Сборник нечаянная радость блок сообщение
Обновлено: 04.07.2024
Мысленно пропускаю я перед собой ряд образов: лики современных поэтов: Бальмонт, Вячеслав Иванов, Валерий Брюсов, Андрей Белый, Александр Блок - длинное ожерелье японских масок, каждая из которых остается в глазах четкостью своей гримасы.
Бальмонт со своим благородным черепом, который от напряжения вздыбился узлистыми шишками, с глубоким шрамом - каиновой печатью, отметившим его гневный лоб, с резким лицом, которое все - устремленье и страсть, на котором его зеленые глаза кажутся темными, как дырки, среди темных бровей и ресниц, с его нервной и жестокой челюстью Иоанна Грозного, заостренной в тонкую рыжую бородку.
Вячеслав Иванов, несколько напоминающий суженностью нижней части лица, увенчанного лбом, черты Бальмонта. В глазах его пронзительная пытливость, в тенях, что ложатся на глаза и на впалости щек, есть леонардовская мягкость и талантливость. Длинные волосы, цветочными золотистыми завитками обрамляющие ровный купол лба и ниспадающие на плечи, придают ему тишину шекспировского лика, а борода его подстрижена по образцам архаических изображений греческих воинов на древних вещах.
У Валерия Брюсова лицо звериное - маска дикой рыси, с кисточками шерсти на ушах: хищный, кошачий лоб, убегающий назад, прямой затылок на одной линии с шеей, глаза раскольника, как углем обведенные черными ресницами; злобный оскал зубов, который придает его смеху оттенок ярости. Сдержанность его движений и черный сюртук, плотно стягивающий его худую фигуру, придают ему характер спеленутой и мумифицированной египетской кошки. Неуловимое сходство, которое делает похожей маску Вячеслава Иванова на маску Бальмонта, сближает лица Андрея Белого и Брюсова.
В Андрее Белом есть та же звериность, только подернутая тусклым блеском безумия. Глаза его, точно так же обведенные углем, неестественно и безумно сдвинуты к переносице. Нижние веки прищурены, а верхние широко открыты. На узком и высоком лбу тремя клоками дыбом стоят длинные волосы, образуя прическу "a la Antichriste".
Среди этих лиц, сосредоточенных в одной черте устремленности и страстного порыва, лицо Александра Блока выделяется своим ясным и холодным спокойствием, как мраморная греческая маска. Академически нарисованное, безукоризненное в пропорциях, с тонко очерченным лбом, с безукоризненными дугами бровей, с короткими вьющимися волосами, с влажным изгибом уст, оно напоминает строгую голову Праксителева Гермеса, в которую вправлены бледные глаза из прозрачного тусклого камня. Мраморным холодом веет от этого лица.
Рассматривая лица других поэтов, можно ошибиться в определении их специальности: Вячеслава Иванова можно принять за добросовестного профессора, Андрея Белого за бесноватого, Бальмонта за знатного испанца, путешествующего инкогнито по России без знания языка, Брюсова за цыгана, но относительно Блока не может быть никаких сомнений в том, что он поэт, так как он ближе всего стоит к традиционно-романтическому типу поэта - поэта классического периода немецкой поэзии.
Стих Блока гибок и задумчив. У него есть свое лицо. В нем слышен голос поэта. Это достоинство редко и драгоценно. Сам он читает свои стихи неторопливо, размеренно, ясно, своим ровным, матовым голосом. Его декламация развертывается строгая, спокойная, как ряд гипсовых барельефов. Все оттенено, построено точно, но нет ни одной краски, как и в его мраморном лице. Намеренная тусклость и равнодушие покрывают его чтение, скрывая, быть может, слишком интимный трепет, вложенный в стихи. Эта гипсовая барельефность придает особый вес и скромность его чтению.
Блок напоминает старый, ныне вышедший из моды тип поэта-мечтателя. Острота жизненных ощущений, философская широта замыслов и едкая изысканность символической поэзии сделали этот тип отжившим и смешным. Сами слова - мечты и сны потеряли свою заклинательную силу и стали в поэзии прискорбными общими местами. Но для Блока и мечты и сон являются безвыходными состояниями духа. Его поэзия - поэзия сонного сознания. В таком состоянии духа живут созерцатели, охваченные религиозной мечтой; так чувствовали себя испанские мистики XVII века, отдавшиеся культу Девы Марии, и средневековые трубадуры, посвятившие себя служению Прекрасной Даме.
Поэзия Блока и есть служение Вечной Женственности, кумир Прекрасной Дамы. Как сомнамбула с закрытыми глазами и простертыми руками, он идет по миру и не находит. Мир для него страшен и раздроблен. Нормальное состояние души его формируется в этих словах:
Словно что-то недосказано,
Что всегда звучит, всегда.
Нить какая-то развязана,
Сочетавшая года.
Где живет Прекрасная Дама? В детском лепете звучит безнадежный ответ.
Там весна. А ты зимняя пленница,
Бедная девочка в розовом капоре.
Видишь, море за окнами пенится?
Полетим с тобой, дочка, за море.
- А за морем есть мама?
- Нет.
- А где мама?
- Умерла.
- Что это значит?
- Это значит, вон идет глупый поэт:
Он вечно о чем-то плачет.
- О чем?
- О розовом капоре.
- Так у него нет мамы?
- Есть. Только ему нипочем: ему хочется за море,
Где живет Прекрасная Дама.
- А эта Дама - добрая?
- Да.
- Так зачем же она не приходит?
- Она не придет никогда.
Все в мире неопределенно, все ускользает, расплывается и течет. В мир приходит весна:
Постояла она у крыльца,
Поискала дверного кольца,
И поднять не посмела лица.
И ушла в синеватую даль,
Где дымилась весенняя таль,
Где кружилась над лесом печаль.
А поэт ищет Прекрасную Даму и молится:
Ты в поля отошла без возврата -
Да святится Имя Твое.
. О, исторгни ржавую душу!
Со святыми меня упокой. Ты -
Держащая море и сушу
Неподвижно тонкой рукой.
Поля зацветают, просыпаются и кишат маленькими мохнатыми и смешными существами, видимыми оку поэта, просветленному сном.
Маленький "болотный попик" виднеется на весенней проталинке и творит вечернюю молитву. "Вечерняя прелесть увила вкруг него свои тонкие руки". Он тихо молится, улыбается, клонится,
И лягушке хромой, ковыляющей,
Травой исцеляющей
Перевяжет болящую лапу.
Перекрестит и пустит гулять:
"Вот, ступай в родимую гать
Душа моя рада
Всякому гаду
И всякому зверю
И о всякой вере".
Эти маленькие стихийные существа трогательны и благочестивы. Они верят по-своему и в Прекрасную Даму и в Христа - "своего полевого Христа". Старушка-богомолка идет по весенним полям и присела отдохнуть.
Собрались чертенята и карлики,
Только диву даются в кустах
На костыль, на мешок, на сухарики,
На усталые ноги в лаптях.
"Ты прости нас, старушка ты Божия,
Не бери нас в Святые Места.
Мы и здесь лобызаем подножия
Своего полевого Христа".
Кто они, эти странные существа, эли лесные и болотные чертенята?
Мы - забытые следы
Чьей-то глубины.
. Я, как ты, дитя дубрав,
Лик мой также стерт.
. И сидим мы, дурачки -
Нежить, немочь вод.
Зеленеют колпачки
Задом наперед.
Весь мир полей, вся природа слагается для поэта постепенно в какое-то смутное лицо.
"Болото - глубокая впадина огромного глаза земли. Он плакал так долго, что в слезах изошло его зренье и чахлой травой поросло".
". На западе, рдея от холода, Солнце, как медный щит воина, обращенного ликом печальным к иным горизонтам, иным временам. "
И вот постепенно яснеет смутное лицо, и поэт видит, что это лицо Христа.
В простом окладе синего неба
Его икона смотрит в окно.
Убогий художник создал небо,
Но Лик и синее небо - одно.
Единый светлый, немного грустный,
За Ним восходит хлебный злак,
На пригорке лежит огород капустный,
И березки и елки бегут в овраг.
И все так близко и так далеко,
Что, стоя рядом, достичь нельзя.
И не постигнешь синего Ока,
Пока не станешь сам, как стезя.
Пока такой же нищий не будешь,
Не ляжешь истоптан в глухой овраг.
В своем предисловии к "Нечаянной Радости" поэт так объясняет сам содержание своей поэзии и драму своей души:
"Пробудившаяся земля выводит на опушки маленьких мохнатых существ. Они умеют только кричать "прощай" зиме, кувыркаться и дразнить прохожих.
Я привязался к ним привязанностью молчаливой, ушедшей в себя души, для которой мир - балаган, позорище.
Моя душа осталась бы такою, если бы ее не тревожили людские обители - города. Там, в магическом вихре и свете, страшные и прекрасные явления жизни: Ночи - снежные королевы влачат свои шлейфы в брызгах звезд. На буйных улицах падают мертвые, и чудодейственный терпкий напиток - красное вино - оглушает, чтобы уши не слышали убийства, ослепляет, чтобы очи не видели смерти.
И молчаливая девушка за узким окном всю ночь ткет мне мой Перстень-Страданье. "
Как лунатик проходит поэт по стогнам шумящего и освещенного города, и в меняющихся убегающих ликах жизни все то же единое, неизменное, вечное лицо Прекрасной Дамы, которая здесь, в городе, проходит Незнакомкой:
Вдали, над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздается детский плач.
И каждый вечер за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.
Над озером скрипят уключины,
И раздается женский визг,
А в небе, ко всему приученный -
Бессмысленно кривится диск.
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
"In vino veritas" кричат.
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
. Глухие тайны мне поручены.
Мне чье-то солнце вручено.
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино.
Поэт проходит по улицам и площадям реального города, и несомненно, что город этот Петербург, и Петербург наших дней. Толпа толкает, затирает его; он слышит и ружейные залпы, и проповедь агитатора, и гул голосов, и шум фабрик; он присутствует на демонстрациях и митингах, но все это отделено от него тихим лунным туманом, и все происходящее вокруг него он ощущает и переживает не здесь, а в невидимом граде мечты своей. Все, что приходит извне, претворяется сквозь сонный кристалл его сознания.
- Все ли спокойно в народе?
- Нет. Полководец убит.
Кто-то о новой свободе
На площадях говорит.
- Все ли готовы подняться?
- Нет. Каменеют и ждут.
Кто-то велел дожидаться:
Бродят и песни поют.
- Кто ж он, народный смиритель?
- Темен, и зол, и свиреп:
Инок у входа в обитель
Видел его - и ослеп.
Смутность эта напоминает притчу Платона о рабах, прикованных в пещере у стены, и они имеют понятие о мире только по тем теням, которые скользят по сводам, но кто проходит там у них за спиной, за стеной и какой огонь бросает отблеск на своды их пещеры, они не знают. Таково наше познание мира. Не передана ли высшая реальность души в этих смутных тенях, бегло зачерченных поэтом сонного сознания?
События 1905 года оставили заметный след в творческой эволюции Александра Блока. Поэтому был сделан шаг в его движении к народу, к России, в постижении своего пути. Первая русская революция окончательно прояснила позиции символистов.
Именно в период, овеянный огненным дыханием 1905 года, активизируются интересы А. Блока и В. Брюсова к коренным проблемам современности. Это приводит талантливого поэта в русло большого искусства, к переосмыслению прежних увлечений и убеждений. Постепенно в душе Блока нарастают мучительные чувства: поиски идеала
завели его в тупик, он презирает мещанство, но мучается тем, что нечего ему противопоставить. “Незнакомка”, выразившая эти мысли, стала этапным стихотворением в творчестве Александра Блока.
Никто из читателей не остался равнодушным к этому произведению. Но мнения разделились: были неистовые поклонники и непримиримые недоброжелатели. Некоторые друзья, ставшие на время врагами (например, А. Белый), называли сборник “Нечаянная радость”, в котором впервые появилось это стихотворение, – “отчаянная гадость”, самого поэта – предателем. Начинается стихотворение с реалистического, хотя
и яркой иронией окрашенного воспроизведения дачного петербургского пригорода, с “пылью переулочной”, “скукой загородных дач”:
И каждый вечер, за шлагбаумами, Заламывая котелки, Среди канав гуляют с дамами Над озером скрипят уключины, И раздается женский визг А в небе, ко всему приученный
Бессмысленно кривится диск. Но не только отвращение и осуждение звучат в начальных строфах “Незнакомки”, в сатирической зарисовке слышится трагическая нота – “Раздается детский плач”. Как в другом стихотворении – “причастный тайнам плакал ребенок…” И строки о банальной романтической луне подчеркивают трагизм жизни лирического героя в “страшном мире” буржуазного города. Образы неба, бессмысленно кривящегося диска луны придают событиям стихотворения космичность, расширяют границы происходящего.
Трагедия лирического героя в его раздвоенности, в расщеплении его сознания. Это происходит как будто по конкретной причине – под действием вина.
Однако ясно: такое состояние лишь результат беспомощности, невозможности выйти из замкнутого круга бессмысленного и бесполезного существования. Иначе не было бы столько горькой издевки над “пьяным чудовищем”. Из глубины раздвоенного сознания поднимается мечта. Она “осуществляется” в лице героини – существа таинственного.
Это то ли реальная женщина, то ли видение (“иль это только снится мне). Портрет ее изображен романтически – в дымке, тумане:
Девичий стан, шелками схваченный, В туманном движется окне, И медленно, пройдя меж пьяными, Всегда без спутников, одна, Дыша духами и туманами, Она садится у окна. И веют древними поверьями Ее упругие шелка, И шляпа с траурными перьями, И в кольцах узкая рука.
Ее образ одухотворен героем. Она для него символ красоты, которая спасет мир. Непохожесть героини на все окружающее, ее отчужденность (“всегда без спутников, одна”), отстраненность от реальности невольно поднимают ее над пошлостью обыденного. “Глухие тайны” воображаются герою, берег другой жизни, “очарованной дали”.
Что это? Пьяная фантазия или “сокровище” сердца героя, способного верить в лучшее, искать его и, может, распознать в скуке и пошлости истинную красоту и правду? В стихотворении ощущается ущербность героя. Он никак не может понять истину.
А красота, идеалы оказываются созданными фантазией. Секрет этого стихотворения в недосказанности. Скептик увидит разрешение вопроса в последних строчках:
Душа моя рада
Всякому году
И всякому зверю
И о всякой вере…
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
“Нечаянная радость” глубже выражает сущность А. Блока… Второй сборник стихов Блока интереснее, пышнее первого. Как удивительно соединен тончайший демонизм здесь с простой грустью бедной природы русской, всегда той же, всегда рыдающей ливнями, всегда сквозь слезы пугающей нас оскалом оврагов… Страшна, непредсказуема природа русская. И Блок понимает ее как никто…” (Андрей Белый).
Девушка пела в церковном хоре…
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Так пел её голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у царских врат,
Причастный тайнам, — плакал ребёнок
О том, что никто не придёт назад.
Эта запись защищена паролем. Введите пароль, чтобы посмотреть комментарии.
Мы миновали все ворота
И в каждом видели окне,
Как тяжело лежит работа
На каждой согнутой спине.
Основная тема стихов этой книги – слияние поэта с творческой жизненной стихией:
О, весна без конца и без краю -
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита! (О, весна без конца и без краю…)
Разгулялась осень в мокрых долах,
Обнажила кладбища земли,
Но густых рябин в проезжих селах
Красный цвет зареет издали.
Вот оно, мое веселье, пляшет
И звенит, звенит, в кустах пропав!
И вдали, вдали призывно машет Твой узорный, твой цветной рукав,—
Если вам нужна помощь в написании работы, то рекомендуем обратиться к профессионалам. Более 70 000 авторов готовы помочь вам прямо сейчас. Бесплатные корректировки и доработки. Узнайте стоимость своей работы.
Особенность стиха Блока того времени – последовательное развитие метафоры в самостоятельную поэтическую тему. При этом Блок не только не избегает логических противоречий, но намеренно подчеркивает их. Классическим примером такого метафорического стиля является хрестоматийно известное стихотворение:
В легком сердце страсть и беспечность,
Словно с моря мне подан знак.
Над бездонным провалом в вечность
Задыхаясь летит рысак. (Черный ворон в сумраке снежком…)
В золотистой дали
облака, как рубины, -
облака как рубины, прошли,
как тяжелые, красные льдины.
Но зеркальную гладь
пелена из туманов закрыла,
и душа неземную печать
тех огней - сохранила.
И, закрытые тьмой,
горизонтов сомкнулись объятья.
Ты сказал: "Океан голубой
еще с нами, о братья!"
прожигавшей туманные сети,
улыбались - священной весны
все задумчиво грустные дети.
Древний хаос, как встарь,
в душу крался смятеньем неясным.
И луна, как фонарь,
озаряла нас отсветом красным.
Но ты руку воздел к небесам
и тонул в ликовании мира.
И заластился к нам
голубеющий бархат эфира.
(Апрель 1903, Москва)
Поможем написать любую работу на аналогичную тему
Читайте также: