Борхес другая смерть краткое содержание

Обновлено: 05.07.2024

Ред Шарлах рассказал Лённроту, как несколько лет назад, когда следователь посадил в тюрьму его брата, Шарлах умирал на этой вилле от полицейской пули, бредил двуликим Янусом и бесконечным лабиринтом. Он решил создать лабиринт и для Лённрота, чтобы убить его. Случайное убийство Ярмолинского (вор Симон Асеведо ошибся комнатой, он искал сапфиры) и фраза про имя бога дали ему такой шанс.

Он тщательно спланировал дальнейшее — нашёл места с ромбами, написал слова о буквах Имени (в Тетраграмматоне, Имени Бога, четыре буквы - J H V H), разыграл третье убийство. Шарлах, сам подчеркнул текст в книге, из которого можно понять, что убийства совершены четвёртого числа каждого месяца, навёл Лённрота на мысль о том, что будет и четвёртое убийство, и намекнул о месте, где оно произойдёт. Лённрот вспомнил о греческом лабиринте, состоящем из прямой линии, и Шарлах пообещал, что в следующем воплощении убьёт его именно в таком. Он стреляет в Лённрота.

— Дамиан? Педро Дамиан? — переспросил полковник. — Как же, был такой. Индейский молокосос, ребята звали его Дайманом. — Он громко рассмеялся, но тут же оборвал себя, притворно или взаправду смутясь.

Как ни странно, после сказанного Табаресом мне было не по себе. Я ждал совсем другого. Во время той давней встречи я за несколько часов невольно создал из старого Дамиана что-то вроде кумира. Рассказ Табареса сровнял его с землей. Разом стала понятна замкнутость Дамиана, его непробиваемое одиночество: им двигала не застенчивость, а стыд. Напрасно я твердил себе, что человек, не находящий места, раз в жизни проявив слабость, куда многограннее и интересней безупречного смельчака. Лорд Джим или Разумов, мелькало у меня, заставляют задуматься куда глубже, чем гаучо Мартин Фьерро. Все так, но Дамиан был гаучо, а потому — в особенности для гаучо с Восточного берега — как бы самим Мартином Фьерро. То, о чем говорил и умалчивал Табарес, отдавало Каким-то неистребимым артигизмом — верой (скорее всего, недоступной для доводов разума), будто уругвайцы стихийнее и, стало быть, храбрее моих соотечественников… Помню, мы простились в тот вечер с особым, подчеркнутым дружелюбием.

Нехватка одной-двух подробностей в моем фантастическом рассказе (который упорно не получался) зимой снова привела меня к полковнику Табаресу. На этот раз я застал у него незнакомого господина в летах — доктора Хуана Франсиско Амаро из Пайсанду, тоже участвовавшего в восстании Саравии. Разговор, понятно, опять зашел о Масольере. Амаро рассказал несколько случаев, потом неторопливо, как бы размышляя вслух, добавил:

Я, усмехнувшись, не сдержался.

— Как же, — вставил я. — Тот аргентинец, который сплоховал под пулями.

И замер: оба смотрели на меня в полном недоумении.

— Вы что-то путаете, сеньор, — выговорил наконец Амаро. — Педро Дамиан погиб дай Бог каждому. Было четыре часа пополудни. Колорадос шли с холма, наши встречали их пиками. Дамиан с криком рвался вперед, когда пуля попала ему в самое сердце. Он еще качнулся в седле, замолк и рухнул наземь, прямо под копыта. Лежал мертвый, а последняя атака под Масольером мчалась над ним. Надо же, молодец, ему ведь и двадцати не было.

Конечно, он говорил о каком-то другом Дамиане, но я, не знаю почему, поинтересовался, что тот выкрикивал.

— Ругательства, — вступил в разговор полковник, — как всегда в атаке.

Повисло молчание. Потом полковник пробормотал:

— Как будто не под Масольером был, а под Каганчей или в Индиа-Муэрте, лет сто назад.

И в явном замешательстве закончил:

— Я командовал тем отрядом, но ни про какого Дамиана, клянусь честью, слыхом не слыхивал.

Еще несколько деталей. В апреле я получил письмо от полковника Дионисио Табареса; помрачение его рассеялось, и теперь он отлично помнил парня из Энтре-Риос, который скакал в атаке под Масольером в первых рядах и которого той же ночью хоронили у подножия холма его люди. В июле я проезжал через Гуалегуайчу, но до фермы Дамиана не добрался, поскольку показать туда дорогу было некому. Хотел поговорить со скототорговцем Диего Абароа, который был с Дамианом до последней минуты, но тот и сам этой зимой умер. Я попытался припомнить лицо Дамиана; несколько месяцев спустя, листая какой-то альбом, я выяснил, что всплывавшие в памяти сумрачные черты принадлежали знаменитому тенору Тамберлику в роли Отелло.

Кажется, подобной опасности едва удалось избежать и мне. Я обнаружил и записал случай, людям, как правило, недоступный, своего рода издевку над их разумом, и лишь некоторые обстоятельства облегчают груз этой жуткой привилегии. Во-первых, я не уверен, что описал точно; думаю, в рассказ вкрались и сомнительные воспоминания. Думаю, что Педро Дамиан (если он вообще существовал) звался не Педро Дамианом, а я вспоминаю его под этим именем, только чтобы задним числом уверить себя, будто всю историю мне подсказали доводы Петра Дамиани. То же — со стихами из первого абзаца, которые посвящены непреложности прошедшего. Году в 1951–м я буду считать, что написал фантастическую новеллу, а сам всего лишь передал действительный случай. Не так ли простодушный Вергилий две тысячи лет назад думал, будто возвещает рождение человека, а предсказал явление Бога?

Бедный Дамиан! Двадцатилетним парнем смерть прибрала его во время жалкой, безвестной войны, в ходе никчемной стычки, но он достиг того, к чему стремился всем сердцем, чего так долго искал, а большего счастья на свете, вероятно, нет.

Перевод на русский: — М. Былинкина (Другая смерть) ; 1984 г. — 20 изд. — А. Рейтблат (Вторая смерть) ; 1994 г. — 11 изд. [язык первоисточника: польский] — М. Десятова (Другая смерть) ; 2005 г. — 1 изд. Перевод на украинский: — В. Шовкун (Друга смерть) ; 2008 г. — 3 изд.

Жанры/поджанры: Магический реализм( Классический латино-американский )
Общие характеристики: Философское | Психологическое
Место действия: Наш мир (Земля)( Америка( Латинская ) )
Время действия: 20 век
Сюжетные ходы: Становление/взросление героя
Линейность сюжета: Линейный с экскурсами
Возраст читателя: Любой

Педро Дамиан, гаучо с Восточного берега, умер в 1946 году. В его биографии было лишь одно значительное событие: битва под Масольером в 1904 году, но, по свидетельству одного из участников сражения, в ней он показал себя трусом.

Но существовали и другие свидетельства. Согласно им, Дамиан в битве под Масольером погиб, возглавляя последнюю атаку…

Быть одновременно и легендой, и изгоем. Так бывает? Так бывает. Это история о человеке, который:

● Прославился в стране, с которой прожил в отношениях взаимной прохлады.
● Доказал, что читать других и писать самому − это одинаково значительно.
● Показывал: вымышленные миры не менее реальны, чем тот, в котором живем мы.
● Обожал природу игр, но не любил главную игру − за правила и зловещую природу фанатизма.
● Не писал рассказов длиннее 10-15 страниц, не получил нобелевку − но стал классиком и мировой звездой литературы.

Это история о человеке, чьи произведения стоят на полках любого книжного. Но который для многих до сих пор непонятен.

Борхес – великий читатель. Тексты − сила, важнее мнения других и жизни вокруг

Лучшая и самая понятная характеристика для описания Борхеса – книжный червь. Если вы представите самого стереотипного читателя-энтузиаста, то не ошибетесь – Борхес такой. Пыль древних изданий была для него приятнее морского воздуха приключений, а целый день за книгой – лучшим отдыхом от писательства. Противоположность авторам-бунтарям вроде Джека Лондона или Хэмингуэя – писатель-буквоед, для которого воображение и литературные фантазии других всегда значили больше, чем мир за окном.

Страсть к чтению передалась Борхесу от отца-юриста, библиотека которого с четырех лет заменила ему игровую комнату, и от бабушки Фанни по отцовской линии – англичанки, вышедшей замуж за аргентинского полковника Франциско Борхеса в середине XIX века. Старушка Фанни стала для Борхеса главным учителем: его одинаково завораживали рассказы о ее безумном прошлом и знакомство с английскими классиками, которых она читала вслух.

Пару десятилетий спустя на лекции Борхеса в небольших городах приходило так мало народу, что организаторы специально зазывали случайных прохожих. Неудивительно: он говорил не о популярных латиноамериканских авторах, а о Стивенсоне, Честертоне и Уайльде.

Общество не видело Борхеса национальным писателем, потому что он не прославлял ни историю Аргентины, ни менталитет ее жителей. Вместо этого − ирландские офицеры, древние египтяне, вавилоняне и сектанты из древних безымянных стран. Сам Борхес мало волновался, что критики-соотечественники считают его чуть ли не предателем: литература была для него истиной, смыслом жизни и религией. А еще бесчисленной совокупностью реальных и вымышленных миров.

Ограничиваться патриотичными заметками о сиюминутных проблемах нет смысла. Борхес ценил любое событие в истории человечества, даже если оно произошло тысячу лет назад за тысячу километров от него.

В библиотеке или за пишущей машинкой он был мальчиком в волшебном магазине игрушек, где можно не только выбрать самую крутую и дорогую, но и создать свою, даже совсем невообразимую. Борхес ни за что не согласился бы мыслить по-другому – его не соблазняли ни карьерные перспективы, ни больший заработок.

Другой аргентинский писатель Рикардо Пилья рассказывал: однажды Русский культурный центр позвал Борхеса для лекции про Достоевского. Он согласился. Но когда пришел, вдруг заявил: Достоевского любит не очень, поэтому сейчас будет лекция про Данте Алигьери.

Так оценил влияние Борхеса современный аргентинский писатель Карлос Гамерро:

Важнейшие образы для понимания Борхеса – библиотека и лабиринт. Еще − целая реальность, которая умещается в одной точке пространства

Всю жизнь Борхеса восхищали книги и головоломки.

Борхес воспевает бесконечность литературы и нашей реальности. При желании мы могли бы потратить всю жизнь на реконструкцию событий и деталей одного дня или одной книги. Он предполагал, что в одной точке пространства сокрыта целая вселенная, а стихотворение из одной строки потрясет не слабее религиозного экстаза.

Все, что мы видим, в любой момент рассматривается и понимается под другим углом. Борхес, несмотря на страсть к истории и классике, легко считается постмодернистом за то, как каждым словом он протестует против однозначности: в его произведениях обычные предметы вдруг меняют облик, а каждое событие подразумевает как само себя, так и свое отрицание.

Еще он называл соккер величайшим преступлением англичан – нации, которая повлияла на него даже больше, чем собственная. Современники рассказывали, как он специально назначил одну из лекций на матч аргентинцев на ЧМ-1978.

Герои Борхеса, как и футбольные фанаты, часто мечтают стать частью чего-то большего из лучших побуждений: присоединяются к нацистскому режиму или вступают в маленькую организацию, которая стремительно превращается во властную бюрократическую структуру с множеством ответвлений.

Борхес стал звездой только под конец жизни. Он не получил Нобелевскую премию и не считался классиком

В 1961-м Борхес разделил с ирландским драматургом Сэмюэлом Беккетом престижную награду International Prize, прочитал курс лекций в университетах США и наконец стал мировой звездой. По иронии, примерно тогда же почти ослепший Борхес назначен директором Национальной библиотеки Аргентины.

Но главный приз литературы – Нобелевскую премию – он так и не получил. По одной версии, помешала политика: в начале 1970-х старик Борхес принял Орден Бернардо О’Хоггинса из рук чилийского диктатора Пиночета и похвалил того за борьбу против коммунистов. Академики не пошли против иммигрировавших в Европу латиноамериканских интеллектуалов и не запятнали нобелевку косвенной связью с военной хунтой через Борхеса.

Другая версия − Борхес просто не вписывался в формат награды. Он не создал за всю жизнь ни одного романа, и у него не было главного произведения, которое подводило бы итог всему творчеству.

Борхес не стремился подстроиться под мейнстрим и был далек от пафоса послевоенной социальной прозы. Он обожал вестерны, а философские соображения об устройстве мира часто маскировал под детективы, приключенческие истории и прочий pulp fiction, в котором судьбы европейской цивилизации не обсуждались напрямую. Крупная и тяжеловесная проза не подходила Борхесу по стилю: он рисовал образы, изображал бесконечность на нескольких страницах, а не растягивал отдельные эпизоды на целые тома.

Опередил время – это клише, но в случае с миром Борхеса – миром лабиринтов, загадок, книг и альтернативных реальностей – параллели с эпохой интернета очевидны и неизбежны. Он умер в 1986-м – через два года после изобретения тетриса и задолго до появления масштабных видеоигр, где каждое решение персонажа влияет на конец, а мир перестраивается по ходу геймплея.

Борхес оставил нам посыл: реальность − чертовски сложная штука, а упрощать ее – предавать себя, идти на сделку с совестью, поддаваться стадному чувству. Гораздо лучше умереть непонятым другими, но понять мир вокруг себя, чем обзавестись миллионами почитателей и остаться идиотом.

Читайте также: