, конечно, хвалить, а почему бы мне после ста лекций себя не похвалить вдруг? Среди многих книг, изданных на рубеже двухтысячных, на рубеже нулевых он как-то больше других уцелел.
А в следующей лекции мы подведем итоги русской литературы XX века.
Очень хорошо я помню, что там, где надо было придумать парольный предмет, вот ту вещь, которую надо предъявить при вхождении в это село Чистое, в дивный новый мир, я просто совершенно замучился, придумывая такой предмет, что это может быть. Карандаш, я не знаю, валенок, всё, что угодно. И Елена Иваницкая, мой любимый друг и любимый критик, подсказала мне, что это должно быть маленькое карманное зеркальце. Как только я придумал это зеркальце (то есть она придумала), всё сразу встало на свои места.
И я, ещё когда писал роман, в 1999 году, очень болезненно переживал её смерть, случившуюся за год до того. Она сравнительно молодой была человек. И вот я передал ей там очень яркий привет. У неё было такое стихотворение про собаку пластмассовую, которую находят в песочнице. И у меня этот пластмассовый красный пёс, которого нашли в песочнице и который был такой вестью из довоенной жизни, вот он пережил в песочнице блокаду, налёты, всё, лежал там зарытый, и его герой нашел.
Это для меня был какой-то самый яркий привет моему литературному прошлому. Не прошлому даже, моим литературным учителям. Поэтому эта книга, посвященная памяти Слепаковой, несёт яркий довольно её отпечаток, отпечаток разговоров с ней, потому что Слепакова очень много сделала для того, чтобы моё увлечение советской историей как-то перебить. Она дольше меня прожила в Советском Союзе.
Дмитрий Быков - Оправдание краткое содержание
Оправдание - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок
Памяти Нонны Слепаковой
К 1938 году в НКВД скопился материал, достаточный для того, чтобы арестовать все население СССР.
Холод — это наша есть жизнь. Надо сознательно искать холодное и плохое и им огородиться. Вот тогда-то и будут силы твои, ты будешь Победитель Природы. Как хорошее и теплое умирало, так умирает и будет умирать до тех пор, пока не возьмутся люди за врага и не дадут ему сокрушительный отпор. Это сделает все холодное и плохое.
Желаю тебе счастья, здоровья хорошего.
Я вам скажу, только вы на меня не сердитесь: я очень люблю царственную пышность.
А Скалдина взяли пятого декабря, в день новой конституции, потому что ни праздников, ни выходных в НКВД теперь не было. Он не испугался и ни на секунду не усомнился в том, что будет выпущен. У него, как и у Михайлова, остались на воле жена и дочь, и во время обыска он успокаивал их, как только мог. В то, что дело его разъяснится, он верил, пока сознавал себя, потому что слишком уж странные вещи ему предъявляли в качестве доказательств вины и слишком мало понимал следователь в том, чем они в академии вообще занимались. На обыске у него нашли опытные семена и предъявили как доказательство хищения народной собственности. Когда же он, не переставая широко улыбаться, рассказал следователю, что и дома продолжал работать, изучая и проращивая образцы, что так делали все, что они спешили к годовщине конституции рапортовать о новом сорте, — следователь решил, что семена он брал для передачи иностранным агентам. Скалдин весело расхохотался и сказал, что ни одного агента он никогда не видел, работа еще только в завершающей стадии и довести ее до ума мог лишь Михайлов, а после Михайлова только он. За границей же, насколько ему известно, таких специалистов нет. Поняв, что Скалдину что-то известно о загранице, следователь разъярился окончательно и в первый раз ударил его кулаком в зубы.
Ивана Антоновича никто никогда не бил, разве что в детстве, когда он и сам дрался очень часто. При его богатырском сложении, а главное, добродушном характере врагов у него не было, и он так дружелюбно, естественно ставил себя с людьми, что и завистников не нажил. Он убежден был, что работает на благо Родины, что лучше его страны нет на свете и что издеваться над людьми здесь не будет никто и никогда. Слухи, доходившие о том, что делали с исчезнувшими коллегами и соседями, он считал недостоверными. Поколебать Ивана Антоновича в его вере было невозможно. Следователь не встречал еще таких людей и потому совершенно не ожидал, что Скалдин в ответ набросится на него и начнет колотить со всей крестьянской мочи. Хотя крестьянином был только его дед, а уже отец выбился в люди и выучился на агронома, но сила и упрямство были у них в роду, и за это Михайлов, сам из рода поволжских крестьян, Скалдина выделял особо.
Ивана Антоновича, конечно, за такое убили бы сразу, но он нужен был для большого сельскохозяйственного процесса, на котором объяснились бы все неурожаи и голод начиная чуть ли не с двадцать второго года. Сходные процессы бывали, но задумывался главный спектакль, и потому каждый специалист с именем был на счету. Следователь успел нажать кнопку. Скалдина с того допроса держали в наручниках, не давали спать, ставили в клетку с гвоздями и вообще подвергали пыткам такой тяжести, что и сами не понимали, на чем он держится. Держался он на своем крестьянском характере, добродушии и искренней вере, что все разъяснится. Пока ему не сломали правую руку, он писал бесконечные письма, в которых подробно, доступно, доброжелательно раскрывал суть своих и михайловских опытов. В результате чудовищного недоразумения ценный работник был выключен из важного дела, и дело могло теперь — нет, не погибнуть, конечно, незаменимых нет, и к тем же выводам непременно придут другие, но это случится позже, а ведь дорог каждый день. Их пшеница сулила Родине возрастание урожайности по меньшей мере в полтора раза, причем климатически была приспособлена к суровым условиям русского Севера, — письма его походили на популярные брошюры, такие же ясные и благожелательные, и следователь читал их с интересом, не переставая, однако, недоумевать: что ж он, и в самом деле ничего не понял? Следователь тоже не понимал главного, он не догадывался о цели, да и запретил себе о ней думать, но некоторые детали генерального плана уже были ему ясны — и прежде всего он сообразил, хоть и не сразу, что если кто к ним попался, то обратного хода нет. А Скалдин все не понимал, и это одно давало ему силы писать свои письма, которые страшно раздражали следователя. Только поэтому ему и сломали правую руку. Обычно правую берегли, чтобы хоть осталось чем подписываться, но Скалдин уж очень достал органы дознания своей доброжелательностью и страстью все объяснять. Не барин, в случае чего накалякает левой. Каллиграфии не требуется.
Христианин мог бы не страдать, если бы мир был другим, испытания мучеников и самого Христа – это приговор миру, приговор, в котором нет никакого самоупоения и мазохизма, потому так чудовищны прилепинские оправдания террора – по сути те же грезы Рогова, героя романа Быкова. Да, коммунизм в своей основе – религия сверхлюдей, марксизм и классовая теория – всего лишь ширма, коммунизм хочет воспитать титанов, невосприимчивых к боли и муке, но для этого, что логично, их и всю страну надо закалить в горниле террора. Сам Христос говорит, что пришел принести не мир, но разделение – то самое разделение на добро и зло, на палачей и жертв, на христовых и антихристовых, что никак не могут понять ни Прилепин, ни Быков. Первый из подлости, второй из гуманизма.
Удивительно, но оба они сходятся в том, что коммунизм был закономерным детищем христианства, только первый от этого – в восторге, а второй – в ужасе. В коммунизме, в этой ницшеанской идее сверхотбора присутствует такая тонкая подмена изначальных христианских смыслов, что ни Быков, ни Прилепин ее не замечают, выстраивая все вокруг философии страдания как константы существования человека в мире, характерной и для коммунизма, и для христианства. По Быкову, как показывает его разоблачающий финал, оправдания страдания быть не может, оно бессмысленно само по себе, и в терроре нет никакой логики, а поиск ее рано или поздно завершается у ищущего реальной шизофренией (что мы можем видеть на примере Проханова).
Однако, христианин всегда понимает, что страдания могло бы и не быть, если бы мир был другим, если бы люди были другими: в раю, где нет ничего мирского, страдания нет, потому это не позитивная категория, а форма существования добра в мире тотального зла. Чем духовнее становится человек, тем более он страдает в мире, живущем по плотским законам, никогда Евангелие не говорило, что это норма. Мы, христиане, как ученики Христа, вынуждены страдать, ибо мир не принимает нас, как своих, как не принял и Его. Страдание идет нам на пользу лишь в том смысле, что усугубляет наш разрыв с миром, и этот разрыв проходит в сердце, ибо каждый из нас не только жертва мира, но и палач самому себе, ибо мы постоянно грешим, то есть возвращаемся в мир, от которого Он нас отделил.
Однако, для этой цели не надо мучить других и самого себя, надо просто жить не по-мирски, стать альтруистом во всей тотальности этого понятия, как был им Христос, проблема в том, что в нас семена альтруизма перемешаны с плевелами эгоизма, а добро со злом пребывают в состоянии густой каши. Настоящее страдание наступает тогда, когда от тебя отворачиваются все, когда весь мир ополчается на тебя, как на врага, ибо видит в тебе Иного, Другого, ученика Христа. В этом смысле репрессии действительно были фильтром, но они отделяли не сверхлюдей от людского мусора: в маховик попадали лучшие и страдали оттого, что они – лучшие, это была не проверка на сверхчеловеческие качества, а попытка дьявольского в человеке уничтожить Божественное в человеке, загасить искру, стереть образ Божий (ровно тем же была и Вторая Мировая).
Конечно, же попытка оправдать это насилие, эту агрессию мирового зла на все лучшее в человеке можно объяснить лишь чудовищной духовной слепотой, перевернутостью базовых категориях мироздания в отдельно взятой голове. Не будем забывать, что зло также имеет духовную природу, пусть извращенную, но духовную, однако, противопоставить ей можно тоже только Дух, но не человеческий, а Божий, единственно устойчивый и неизменный, а не изменчивую человеческую душу с ее простыми земными радостями. И Дмитрий Быков очень хорошо понимает, как его альтернатива духовному злу, ницшеанскому антигуманизму слаба, но он, к сожалению, не знает, как иначе понять апорию страдания, кроме как ее отвергнуть. Террор не был бессмыслен, это была агрессия дьявола против всего лучшего в человеке, он стремился, если возможно, каждую жертву сделать палачом.
Лингвистический анализ текста:
Приблизительно страниц: 231
Активный словарный запас: чуть ниже среднего (2753 уникальных слова на 10000 слов текста)
Средняя длина предложения: 83 знака, что близко к среднему (81)
Доля диалогов в тексте: 24%, что гораздо ниже среднего (37%)
Номинации на премии:
номинант | Национальный бестселлер, 2001 |
номинант | АБС-премия, 2002 // Художественное произведение |
Похожие произведения:
Доступность в электронном виде:
Fadeaway Evanesc, 12 апреля 2021 г.
Первое прочитанное произведение Дмитрия Быкова (не считая стихов в журналах).
Затронуло. Некоторые части читаются безотрывно.
Богато и ярко заполнено словами.
Немного напоминает Пелевина.
Несколько интересных рассуждений о природе оправдания.
Напрашиваются параллели : описанные ситуации в двух селах Чистое и реальная бессмысленность традиционной жизни.
Любопытно описание туристического лагеря с элементами садомахохизма.
Яркие наглядные описания.
Михаэль, 6 апреля 2020 г.
Сам автор иронизирует — многие считают этот роман моим лучшим, потому что он самый короткий.
Доля правды в этой незамысловатой штуке есть.
Потому что читатель найдет тут все, за что Быкова стоит любить и ценить как писателя
Лихо закрученный, хотя обманчиво медленно развивающийся сюжет.
Эмоциональность повествования. По большей части доминирует эмоция светлой тоски (ностальгия по чудесному времени Детства), но есть место и злой насмешке, и неподдельному ужасу.
Тем не менее, небольшой объем романа еще не позволил Быкову разгуляться с проповедью своих путано-эклектичных взглядов.
? Неужели не пробрало, неужели не царапнуло по сердцу, неужели не показалось на миг, что ничего лучше вы про смерть не читали?
А сейчас — книга актуальнее, чем в дни написания. Провернулось же, Колесо Истории.
Книга на самом деле, не о Терроре и не о советской эпохе, хотя напитана ее духом и написана ее языком.
Что-то уяснить или понять про СССР из нее невозможно, разве только, что за десятилетие до обнуления великой державы, в дачных поселках детям из благополучных семей жилось неплохо.
Семинар с Дмитрием Быковым должен был начаться в 15.15, но в 14.55 свободных мест в аудитории уже не было. Студентам-славистам пришлось искать дополнительные стулья, потому что все места заняли гости – русскоговорящая публика приехала на встречу с Дмитрием Быковым практически со всех концов Швейцарии.
Студентам, изучающим современную русскую литературу в Лозаннском университете, несомненно, повезло: возможность напрямую спросить у автора, что же он имел в виду при написании романа и как нужно понимать ту или иную главу, выпадает нечасто. По признанию Дмитрия Быкова, ему тоже очень повезло: ни у Пушкина, ни у Достоевского не было возможности присутствовать на семинаре по их произведениям.
Как Дмитрий Быков работал над романом, какое значение имеют эпиграфы, мог бы Рогов остаться в живых – об этом и многом другом автор поговорил со швейцарскими студентами. Предлагаем нашим читателям, которым не удалось побывать на семинаре, краткий пересказ услышанного.
Память и постпамять
Понятие постпамяти, введенное в научный оборот историком Марианной Хирш, отсылает к особенностям такого отношения к прошлому, которое характерно для поколения, не переживавшего это прошлое непосредственно через свой личный опыт, а узнавшее о нем через рассказы и опыт людей старшего поколения, уточнила Анастасия де Ля Фортель.
История написания романа
Первые реакции на книгу
Одна из самых необычных глав романа посвящена описанию жуткой садомазохистской секты. Как объяснил Быков, в России есть два неформальных способа организации общества: секта и мафия. И эта глава романа была попыткой выявить основы национальной самоорганизации, ДНК этого садомазохистского сообщества. В секте нет закона, а выигрывает тот, кто первым присвоит себе право его толковать. То же самое происходит и в России, считает Быков: нет правды, есть люди, имеющие право назначать правду. Это было при Ленине, Сталине, Ельцине, это есть и сегодня при Путине, когда правду формулирует пресс-секретарь президента. Зародыш этой структуры и описан в секте: закона нет, есть право его толковать и назначать. А главная цель состоит в получении и причинении максимальных мук. Возвращаясь к вопросу о постправде, Быков отметил, что секта – невымышленная. Во время командировки в Барнаул он попал в опасную секту, и опыт бегства оттуда стал основой шестой главы.
Что такое Чистое?
Время для романа настало сейчас, когда 72% российского населения оправдывают Сталина, считает Дмитрий Быков. Эта книга еще послужит, хотя для живущих в Швейцарии, она бесполезна. Ведь чтобы решить все российские проблемы, достаточно сделать одну элементарную вещь – уехать. Никаким другим способом эти проблемы не решаются, отметил Быков.
Была ли смерть Рогова необходима?
Такой вопрос задала одна из студенток, и писатель ответил, что смерть героя была не просто необходима, но даже неизбежна. Желая реабилитировать сталинский террор и найти логику в вещах, где ее нет, Рогов сделал первый шаг к своей ужасной смерти. Рогова можно понять: окружающая его реальность была мрачна и бесперспективна, и он пытался найти смысл в 30-х годах. Но его не было тогда, как нет и сейчас.
Кто такая Нонна Слепакова?
Как проходила работа над романом?
Читайте также: