Владимирские проселки солоухин сочинение

Обновлено: 07.07.2024

В середине 50-х, а особенно в их второй половине и начале 60-х годов поэзия переживала творческий подъем. Непосредственное воздействие на нее оказало начавшееся преодоление последствий "культа личности" И.В. Сталина, первые выступления против наследия тоталитаризма, командно-административной системы, сложный процесс утверждения демократических принципов жизни. Именно в то время в литературу вступило новое поколение молодых поэтов. Поэтическое слово зазвучало на многолюдных вечерах. Стали традицией Дни Следует заметить, что особенно велика, даже, пожалуй, приоритетна была тогда роль поэзии в отражении общественных настроений, в формировании нового общественного сознания, не скованного всевозможными запретами, -- в преодолении догматизма и иллюстративности. Жизнь ставила перед литературой и искусством серьезные и острые проблемы. И, прежде всего надо отметить возросший интерес к реальным противоречиям, сложным конфликтам и ситуациям, к анализу внутреннего мира человека.

Владимир Солоухин родился 14 июня 1924 года в селе Алепине (ныне Собинского района Владимирской области) в крестьянской семье. Отец — Алексей Алексеевич Солоухин, мать — Степанида Ивановна Солоухина (в девичестве Чебурова). Владимир был десятым, последним ребенком. Окончил Владимирский механический техникум по специальности механик-инструментальщик.

Он известен как автор лирических автобиографических повестей. Среди них - проникновенные "Владимирские проселки", необычайно глубокая повесть "Капля росы", экзотический "Терновник", драматический "Приговор". "Владимирские проселки", "Капля росы", "Терновник", очерки о природе "Третья охота" и "Григоровы острова" до сих пор остаются непревзойденными в своем жанре.

Есть у него и повесть о превратностях любви, которые подстерегают влюбленных - "Мать-и-мачеха". В этой повести также можно найти следы биографии самого писателя.

Кроме того, Солоухин пишет три повести о явлениях окружающего мира. "Третья охота" - о сборе грибов, "Григоровы острова" - о ловле рыбы и "Трава" - разумеется, о траве.

Солоухин - не только отличный прозаик, но и интересный лирический поэт1. Правда, большая часть его стихов плоска и слаба, куда им до поэзии серебряного века..

Возможно, некоторых удивит стиль данной книги. В самом деле, замечания автора словно перемежаются пространными выдержками из произведений Солоухина. Но ведь и сам Солоухин использовал этот "прием". В своем очерке "Чаша", например, где писатель находится в постоянных поисках правды. Не "реальности", а именно правды.

Итак, Солоухин дал нам в наследство удивительные произведения, проникнутые любовью к родной земле. На первом плане в произведениях Солоухина - любовь к родному дому, родному селу, Владимирской стороне, и даже .. стране. Это чувство определяет самый жанр его произведений. Чаще всего это до предела искренняя исповедь - воспоминание. Именно с родиной связаны все сколько-нибудь значимые для писателя вещи.

Для учеников 1-11 классов и дошкольников
Бесплатные сертификаты учителям и участникам

Аннотация. В статье рассматривается одно из ранних произведений В.А.Солоухина, посвящённое родной ему Владимирской земле, в котором автор смог соединить историю и современность, пейзажные зарисовки и портреты современников, лирику и прозу. Образ Владимирской русской земли, созданный Солоухиным, не потускнел со временем, а, наоборот, приобрёл ещё больше поэзии и глубины.

Ключевые слова: Владимирский край, деревенская проза, лирическая

повесть, сельский пейзаж, древнерусский.

…Мы пили родниковую воду и умыва- лись ею почти ритуально.

А потом пошли по течению. Вода по- вела нас туда, где заплуталось во ржи да клеверах моё невозвратное золотоволо- сое детство.

Abstract. The article deals with one of the earliest works of V.A.Soloukhin devo- ted to his native land of Vladimir, in which the author was able to combine history and modernity, landscape sketches and portraits of people, lyrics and prose. The image of the Vladimir Region created by Soloukhin had not faded with time, but on the contrary, gained even more poetry and depth.

Keywords: Vladimir Region, village prose, lyrical novel, rural landscape.

М.Абакумов. Деревня Маленка. 2002

ряного века, русская революция, судьба крестьянства в ХХ веке. Его произведениям свойственна самая острая публицистичность, безоглядная смелость в ниспровержении догм и авторитетов и размышления о вечном, способность запечатлеть непреходящую кра- соту русской природы, почти молитвенное к ней отношение и умение передать процесс рождения художника. Для него характерны богатство самых различных литературных поэтических и прозаических форм, стилей, щедрость и в то же время изысканность язы- ка, любовь к шутке и пафос оратора. В.А.Со- лоухин, как и его предшественники И.С.Тур- генев, И.А.Бунин, Б.К.Зайцев, — поэт прозы, лирическое начало неистребимо в его про- изведениях. В то же время его книги спра- ведливо относят к деревенской прозе, в ос- нове своей христианской, и ставят в один ряд с произведениями В.Г.Распутина, В.И.Бело- ва, Ф.А.Абрамова. Пройдя сложную миро- воззренческую и творческую эволюцию, от- казавшись от многих догм и заблуждений, он не изменил русской деревне, тому нацио- нальному образу, который запечатлел в пер- вых произведениях; чувство горечи не отме- нило чувств любви и восхищения, которые так явственно прозвучали в первых книгах.

Со времени выхода в свет «Владимирских

А сколько поэзии в описании маленьких

такие слова: «…если ты русский человек, ты

Начиная разговор об истоках русской го-

На пути автора и его спутников оказалось

и село Варварино, где в 1878 году отбывал ссылку известный славянофил Иван Серге- евич Аксаков, наказанный за своё антипра- вительственное выступление. Выступая в за- щиту славянского мира, в защиту националь- ного достоинства страны, И.С.Аксаков писал:

Затворы сняты; у дверей Свободно стелется дорога; Но я… я медлю у порога Тюрьмы излюбленной моей. В моей изгнаннической доле Как благодатно было мне,

Радушный кров, приют неволи, В твоей привольной тишине!

Природа, история, современность — все-

му есть место на привольно раскинувшихся владимирских просёлках. С немалым интере- сом читаются и страницы, посвящённые про-

Я видел, может быть, полсвета
И вслед за веком жить спешил,
А между тем дороги этой
За столько лет не совершил.
Хотя своей считал дорогой
И про себя ее берег,
Как книгу, что прочесть до срока
Все собирался и не мог.

А. Твардовский

О, красна ты, Земля Володимирова!

Из старинной рукописи

Нет, вызвал бы я вас на Русские проселки,
Чтоб о людском житье прочистить ваши толки.

П. Вяземский

Вернувшись из далекого путешествия, обязательно будешь хвастаться, рассказывать диковинные вещи. Ну не совсем уж так, чтобы одним шомполом сразу семь уток убить, но случалось, мол, и нам заарканить ненецким арканом гордую шею белоснежного лебедя.

Да и распишешь еще, как он ударил в этот миг лебедиными крыльями по черному зеркалу тундрового озерка, и дробил, и бил его в мельчайшие дребезги.

Великое удовольствие смотреть при этом на удивленные лица слушателей, что и не верят и верят каждому твоему слову. Путешествия потеряли бы половину своего смысла, если бы о них нельзя было рассказывать.

Вот так-то хвастался я однажды своему приятелю, а потом вдруг спросил:

– Ну а у тебя что нового? Ты где побывал за это время?

– Да мы что же… Где уж нам лебедей ловить! Ездил я тут за одной бытовой темкой, между прочим, в твои родные, во владимирские то есть, края. Места, брат, у вас! Вот, помнишь, как отъедешь от Камешков, будет перелесок справа…

Другой приятель допекал еще горше.

– Заходим мы, значит, в Юрьев-Польский ранним утром. Только дождь прошел: земля курится, трава сверкает. Городок деревянный, тихий, над домами трубы дымят. Через город река течет, и так она до краев полна, вот-вот выплеснется. И вся-то река прямо в центре города кувшинками заросла. Горят они, желтые, на тихой утренней воде. По-над водой мостки тесовые там и тут. На мостках ядреные бабы икрами сверкают, вальками белье колотят. А вокруг петухи орут. Фландрия, да и только! Вот каков Юрьев-Польский. А река эта, как ее… Колочка?

– Да нет же, Колокша! А река эта, Колокша, рыбой, говорят, полна.

Так постепенно возникла и росла хорошая ревность, а вместе с тем осознавался моральный долг перед Владимирской землей, красивее которой (это всегда я знал твердо) нет на свете, потому что нет земли роднее ее.

Тогда и пришло непреодолимое желание увидеть ее всю как можно подробнее и ближе.

Совпало так, что к этому времени через один пустячок понял я вдруг настоящую цену экзотики. Дело было за чтением Брема. Мудрый природоиспытатель описывал некоего зверька, водящегося в американских прериях. Говорилось, между прочим, что мясо этого зверька отличается необыкновенно нежным вкусом, что некоторые европейцы пересекают океан и терпят лишения только ради того, чтобы добыть оного зверька и вкусить его ароматного мяса.

Помню, бродили мы по одному из кавказских ботанических садов. На табличках были написаны мудреные названия: питтоспорум, пестроокаймленная юкка, эвкалипт, лавровишня… Уже не поражала нас к концу дня ни развесистость крон, ни толщина стволов, ни причудливость листьев.

А попробуйте лечь под березой на мягкую прохладную траву так, чтобы только отдельные блики солнца и яркой полдневной синевы процеживались к вам сквозь листву. Чего-чего не нашепчет вам береза, тихо склонившись к изголовью, каких не нашелестит ласковых слов, чудных сказок, каких не навеет светлых чувств!

Что ж пальма! Под ней и лечь-то нельзя, потому что вовсе нет никакой травы или растет сухая, пыльная, колючая травка. Словно жестяные или фанерные, гремят на ветру листья пальмы, и нет в этом грёме ни души, ни ласки.

А может, и вся-то красота заморских краев лишь не уступает тихой прелести среднерусского, левитановского, шишкинского, поленовского пейзажа?

Кроме того, не все то красиво, что броско и ярко.

Слышал я одну поучительную историю. В некие времена, в деревушке, нахохлившейся над ручейком, может, в той же Владимирской земле, жил паренек Захарка. Неизвестно откуда появилась у него страсть к живописи, но только достал он красчонки в виде пуговиц, налепленных на картонку, и целыми днями пропадал в лесу да на речке. Были у него там излюбленные места, которые он и пытался переносить на бумагу.

В этой же деревеньке доживал свой век старый учитель. Доживая, крепко выпивал, так что даже наносил этим ущерб и своему внешнему виду, и учительскому престижу. Говорили, что знал он некогда лучшие времена и будто бы учился в Петербурге с самим Репиным, но потом вышла незадача, и полетело все к черту. Такое случается с русским человеком, особенно при наличии какого-никакого талантишка.

Вот малюет однажды Захарка свой ярко-малиновый закат и вдруг слышит над ухом:

Русский язык и литература для всех

Владимир Солоухин

Молчаливые тропинки, росные травы, рыбная ловля, охота за грибами навевают светлые чувства, наполняют душу радостью. Земля медленно движется навстречу путнику, светит доброе солнце, текут хрустальные реки. Так и просятся на бумагу ласковые слова и чудесные сказки. Читатель поддаётся очарованию книги и легко представляет себе места ратных подвигов, старинные поселения смолокуров, лапотников, каменотёсов, бондарей, сундучников.

Автор перебирает нежные названия русских трав и цветов: лютик, касатик, кошачьи лапки, кукушкины слёзки, баранчик, матрёнка, калачики, купавка, румянка, незабудка, манжетка, благовонка, красавка, горицвет — и восхищается, сколько любви и ласки подарил растениям мудрый народ.

Солоухин предупреждает о безвозвратных потерях, вытравляющих из сознания народа уважение к величию человеческого духа. Он внимательно и досконально изучает экологические и нравственные проблемы, активно выражает собственную гражданскую позицию. Его беспокоит наплевательское отношение к прошлому своей страны, исчезновение с лица земли тысяч и десятков тысяч российских деревень, ранят сердце опустевшие серые избы, где доживают свой век старики и старухи.

Владимир Алексеевич родился в крепкой крестьянской семье, родители сеяли хлеб, держали пасеку, имели маслобойку, безотказно помогали всем, кто попадал в беду. Дом их самый справный в деревне: каменный низ, на втором этаже сложенное из брёвен жильё. Уцелел дом даже в коллективизацию! Не дали сельчане разорить, так как уважали семью за доброту, трудолюбие, уживчивость. Сначала в отчем доме был медпункт, потом сын выкупил помещение и вернул ему прежний облик.

Интересны и познавательны книги писателя о природе среднерусской полосы! Читаешь и учишься замечать красоту природного мира. Кажется, ничто не ускользает от внимательного взгляда прозаика: ни синий сорняк-василёк на ржаном поле, ни жёлтый одуванчик в лугах, ни грибок на лесной полянке, ни шмель на цветке.

В. Солоухин

Владимирские просёлки

Слышал я одну поучительную историю. В некие времена, в деревушке, нахохлившейся над ручейком, может, в той же Владимирской земле, жил паренёк Захарка. Неизвестно откуда появилась у него страсть к живописи, но только достал он красчонки в виде пуговиц, налепленных на картонку, и целыми днями пропадал в лесу да на речке. Были у него там излюбленные места, которые он и пытался переносить на бумагу.

В этой же деревеньке доживал свой век старый учитель. Доживая, крепко выпивал, так что даже наносил этим ущерб и своему внешнему виду, и учительскому престижу. Говорили, что знал он некогда лучшие времена и будто бы учился в Петербурге с самим Репиным, но потом вышла незадача, и полетело всё к черту. Такое случается с русским человеком, особенно при наличии какого-никакого талантишка.

Вот малюет однажды Захарка свой ярко-малиновый закат и вдруг слышит над ухом:

— Ну как, нравится?

Обернулся: стоит сзади учитель, трезвый на этот раз.

— Нравится, — ответил Захарка. — Похоже вроде бы.

— Хорошо. Давай разберём, что у тебя похоже. Сучок, вон тот, какого цвета?

— Зелёный, какому же ему быть, если он ольховый.

— Нет, ты забудь, какой он на самом деле, а каким сейчас видится, скажи.

— Чё-рный, — нерешительно ответил Захарка, вглядываясь.

— Правильно, чёрный, потому что свет на него сзади падает. А ты его всё же зелёным изобразил. Значит, не похоже? Тропинка у тебя, смотри-ка, жёлтая. Думаешь, песок обязательно жёлтый бывает, а ведь он сейчас серый весь, как зола. Глаз, что ли, у тебя нет? Заходи ко мне вечерком, я тебе новые глаза вставлю.

С тех пор Захарка повадился ходить к учителю. Что рассказывал мальцу старик — неизвестно, только, правда, открылись у парня глаза: научился он красоту видеть. Вот ведь, оказывается, какая наука может быть!

Так никуда Захарка в этот раз дальше осинки и не ушёл. Стоит и любуется. И дух захватило от осинкиной красоты, то есть от той красоты, мимо которой тысячи раз бегал и не то что за красоту, а и за дело-то не считал.

Трава

Индийские учёные, установившие, что травы воспринимают музыку, что музыка влияет на самочувствие и рост трав, что классическая музыка стимулирует их рост, а джаз угнетает, — эти учёные смело могут браться за перо, ибо они имеют сообщить человечеству нечто новое, неслыханное, потрясающее.

Я же умею только мять траву, валяясь где-нибудь на опушке леса, набрать букет и поставить его в кувшин, сорвать цветок и поднести его к носу, сорвать цветок и поднести его женщине и просто смотреть на цветы, когда они расцветут и украсят землю.

Я косил траву, возил её на телеге, и тогда она называлась сеном.

Я выдергивал одни травы, оставляя другие, и это называлось прополкой.

Я ел траву, когда она была щавелем, заячьей капустой, а также спаржей, луком, укропом, петрушкой, чесноком, сельдереем.

Я бродил по траве, когда на неё упадёт роса. Я слушал, как шумит трава, когда подует ветер. Я видел, как трава пробивается из чёрной апрельской земли и как она увядает под холодным дыханием осени. Я видел, как трава пробивается сквозь асфальт и часто поднимает, разворачивает его, как это можно сделать только тяжёлым ломом.

Чаще всего это была трава. Просто трава. Сознание выделяет из неё обычно несколько травок, знакомых по названиям. Крапива и одуванчик, ромашка и василёк. Ещё десятка два-три. Валериану, пожалуй, не сразу отыщешь и покажешь в лесу.

Однажды, когда кончилась зима и антифриз в машине был уже не нужен, я открыл краник, и вся жидкость из радиатора вылилась на землю, там, где стояла машина — на лужайке под окнами нашего деревенского дома. Антифриз растёкся продолговатой лужей, потом его смыло дождями, но на земле, оказывается, получился сильный ожог. Среди плотной мелкой травки, растущей на лужайке, образовалось зловещее чёрное пятно. Три года земля не могла залечить место ожога, и только потом уж плешина снова затянулась зелёной травой.

Под окном, конечно, заметно. Я жалел, что поступил неосторожно, испортил лужайку. Но ведь это под собственным окном! Каждый день ходишь мимо, видишь и вспоминаешь. Если же где-нибудь подальше от глаз, в овраге, на лесной опушке, в придорожной канаве, да, господи, мало ли на земле травы? Жалко ли её? Ну, высыпали шлак (железные обрезки, щебень, бой-стекло, бетонное крошево), ну, придавили несколько миллионов травинок. Неужели такому высшему, по сравнению с травами, существу, как человек, думать и заботиться о таком ничтожестве, как травинка. Трава? Трава она и есть трава. Её много. Она везде. В лесу, в поле, в степи, на горах, даже в пустыне. Разве что вот в пустыне её поменьше. Начинаешь замечать, что, оказывается, может быть так: земля есть, а травы нет. Страшное, жуткое, безнадежное зрелище!

Потом я понял, что нужно: остановиться и смотреть. Любоваться. Созерцать. Остановиться, не на двадцать минут (которые тоже можно считать продолжительным временем), потому что если остановишься на двадцать минут — не избавишься от зуда движения, так тебя и будет подмывать двинуться дальше, нет, остановиться перед красотой надо, не думая о времени, отключившись от времени, остановиться не меньше чем на два часа. Только тогда красота как бы пригласит тебя в собеседники, только тогда возможен с ней глубокий духовный контакт, а значит, и радость удовлетворения.

. Трава — сено, трава — цветы, трава-мурава, трава — красота, трава — пища, трава — одежда, трава — строительный материал, разрыв-трава; плакун-трава, трын-трава, трава — неотъемлемая часть природы, трава — загадка природы, трава — жизнь. Какие-нибудь и ещё можно назвать грани у такого понятия, как трава.

Луговая гвоздичка

Помню, ребятишками пойдём в сосновый лесок по землянику. Насобирать не насобираем, а в рот попадало. Лесок всё под горку да под горку, и потом кончится лесок, расступятся последние сосенки, и прямо перед нами окажется речка. Хрустально-кристальная, прямо-таки родниковая водичка журчит по камешкам, прядет, перебирает ярко-зелёные нити водорослей. Но по берегам-то трава, травка, таволга, а хоть бы и крапива (если где поросли берега ольхой). И вот там, где чистые камешки, по которым журчит вода, после лесной земляники, из тех же чашек, с которыми ходили по ягоды, пили мы эту воду.

Черешни

Я вёл машину, а она сидела рядом со мной на переднем сиденье. Мы ехали. Теперь уж и не помню, в какой-то достопримечательный город невдалеке от Москвы. Может быть, это был Загорск, может быть, Переславль-Залесский, а может быть, и Звенигород. Тогда мы с ней много ездили по достопримечательным подмосковным, вернее сказать примосковным, городам. Уже год, как мы были знакомы (и более того), и я всё чаще думал, не ударить ли, как говорится, шапкой о землю и остаться с ней надолго-надолго. Тем более что она, по всему судя, очень этого хотела.

Перед дорогой мы заехали на рынок, и я купил килограмм крупной, чёрной, очень спелой черешни. Нам высыпали её в большой газетный кулек.

Вот так мы и ехали: я за рулем, она рядом со мной с кульком черешни в руках. Она сама ела черешню и время от времени кормила меня, кладя мне ягоду прямо в рот, чтобы я не отвлекался от дороги.

Такое сочетание: раннее летнее утро, быстролетящая машина, молодая красавица по правую руку. К тому же красавица с талантом общения, красавица, с которой всегда хорошо, красавица, которая кормит тебя черешней, такое сочетание, наверное, и можно было назвать счастьем.

Лют был.

У Ивана Сергеевича Соколова-Микитова была очень богатая событиями биография, и он был прекрасный рассказчик. К сожалению, многое и многое как-то не легло у него на письменные страницы. Вот один из рассказиков, запомнившихся мне.

Ещё в тридцатые годы пошёл он гулять в лес. Подошёл к отдыхающим мужикам-лесорубам. Покуривают, разговаривают.

— Ну, а барина-то кто-нибудь из вас помнит?— спросил Иван Сергеевич.

Надо сказать, что в те годы говорить и вспоминать о барине хорошо — было, мягко скажем, не принято. Да и человек подошёл незнакомый.

— Ну и как он был?

— Ну, а случая какого-нибудь не помните?

Управляющий словно из-под земли вырос. Как на него барин поглядел, как кулаком по столу стукнет:

— Дать лошадь мужику!

А жаль.

В Вашингтоне, в музее космонавтики, уже много лет с огромным успехом демонстрируется потрясающий каждого человека фильм. Огромный, панорамный экран, и вот — создается полная иллюзия, что вы на каком-то бесшумном летательном аппарате снижаетесь к земле из заоблачной выси, летите в красивейших кучевых облаках мимо тучи (грохочет гром над вами, ибо во всем полная иллюзия полета) и наконец начинаете полёт над земным шаром и смотрите с высоты птичьего полета на всё, что на нём наиболее удивительно и знаменательно. Льды Гренландии и египетские пирамиды, саванны Африки с бегущими жирафами, антилопами, львами, дворцы и соборы Европы, Париж и Рим, чудеса Индии, Япония, океаны, Ниагара и другие великие водопады. И не просто на экране, в кино, нет, вы летите над всем довольно медленно и бесшумно, парите и смотрите. Весь мир, весь земной шар, и нет только нашей страны, ну и некоторых других стран около нас. Нет Ленинграда, Кавказа, Самарканда, Хивы и Бухары, Киева, берёзовых рощ, Кижей и тайги, Байкала и тундры, Москвы с Кремлём. Во время этого кинофильма я особенно остро почувствовал, как горько мы отделены от остального мира, изолированы. Как будто нас нет на земном шаре. А жаль.

Камешки на ладони

Тем не менее у любого счастья существует фон, или, вернее, основа, и есть подробности крупных планов.

Наиболее прочной и, вероятно, единственно прочной основой является глубокая удовлетворенность главным делом своей жизни, которое тоже у каждого человека своё.

Личные, повседневные огорчения и радости (подробности крупного плана) могут, конечно, на время заслонять основное. Но при отсутствии основного они не могут составить счастья.

Человек проходит только один жизненный цикл: детство, юность, первая любовь, жена, дети, внуки, старость…

Интересно, что у птиц иначе. Каждую весну всё начинается сначала: выбор подруги, любовь, пенье в честь подруги, кладка яиц, птенцы, взрослые птенцы…

Казалось бы, всё – цикл закончен. Но приходит новая весна, и всё идет снова, как бы опять с молодости.

И, таким образом, много законченных циклов за одну жизнь. Как бы несколько жизней, прожитых с начала до конца.

Детство как почва, в которую падают семена. Они крохотные, их не видно, но они есть. Потом они начинают прорастать. Биография человеческой души, человеческого сердца – это прорастание семян, развитие их в крепкие, большие, во всяком случае, растения. Некоторые становятся чистыми и яркими цветами, некоторые – хлебными колосьями, некоторые – злым чертополохом.

Последующая жизнь сложна и многообразна. Она стоит из миллиона поступков, определяющихся многим чертами характера и в свою очередь формирующими эти характер.

Но если бы какой-нибудь фантастический ум мог прослеживать и находить связь явлений, то он нашёл бы, что всякая черта характера взрослого человека, всякое качество его души и, может быть, даже всякий его поступи имели в детстве свой зародыш, своё семечко.

Моральный облик человека зависит от его воспитания. Тургенев был очень богат, Толстой был граф, Диккенс не бедствовал. С другой стороны, Бетховен и Рембрандт умерли в бедности. Купца Третьякова или богача Савву Мамонтова я не упрекнул бы в аморальном поведении, так же как нищих писателей А. Грина или Велимира Хлебникова. Бывают бедные жулики и обеспеченные люди образцового поведения, так же как богатые подлецы и бедняки, исполненные благородства.

. Продолжают жить на земле с людьми Робинзон Крузо и Дон Кихот, Спартак и Фауст, Гамлет и госпожа Бовари и даже какой-нибудь д'Артаньян.

Как живые сопутствуют нам, русским людям, Евгений Онегин и Татьяна, Печорин и Обломов, Чичиков и Ноздрёв, Базаров и Соня Мармеладова, Хаджи-Мурат и Анна Каренина и десятки, десятки живых людей.

Мы знаем про Чапаева, Павку Корчагина, Василия Тёркина, Григория Мелехова…

Но если продолжать этот последний список, то очень скоро запнешься и начнёшь смотреть в потолок, мучительно вспоминая.

Есть такое понятие – скорость чтения. Считается, что средний интеллигентный человек читаем со скоростью 250—300 слов в минуту, а человек, не связанный по профессии с книгами, – вдвое медленнее.

Дотошные люди выяснили, что обыкновенный человек видит одновременно четыре сантиметра строки, а быстро читающий человек охватывает глазами сразу несколько строк текста.

В некоторых западных университетах ведётся преподавание метода быстрого чтения. Один преподаватель такого метода утверждал, что он тратит на 5000 слов развлекательного текста одну минуту и что каждый может научиться читать художественную литературу со скоростью 2000 слов в минуту.

Не знаю, не знаю. Я человек, по своей профессии связанный с книгами, но я читаю очень медленно. Для меня важно не только то, что узнаю из прочитанного, не только информационная сторона текста, но главным образом то, что я перечувствую, пока читаю.

Что значит 5000 слов развлекательного текста в минуту (25 страниц)? В чём же тут развлечение? А если на этих двадцати пяти страницах есть пять-шесть остроумных, весёлых мест, над которыми хочется рассмеяться? Ведь при таком чтении один смех налезет на другой!

Что значит 2000 слов художественной литературы в минуту (десять страниц)? Получишь ли при этом удовольствие от музыки фразы, от её краски, упругости, изящества?

Можно, конечно, пищу глотать целиком. Организм её в конце концов, наверное, усвоит. Но даже кусочек чёрного хлебца, съеденный с ощущением вкуса, дороже заморского кушанья, проглоченного целиком наподобие пилюли.

Человек, говорят, получает большую часть информации о внешнем мире до трёхлетнего возраста. Наверное, так и есть. Но дело ещё и в том, что это всё подлинная, бесспорная информация. Темно – светло, сладко – горько, тепло – холодно, ласка – боль, снег – дождь, мама – папа, солнце, одуванчик, земля, вода, облака, пол, окно, каша, сон, кошка, веник и так далее.

Всю остальную жизнь он будет вместе с тем получать информацию, стремящуюся подчас сбить его с толку и ввести в заблуждение. О белом подчас ему будут внушать, что оно чёрное, о горьком – что оно сладкое, о зле – что оно добро, о фальшивом – что оно подлинное…

У человека в жизни может быть два основных поведения: он либо катится, либо карабкается.

На первый взгляд кажется, что катиться легко, а карабкаться трудно. Но, оказывается, всё наоборот. Катящиеся очень быстро "устают жить" и, как правило, преждевременно сходят со сцены. Трудно представить себе человека, катящегося до восьмидесяти лет.

Карабкаться же можно хоть до девяноста. И смотришь – всё ещё бодр и в форме.

Говорят, к Шекспиру пришёл молодой человек и спросил:

– Я хочу стать таким же, как вы. Что мне нужно делать, чтобы стать Шекспиром?

– Я хотел стать богом, а стал только Шекспиром. Кем же будешь ты, если хочешь стать всего лишь мной?

Литература

1. Костылева И.А. "Владимирские просёлки" в творчестве В.А. Солоухина / Литература в школе. - 1999. - № 1.

2. Кузнецов А. Солоухин: Воспоминания о русском писателе/ Наш современник.- 1998. - № 11-12.

3. Логачева О.А. "Чтоб ясной любовью наполнилось сердце" / Уроки литературы. - 2004. - № 12.

4. Пастухова Н. Читая Солоухина / Литература в школе. - 2000. - № 5.

5. Песков В. "Место высокое, бескомарное" / Комсомольская правда. - 11 июня, 2004.

Читайте также: