Так хорошо было жить и знать что толя косит сочинение
Обновлено: 04.07.2024
Так хорошо было жить и знать, что Толя — косит. И пускай в городе несется своя жизнь, и страна летит незнамо куда, и никто ни за что, кажется, уже не отвечает … Н о там, вдали, есть деревня, где Толя утром взял косу и пошел. И косит! Толя обкашивает всю деревню. Это так же верно, как восход солнца.
Уж потом — как посыпалось! Порастворялись колхозы-совхозы, будто сговорившись, вдруг состарились все деревенские, дачники поисчезали . В полях, вместо пшеницы и овса, словно из-под земли, разом стали вздыматься трехэтажные особняки, все плотнее обступая притихшую деревню. И покатилось все, куда — не разбери-поймешь …
Но только не Толя. Он по-прежнему возвышался среди травы и махал косой.
По улице Толя передвигался, внимательно оглядывая встречающееся на пути и, невзначай, поправляя все, что было неладно. Идет к соседке за какой-то надобностью, уж зашел почти в калитку, ан нет , остановился. Осторожно потрогал столбик покосившийся.… Улыбнулся большим лицом, присел, ухватил ручищами столб, и, выдернув, воткнул заново. Землю подгребает сапогом, выравнивает…
— Толь, ты че там возишься, а? — кричит бабка.
— Не боись , бабуль, в целости сделаю! — улыбается он через плечо.
— А чего я ломаться буду, когда такой разор?! — отвечали ему. — Коси сам, коль не лень.
Он еще походил, потирая широкую переносицу и качая головой на лохматую улицу … И стал косить сам.
Народ сперва злился, а потом плюнул. Пущай его блажит !
А Толя только рукой махал, шел с косой. Да, уходя, улыбался через плечо и говорил:
— То ля еще будет.
Это его вечная присказка была. Хитрая такая, с подковыркой, не поймешь, про себя ли, про жизнь ли … М ахнет пятерней, скажет и пойдет.
А деревня-то не сильно удивилась Толиной косьбе. Он и раньше чудил.
— Эх, То ля еще будет.
А то, в другой раз, бабок от трансформатора спас.
Пришла разнарядка из района: старые трансформаторы на новые заменить.
— Не встанет тут ваша техника. Больно место сырое. Старая-то — на взгорке.
Те его — матом, провода накинули, закрепили да укатили.
Толя посмотрел им вслед, роя землю носком сапожища… Вздохнул:
— Ну глядите. То ля еще будет…
Впервые это прозвучало угрожающе.
Всю неделю шли дожди, и Толя не вылезал с дороги. Он рыл и рыл с утра до ночи. Ребятня крутилась вместе с ним, но мамки теперь уж молчали, знали — дело…
Вечером пятницы Толя подошел к завалинке, где сидели бабы, с размаху врезал лопату в землю:
— Все, бабочки. Звоните в район. Поплыла ваша хреновина !
Над лугом в лучах заката громоздилась покосившаяся конструкция, уходившая столбами в огромную лужу.
Районные как увидели, за головы схватились!
Ну и выкопали старую, а эту — на ее место. Уж пришлось как положено.
Вот тут бабы Толю нахваливали! А он — прямо расплывался:
— То ля еще будет.
За глаза его и звали Шестеренкой.
— Вон, пошел дело делать, Шестеренка!
Деревенским смешно казалось — называть эту громадину мелкой деталькой . Но в лицо говорить, нет, остерегались.
Саму теорию услыхала я, придя к Толе косу наточить.
Он сидел на крыльце и ножиком выстругивал ореховую палочку. Лицо его выражало полное благодушие удовольствия. А жена ходила туда-сюда и ругала его на чем свет стоит. Олька маленькая, слабая и вечно недовольная мужем. Дом их был справный, но все ей казалось, что отлынивает он, что силач ее недостаточно нагружен.
Увидев косу, Толя обрадованно загудел:
— Во , давай ее сюда, давай. Поточим! Вот только дело доделаю…
— Дело он делает, ага! Думаешь, дело это?! — обернулась Олька на меня. — Ну щас ! Сабли он вырезает детишкам! Крапиву рубать! Ты скажи, почто ты всех мальцов по деревне спортил ?! Раньше по грязи их возжакал , теперь в крапиву загнал. Чего ты им наплел?
— Так для интересу же… — оправдывался Толя, со звоном точа косу. — У них крапива — заместо фашистов, а они у меня все — красноармейцы теперь, с немцами воюют. Они крапиву рубают, а мне опосля — косить сподручней. Вот и ладно будет…
— Ладно будет! А то ладно, что дети все обстреканные ходят?! А что крапивы теперь ни один бесенок не боится, тоже ладно? Раньше только нагнешься за ней — присмиреют, а теперь вон сами на нее прут! Своя башка дурная, так мало тебе, еще и детям головы задурил. Другие — по хозяйству вон…
— Хозяйство мое в целости, и луга в целости… — набычился Толя.
— А сам-то ты в целости?! Ты покажи, покажи свои бока дырявые! О прошлом годе целость твоя кончилась…
Олька намекала на историю со стадом. В прошлом году все стадо упустили, коровы клевера переели, и раздуло им животы. Металась обезумевшая от боли скотина по полю, так что не подойдешь. Способ-то есть народный: шилом в нужном месте живот пропороть, чтобы воздух сошел. Да разве подступишься к бешеным?! А так погибнут … Р астерялись мужики, уж рукой было махнули, один Толя уперся. Ручищи распахнул и пошел один заламывать да валить коров. Другие тогда подтянулись, осмелели. Спасли стадо. Но и Толе досталось от рогов коровьих, в больницу ездил зашивать.
— Так если б я тогда не пошел, весь механизм бы встал! Все ж тогда поломались, шутка ли?! А стадо? Вот и вышло, что последняя я шестеренка исправная.
— Тоже мне… Оглобля ты дурная, а не шестеренка!
— Ты правду мою не трогай.… Оставь это. — Толя даже перестал точить косу. Олька, поджав губы, нырнула в избу и гневно загромыхала там кастрюлями.
— Не понимает она, да ей и ни к чему, ее дело дом… — успокаивался он, снова вжикая по косе бруском. — А меня, такого, разве в один дом вставишь. А что кругом-то будет? Если все поврозь повставляются , все и остановится. Люди, они как механизм часовой. В часах сколько шестереночек , все ж вращаются, одна другую трогает, цепляет, а та — третью … Т ак вот часы и идут. А разомкни в одном месте — все встанет, шабаш. Так и мы … П ока общее есть, пока касается оно нас и мы касаемся друг друга, зацепляем. А разъедини это, — он отложил косу, расставил и соединил пальцы рук, потом резко раздернул их — видишь? Все! Не пойдет жизнь больше. Встанет.
Толя поплевал на брусок, стал доводить косу.
— И тогда, со стадом, все прахом бы пошло. Ведь заело всех. Тут опять, как в часах, выходит: когда одну шестерню заест, так и другая тормознет, там третья, и погибель. И одна такая шестеренка весь механизм остановить может. А, с другой стороны, одна же она, если упорно крутить будет — всю машину запустить может! Вот я и говорю, что последней шестеренкой я был крутящей, со стадом с этим, будь оно неладно…
Он кивнул на избу:
— Она вон говорит — гордый я … А какая тут гордость? Шестеренка — она шестеренка и есть. Тьфу, если одна валяется, какой прок? А когда для всех, со всеми — тогда часы, тогда гордость.
Краем глаза я видела, что Олька уже давно стоит прислонившись к дверному косяку в темноте сеней и слушает мужа.
— А что бока попортили, так они нарастут… Меня так не испортишь . Такую шестеренку только молнией пришибить можно, а так — не-е ! — рассмеялся Толя, протягивая мне наточенную косу.
Его не убило молнией.
Весь август стояла страшная сушь, деревня иссыхала без дождя. А потом случился ураган. Он налетел на деревню, выламывая деревья, срывая крыши домов, подхватывая и унося парники, велосипеды и обломки заборов. Железную крышу нашего дома разворотило, как консервную банку, вскрытую ножом.
И хлынул ливень! Толя прибежал к нам, стал приспосабливать куски фанеры и пленку, чтоб собрать хлещущую с потолка воду, потом вместе с мужиками поспешил к соседу, у которого сорвало террасное окно…
До темноты деревенские воевали со стихией. Потом дождь перестал. Со станции пришли люди, рассказали, что электрички не ходят, провода оборвало, а дорогу в деревню вообще завалило. Как раз в том месте, где линия высоковольтки проходит. Видно, по просеке ураган шел, вот сосен и наломало … С овсем не проехать, нет дороги.
Деревенские повздыхали, усталые же все… Толя подхватил топор и по темноте зашагал к высоковольтке. Прорубать дорогу пошел.
А поезда-то не ходили, потому что провод высоковольтный оборвался.
Оборвался и лежал на траве.
Его убило разрядом, который много сильнее молнии. Смерть Толе досталась по его величине. С уважением подошла к нему.
Ехала я осенью в деревню. Дождь, грязь непролазная, темнеет уже. Еле пролезла. Подъезжаю, с километр осталось, на гору только взобраться. Вижу, в сумерках, на дороге кто-то возится. Мужик, грязный весь, лопатой копает, гребет из лужи в лужу. А машины рядом нет. Один он. Притормозила…
— Вот, лужи спускаю…
Когда я въехала на гору, там стояла его жена, под зонтом.
— Послушайте, вы моего там не видали? Ушел в ночь, и нет да нет … В се люди как люди, дома сидят, а этого — вечно впереди паровоза несет!
Толя еще будет
Так хорошо было жить и знать, что Толя — косит. И пускай в городе несется своя жизнь, и страна летит незнамо куда, и никто ни за что, кажется, уже не отвечает… Но там, вдали, есть деревня, где Толя утром взял косу и пошел. И косит! Толя обкашивает всю деревню. Это так же верно, как восход солнца.
Уж потом — как посыпалось! Порастворялись колхозы-совхозы, будто сговорившись, вдруг состарились все деревенские, дачники поисчезали. В полях, вместо пшеницы и овса, словно из-под земли, разом стали вздыматься трехэтажные особняки, все плотнее обступая притихшую деревню. И покатилось все, куда — не разбери-поймешь…
Но только не Толя. Он по-прежнему возвышался среди травы и махал косой.
По улице Толя ходил, внимательно оглядывая встречающееся на пути и невзначай поправляя все, что было неладно. Идет к соседке за какой-то надобностью, уж зашел почти в калитку, ан нет, остановился. Осторожно потрогал столбик покосившийся. Улыбнулся большим лицом, присел, ухватил ручищами столб и, выдернув, воткнул заново. Землю подгребает сапогом, выравнивает…
— Толь, ты че там возишься, а? — кричит бабка.
— Не боись, бабуль, в целости сделаю! — улыбается он через плечо.
— А чего я ломаться буду, когда такой разор?! — отвечали ему. — Коси сам, коли не лень.
Он еще походил, потирая широкую переносицу и качая головой. И стал косить сам.
Народ сперва злился, а потом плюнул. Пущай его блажит.
А Толя только рукой махал, шел с косой. Да уходя, улыбался и говорил:
— То ля еще будет.
Это его вечная присказка была. Хитрая такая, с подковыркой, не поймешь, про себя ли, про жизнь ли… Махнет пятерней, скажет и пойдет.
А деревня-то не сильно удивилась Толиной косьбе. Он и раньше чудил.
— Хе, то ля еще будет.
А то в другой раз бабок от трансформатора спас. Пришла разнарядка из района: старые трансформаторы на новые заменить.
Приехали рабочие, привезли новую хреновину. А старая-то стоит посреди луга, метров шесть высотой, столбы просмоленные, надежные. Ее еще выкапывать надо да грузить. Возня… Вот они и надумали — старую так оставить, новую вкопать да провода на нее перекинуть. И вкопали. Только вышло, что штука эта ближе к домам оказалась.
— Не встанет тут ваша техника. Больно место сырое. Старая-то — на взгорке. А эта поплывет.
Те его — матом, провода накинули, закрепили да укатили.
Толя посмотрел им вслед, роя землю носком сапожища. Вздохнул:
— Ну, глядите. То ля еще будет… Впервые это прозвучало угрожающе.
Всю неделю шли дожди, а Толя не вылезал с дороги. Он рыл и рыл с утра до ночи. Ребятня крутилась вместе с ним, но мамки теперь уж молчали, знали — дело.
Вечером пятницы Толя подошел к завалинке, где сидели бабы, с размаху врезал лопату в землю:
— Все, бабочки. Звоните в район. Поплыла ваша хреновина!
Над лугом в лучах заката громоздилась покосившаяся конструкция, уходившая столбами в огромную лужу.
Районные как увидели, за головы схватились!
Ну и выкопали старую, а эту — на ее место. Уж пришлось, как положено.
Вот тут бабы Толю нахваливали! А он — прямо расплывался:
— То ля еще будет.
— Вон, пошел дело делать, шестеренка!
Деревенским смешно казалось — называть эту громадину мелкой деталькой. Но в лицо говорить, нет, остерегались.
Саму теорию услыхала я, придя к Толе косу наточить. Он сидел на крыльце и ножиком выстругивал ореховую палочку. Лицо его выражало полное благодушие удовольствия. А жена ходила туда-сюда и ругала его. Олька маленькая, слабая и вечно недовольная мужем. Дом их был справный, но все ей казалось, что отлынивает он, что силач ее недостаточно нагружен.
Увидев косу, Толя обрадованно загудел:
— Во, давай ее сюда, давай. Поточим! Вот только дело доделаю…
— Дело он делает, ага! Думаешь, дело это?! — обернулась Олька на меня. — Ну щас! Сабли он вырезает детишкам! Крапиву рубать! Ты скажи, почто ты всех мальцов по деревне спортил?! Раньше по грязи их возжакал, теперь в крапиву загнал. Чего ты им наплел?
— Так для интересу же… — оправдывался Толя, со звоном точа косу. — У них крапива — заместо фашистов, они у меня все — красноармейцы теперь, с немцами воюют. Они крапиву рубают, а мне опосля — косить сподручней. Вот и ладно будет…
— Ладно будет! А то ладно, что дети все обстреканные ходят?! Что крапивы теперь ни один бесенок не боится, тоже ладно? Раньше только нагнешься за ней — притихнут, а теперь вон сами на нее прут! Своя башка дурная, так мало тебе, еще и детям головы задурил. Другие — по хозяйству вон…
— Хозяйство мое в целости. И луга в целости, — набычился Толя.
— А сам-то ты в целости?! Ты покажи, покажи свои бока дырявые! О прошлом годе целость твоя кончилась.
Олька намекала на историю со стадом. В прошлом году все стадо упустили, коровы клевера переели, и раздуло им животы. Металась обезумевшая от боли скотина по полю. Способ-то есть народный: шилом в нужном месте живот пропороть, чтобы воздух сошел. Да разве подступишься к бешеным?! А так погибнут.
Растерялись мужики, уж рукой было махнули, один Толя уперся. Ручищи распахнул и пошел заламывать да валить коров. Другие тогда подтянулись, осмелели. Спасли стадо. Но и Толе досталось от рогов коровьих, в больницу ездил зашивать.
— Так если б я тогда не пошел, весь механизм бы встал! Все ж тогда поломались, шутка ли?! А стадо? Вот и вышло, что последняя я шестеренка исправная.
— Тоже мне. Оглобля ты дурная, а не шестеренка!
— Ты правду мою не трогай… Оставь это. — Толя даже перестал точить косу.
Олька, поджав губы, нырнула в избу и гневно за- громыхала оттуда кастрюлями.
— Не понимает она, да ей и ни к чему, ее дело дом, — успокаивался он, снова вжикая по косе бруском. — А меня, такого, разве в один дом вставишь? А что кругом будет? Если все поврозь повставляются, все и остановится. Люди, они как механизм часовой. В часах сколько шестереночек, все ж вращаются, одна другую трогает, цепляет, та — третью… Так вот часы и идут. А разомкни в одном месте — все встанет, шабаш. Так и мы… Пока общее есть, пока касается оно нас, и мы касаемся друг друга, зацепляем. А разъедини это, — он отложил косу, расставил и соединил пальцы рук, потом резко раздернул их, — видишь? Все! Не пойдет жизнь больше. Встанет.
Толя поплевал на брусок, стал доводить косу.
— И тогда, со стадом, все прахом бы пошло. Ведь заело всех. Тут опять, как в часах, выходит: одну шестерню заест, так и другая тормознет, там третья, и погибель. Одна такая шестеренка весь механизм остановить может. А с другой стороны, одна же она, если упорно крутить будет — всю машину запустит! Вот я и говорю, что последней шестеренкой я был крутящей, со стадом с этим, будь оно неладно…
Он кивнул на избу:
— Она вон говорит — гордый я. А какая тут гордость? Шестеренка — она шестеренка и есть. Тьфу, если одна валяется, какой прок? А когда для всех, со всеми — тогда часы, тогда гордость.
Краем глаза я видела, что Олька уже давно стоит, прислонившись к дверному косяку в темноте сеней, и слушает мужа.
— А что бока попортили, так они нарастут… Меня так не испортишь. Такого, как я, только молнией пришибить можно, а так — не-е! — рассмеялся Толя, протягивая мне наточенную косу.
Его не убило молнией.
Весь август стояла страшная сушь, деревня иссыхала без дождя. А потом случился ураган. Он налетел, выламывая деревья, срывая крыши домов, подхватывая и унося парники, велосипеды, обломки заборов. Железную крышу нашего дома разворотило, как консервную банку, вскрытую ножом.
И хлынул ливень! Толя прибежал к нам, стал приспосабливать куски фанеры и пленку, чтобы собрать хлещущую с потолка воду, потом вместе с мужиками поспешил к соседу, у которого сорвало окно…
До темноты все воевали со стихией. Потом дождь перестал. Со станции пришли люди, рассказали, что электрички не ходят, провода какие-то оборвало, а дорогу в деревню вообще завалило. Как раз в том месте, где линия высоковольтки проходит. Видно, по просеке ураган шел, вот сосен и наломало. Совсем не проехать, нет дороги.
Деревенские повздыхали, усталые же все. Толя подхватил топор и по темноте пошел к высоковольтке — прорубать дорогу.
А поезда-то не ходили, потому что провод высоковольтный оборвался. Оборвался и лежал на траве.
Его убило разрядом, который много сильнее молнии. Смерть Толе досталась по его величине. С уважением подошла к нему.
Я думала, хоронить будут в закрытом гробу.
Ехала я осенью в деревню. Дождь, грязь, темнеет уже. Еле пролезла. Подъезжаю, с километр осталось, на гору только взобраться. Вижу в сумерках — на дороге кто-то возится. Мужик, грязный весь, лопатой копает, гребет из лужи в лужу. А машины рядом нет. Один он. Притормозила…
— Вот, лужи спускаю…
Когда я въехала на гору, там стояла женщина под зонтом.
— Послушайте… вы моего там не видали? Ушел в ночь, и нет да нет… Все люди как люди, дома сидят, а этого — вечно впереди паровоза несет!
— А что вы улыбаетесь? Нет, вы мне скажите, чему вы улыбаетесь?!
Я вспомнила. Толя — еще будет.
Подписаться на свежие материалы Предания
— Фонд учрежден в 2009 году для сбора средств и помощи нуждающимся.
В предложенном для анализа тексте писатель А.Мурашов размышляет над проблемой счастья.
Нам, читателям, представлен мальчик Толя Покровский. Главным интересом для него были автомобили. Покровский знал о них всё и мог “чувством” проникать в тела моторов. Мальчик моментально оживлялся, когда разговор в компании переходил на автомобили. Ведь он восхищался ими и интуитивно хотел передать свой восторг окружающим.
Далее автор показывает семейную жизнь Покровского.
У мужчины не угасала любовь к автомобилям, а, можно даже сказать, увеличивалась. Так, Покровский от страха, что его сынишка сломает машину, защемил ему пальцы дверью. Мужчина не считал себя виноватым. Свой поступок он объяснил тем, что человек способен самовосстановиться, а вот машина сама себя отремонтировать не может.
Позиция автора точно не сформулирована в тексте. Однако писатель А.Мурашов подводит читателя к мысли о том, что счастье не заключается в материальных благах. Человека делают счастливым любовь, семья, дружба, гармоничное сосуществование со всем окружающим миром.
Я согласна с позицией автора. Действительно, материальные блага не могут сделать нашу жизнь счастливее.
Примером этого может служить господин из Сан-Франциско из одноименного произведения И.А.Бунина. Главный герой был богатым человеком, однако он не получал удовольствия от жизни. Так, он “для галочки” поехал в круиз. Ведь все состоятельные люди отправляются в подобные путешествия. Но, будучи на отдыхе, господин из Сан-Франциско не ощущает счастья, не видит красоты природы, не чувствует прелестей жизни: гуляя по Италии, он думает о том, что ему жмут ботинки. В гонке за богатством главный герой потерял семью, потерял смысл жизни. Он плыл по течению, соблюдая общепринятые каноны общества. Разве такое пассивное, бесцельное существование может приносить радость человеку радость, делать его счастливым? Этот пример доказывает, что деньги и роскошь не делают людей счастливее.
Примером человека, который тоже принял материальное благополучие за признак счастливой жизни, является Плюшкин из поэмы Н.В.Гоголя “Мертвые души”. Этот герой из-за скупости и жадности потерял друзей, семью, а самое страшное, потерял себя. Жажда богатства кардинально изменила Плюшкина, превратив его в человека, которого обходят стороной. Его изначально адекватная бережливость обернулась в алчность.
Таким образом, счастье заключается в гармоничном взаимодействии души человека с окружающем миром.
Внимание!
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter.
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.
(рассказы)
- Ведь всё уж поклал! Всё! И даже палати, и под вьюшку щель оставил,
ну уж всё! Так вот надо ж, чтоб эдак….
- А что случилось-то? Ты ж еще вчера, вроде, доделывал.
Семён был печник, и мастер чудный. Печи выходили у него мировые.
Ровные, топились ладно, дров ели мало, жар держали – больше суток. Сокровище, а не печник.
Сейчас клал он печь Боре Ефимову, художнику, тот дом в деревне купил. Русскую разваленную разобрали, Семён ему голандку ставил. Она и компактнее, и дров меньше уходит. Дело-то к концу уж шло…
- Да и доделал бы, кабы бес не попутал! Я ж, знаешь, сколько их за лето уложил?! Власовым две поставил, Вадиму тож, Гульковым, - Семён сунул кепку в карман пиджака, торопливо загибал пальцы рук, его трясло. - Теперь вот – Боряну!
И все справные, чтоб брак там, али криво, это – ни-ни…
Он замотал головой, нервно отбросил упавшую на глаза прядь волос.
- Я ж и говорю, всё – чин чинарём было. А Зинка моя, она ж, как узнала, что у меня заказы пошли, так из магазина и того… ушла! В отпуск вроде. За мной, значит, глядеть, чтоб не запил. И глядит, и глядит, цельное лето глядела. Ну и не углядела!
Сеня растерянно развёл руками…
- Так ты что – запил?
- Ну я и пошел. Вот и довёл работу… - Сеня испуганно оглянулся на ефимовский дом, видневшийся на холме.
- Так чего ты натворил-то там?
Он по лесенке влез, глянул…
- Я гляжу - ах-ты ж ё-моё! Я, второпях, всё кирпичами усандалил, прям хоть пляши! Понимаешь?! - Семён отчаянно топнул ногой. - Там сверху труба висит, а у печи дыры для дымохода – нема! Нет дымохода. Гладко. Как стол, бьять, гладко.
Семён отвернулся, достал кепку, утер лицо.
- Вот те и да! Позор-то какой… А кирпичи – они ж схватились уже! Их ведь ломать теперь, да по новой, а Борян с женой ужинать собрались…
Семён махнул рукой:
- Ну, извинился я, и пошёл… чего уж там… Завтра, сказал, исправлю.
Мы так и стояли на крыльце.
- Слушай, Семён, а мне ж тебе и налить нечего, вот правда – пусто. Я бы…
- Да, ладно уж, нечооо… Хоть душу отвёл.
Он явно расстроился, затоптался, елозя рукою по перилам…Стеснялся он уходить так, сразу.
На улице уже смеркалось. Деревенские ложатся рано, не обломится ему, а к московским не пойдёт, постесняется. Тактичный человек этот Семён.
- Сень, а знаешь, беги-ка ты до дяди Володи. Вон, у него свет горит. Шурин, все же, а?
Дядя Володя был старший брат Зинки, знал её въедливый нрав, а Семёна любил за мастерство и добродушие. Бузил Семён только в запое, чего давно уже не было. Зинка контроль крепко держала.
- А и то! - Сеня бодро почесал за ухом. - Слушай, правда, побегу я к Володьке! - он поспешил к калитке, на ходу запахивая пиджак. - Ты, уж, извини, взбаламутил тебя попусту, у тебя своё, а я тут своё…
- Семён - позвала я в темноту, - а ты Зинке-то про печь сказал?
- Да ты что?! - шаги стихли - Я и домой-то идти побоялся, сразу к тебе. Только ты уж, не выдавай, а?
И он бодро зашуршал по траве в сторону дяди-володиной избы.
На столе, покрытом клеёнкой стоял пузатенький графин с тонкой шейкой и аккуратной газетной затычкой. Полграфина заполняла мутная жидкость. Тут же была миска с двумя солёными огурцами и укропными палками, толстая захватанная солонка, ломоть хлеба, сиреневые зубчики чеснока. На пустых тарелках, с краешку, лежали полоски картофельных шкурок. Дядя Володя с Семёном уже поужинали.
- Ну, христом-богом тебя прошу, отошли ты Зинку обратно в магазин! Ну сил ведь уж никаких нет, дядь Володь… А?
Семён, опершись локтями о стол, и уронив голову в ладони, грустными глазами глядел на шурина. Тот молча слушал.
- Я ж из кожи вон лезу, работаю. Я, дядь Володь, всё понимаю, я себя блюду,
но ведь так – тоже нельзя! Она же как коршун - он ткнул пальцем в потолок, - как коршун надо мной парит! И высматривает, и высматривает. Что, скажешь – не так? Коршун моя Зинка или не коршун?!
- Да коршун. Это уж точно. – шурин мрачно ухмыльнулся.
- Ну а я – не мышь ей, чтобы так вот надо мною виться! Вот не могу боле. Ушли ты её в магаз, пусть она у тётки поживёт, поработает там, а? Она ж тебя послушает, ты для ней авторитет. - Семён моляще заглядывал в глаза шурину - Скажешь ей, что мол, продых мужику надо дать, достоинство его, то есть моё, значит, уважить. А, дядь Володь?
Дядя Володя строго поглядел на Семёна, задумчиво сгреб горстью зубчики чеснока.
- Я-то, может, Зинку и отошлю…
- Ну вот! – обрадовался Семён.
- Что вот?! Блин-компот! Зинку-то я отошлю, а чего с тобой без Зинки-то будет?
- Сам ты скорый! Уж ты удумал за всех! А я … погоди…
Семён налил мути из графинчика, хлопнул, налил еще, хлопнул, и, покосившись на шурина, аккуратненько вкрутил в горлышко затычку.
- Да житуха нормальная пойдёт! - ухмыльнулся он.
- Чего? Житуха?! - Дядя Володя аж привстал.
- Ну… а чо. Да сядь ты! Чего бы такого уж прям бы стало бы?
- Володьк, да брось! Ну не конец же света…
Семён, пьянея, промахиваясь, закинул локоть на спинку стула, развалился расслабленно.
Дядя Володя быстро выдернул из графинчика газетку, налил, опрокинул рюмку, смачно закусил брызжущим огурцом, хитро поглядывая на Сеню, отвалился. И небрежно сщёлкивая крошки со стола, проговорил с прищуром:
- Свету-то не конец… А вот тебе – пи…ец.
- Ну, уж это ты, положим…
- Я тебе тут ничего не положу, а вот ты – ты в штаны положишь, когда я тебе всю диспозицию представлю. Во всей ея красе! Я те не положу, - сказал дядя Володя, пододвигаясь к столу, - а я тебе вопрос ребром поставлю!
Володя крепко выставил ладонь ребром посреди стола, даже попилил ею по клеёнке и поднял взгляд на Семёна.
Тот подхватил обеими руками стул, тоже пододвинулся, посерьёзнел.
Дядя Володя взял графин, поставил в самый центр стола, отодвинув лишнее.
- Зинка уедет, ты пить будешь?
- Дня три… Не – пять… (Семён мечтательно задумался) Я ж не пробовал так, без Зинки!
- Вот и попробуешь! - злорадствовал дядя Володя - Так. Пять дней, положим, сдюжишь. А чего с хозяйством?
- Ну, тёть Шура приглядит, не чужая чай…
- Ладно, приглядит. (Дядя Володя, как Чапаев, придвинул толстую солонку к графину).
- Только ты ж, Семён, не просто пить будешь, ты ж по деревне пойдёшь. Ведь пойдешь, а?
- Да уж пойду. Чего одному-то, с тараканами, что ли, чокаться?
- Так….! Так ведь ты ж, блин-компот, пересобачишься со всеми по пьяни! Я ж тебя знаю.
- Это да. Это уж, не без того, дядь Володь.
- А вот тогда… – дядя Володя удовлетворенно вздохнул, широким жестом сдвинул на самый край солонку, куски хлеба, миску с огурцом. Графин теперь торчал одиноко. – Тогда, Семён, – настанет у тебя похмелье. Водки нет. А ты со всеми в контрах! И что?
- Я – сразу к тебе, дядь Володь!
- Ишь, какой. А ты ж и со мной, пока пить будешь, переругаешься. Я ж тебе даже фингал под глазом сооружу, да… Я тебе, Сень, тогда не налью!
Семён ссутулился, потрогал пальцем кожу под глазом.
- Ну и чего делать-то… куды ж я? - он растерянно глядел перед собой… - Так я тогда… дядь Володь, я тогда – прямиком к Зинке побегу! Раз ты её в магазин услал, значится, пока я пил, она ж – там была, в посёлке. Значится, - заторопился Сеня, - ну вот, она ж моих безобразий не видала, и я с ней в мире, выходит! Вот, к ней и побегу, к Зиночке! Вот.
- Точно, Семён. Побежишь. А я ж её услал, как ты просил. В магаз, за четыре килОметра. Через поле, лесом, по шоссейке – побежишь ты к Зинке. Ну, не побежишь, конечно, силов на то не станет. Но – потащишься, это точно. И дойдёшь.
Дядя Володя грозно посмотрел на Семёна. Тот встретил его взгляд. Насупился.
- Да, блин-компот, дойдёшь. А Зинка тебе – что даст?
- Поджопник она тебе даст, Семён, - грустно проговорил дядя Володя. Ему самому уж не в радость была вся эта история. - И с лестницы она тебя, хмельного, спустит. И ведь, права будет, сука.
Дядя Володя снова откупорил графинчик, разлил остатки по рюмкам. Выпили. В избе стало тихо. Только шуршала газетная затычка, которую дядя Володя, задумавшись, вертел в руках.
Дядя Володя встал, убрал в буфет пустой графин, потом долго искал глазами затычку, нашёл её на полу, кряхтя нагнулся, поднял, снова открыл буфет, заткнул графин. Собрал тарелки одну в другую, выплеснул из миски остатки рассола в ведро под раковиной, рукой стряхнул туда же прилипший к миске укроп.
Стал посуду мыть.
- Так что ж получается, дядь Володь? – тихо проговорил Семён - Так мне, хмельному, к Зинке вертаться и печь доводить, а ушлёшь ты её – так опять мне
к Зинке хмельному переть, а потом к печи вертаться. Выходит - что в лоб, что по лбу…
Дядя Володя опустил тарелку, крепко завернул кран, обернулся:
- Только после того свистопляса тебе и вертаться, и печь доводить – тяжко будет. Ох, тяжко.
Он шагнул к столу.
- Так что Зинку свою, ты, как зеницу ока беречь должон, – значительно проговорил дядя Володя и постучал коричневым прокуренным ногтем по клеёнке. - Как зеницу ока. Во как.
Дядя Володя вернулся к раковине, бодро загромыхал там посудой.
Семён встал, осторожно задвинул стул на место. Начал медленно вдеваться в пиджак. Потом плотно натянул кепку, подёргал козырёк.
- Да ты не боись, Семён! - неожиданно рассмеялся шурин, – Не ушлю я никуда твою Зинку!
Он вытер руки тряпочкой, подошёл к Сене, обнял его.
Потом взял друга за плечи, отстранился, и хитро глядя Семёну в глаза, широко улыбнулся, сверкнув стальным зубом:
- Потому как без Зинки –
Ты, как трусы – без резинки.
И оба захохотали.
Смеялись они долго. Дядя Володя сгибался пополам, хлопал руками по коленям. До слёз ржали оба.
Весь следующий день Семён мостил Ефимовым печь.
Зинка шныряла то к Ефимовым, то к себе на огород.
Я красила забор.
А Дядя Володя сидел целый день на крылечке, грелся на солнышке и покуривал.
ТОЛЯ ЕЩЁ БУДЕТ!
Так хорошо было жить и знать, что Толя – косит. И пускай в городе несётся своя жизнь, и страна летит не знамо куда, и никто ни за что, кажется, уже не отвечает… Но там, вдали, есть деревня, где Толя утром взял косу и пошёл. И косит! Толя обкашивает всю деревню. Это так же верно, как восход солнца.
Уж потом – как посыпалось! Порастворялись колхозы-совхозы, будто сговорившись, вдруг состарились все деревенские, дачники поисчезали. В полях, вместо пшеницы и овса, словно из-под земли, разом стали вздыматься трёхэтажные особняки, всё плотнее обступая притихшую деревню. И покатилось всё, куда - не разбери-поймешь….
Но только не Толя. Он по-прежнему возвышался среди травы и махал косой.
По улице Толя передвигался, внимательно оглядывая встречающееся на пути, и, невзначай, поправляя всё, что было неладно. Идёт к соседке за какой-то надобностью, уж зашёл почти в калитку, ан нет, остановился. Осторожно потрогал столбик покосившийся.… Улыбнулся большим лицом, присел, ухватил ручищами столб, и, выдернув, воткнул заново. Землю подгрёбает сапогом, выравнивает…
- Толь, ты чё там возишься, а? - кричит бабка.
- Не боись, бабуль, в целости сделаю! - улыбается он через плечо.
- А чего я ломаться буду, когда такой разор?! - отвечали ему. - Коси сам, коль не лень.
Он ещё походил, потирая широкую переносицу и качая головой на лохматую улицу… И стал косить сам.
Народ сперва злился, а потом плюнул. Пущай его блажит!
А Толя только рукой махал, шёл с косой. Да уходя, улыбался через плечо и говорил:
- То ля ещё будет….!
Это его вечная присказка была. Хитрая такая, с подковыркой, не поймёшь, про себя ли, про жизнь ли.… Махнёт пятернёй, скажет, и пойдёт.
А деревня-то не сильно удивилась Толиной косьбе. Он и раньше чудил.
- Эх, То ля ещё будет…!
А то, в другой раз, бабок от трансформатора спас.
Пришла разнарядка из района: старые трансформаторы на новые заменить.
- Не встанет тут ваша техника. Больно место сырое. Старая-то - на взгорке.
Те его – матом, провода накинули, закрепили да укатили.
Толя посмотрел им вслед, роя землю носком сапожища. Вздохнул:
- Ну, глядите. То ля ещё будет…
Впервые это прозвучало угрожающе.
Всю неделю шли дожди, и Толя не вылезал с дороги. Он рыл и рыл с утра до ночи. Ребетня крутилась вместе с ним, но мамки теперь уж молчали, знали – дело…
Вечером пятницы Толя подошёл к завалинке, где сидели бабы, с размаху врезал лопату в землю:
- Всё, бабочки. Звоните в район. Поплыла ваша хреновина!
Над лугом в лучах заката громоздилась покосившаяся конструкция, уходившая столбами в огромную лужу.
Районные, как увидели, за головы схватились!
Ну, и выкопали старую, а эту – на её место. Уж пришлось, как положено.
Вот тут бабы Толю нахваливали! А он – прямо расплывался:
- То ля ещё будет.
- Вон, пошёл дело делать, шестерёнка!
Деревенским смешно казалось - называть эту громадину мелкой деталькой. Но в лицо говорить, нет, остерегались.
Саму теорию услыхала я, придя к Толе косу наточить. Он сидел на крыльце и ножиком выстругивал ореховую палочку. Лицо его выражало полное благодушие удовольствия. А жена ходила туда-сюда и ругала его, на чём свет стоит. Олька маленькая, слабая и вечно недовольная мужем. Дом их был справный, но всё ей казалось, что отлынивает он, что силач её недостаточно нагружен.
Увидев косу, Толя обрадовано загудел:
- Во, давай её сюда, давай. Поточим! Вот только дело доделаю…
- Дело он делает, ага! Думаешь, дело это?! – обернулась Олька на меня, - ну щас! Сабли он вырезает детишкам! Крапиву рубать! Ты скажи, по что ты всех мальцов по деревне спортил?! Раньше по грязи их возжакал, теперь в крапиву загнал. Чего ты им наплёл?
- Так для интересу же…- оправдывался Толя, со звоном точа косу. – У них крапива – заместо фашистов, а они у меня все – красноармейцы теперь, с немцами воюют. Они крапиву рубают, а мне опосля – косить сподручней. Вот и ладно будет…
- Ладно будет! А то ладно, что дети все обстреканные ходят?! А что крапивы теперь ни один бесёнок не боится, тоже ладно? Раньше, только нагнёшься за ней – присмиреют, а теперь вон сами на неё прут! Своя башка дурная, так мало тебе, ещё и детям головы задурил. Другие – по хозяйству вон…
- Хозяйство моё в целости, и луга в целости… - набычился Толя.
- А сам-то ты в целости?! Ты покажи, покажи свои бока дырявые! О прошлом годе целость твоя кончилась…
Олька намекала на историю со стадом. В прошлом году всё стадо упустили, коровы клевера переели, и раздуло им животы. Металась обезумевшая от боли скотина по полю, так что не подойдешь. Способ-то есть народный: шилом в нужном месте живот пропороть, чтобы воздух сошёл. Да разве подступишься к бешенным?! А так погибнут.… Растерялись мужики, уж рукой, было, махнули, один Толя упёрся. Ручищи распахнул и пошёл один заламывать да валить коров. Другие тогда подтянулись, осмелели. Спасли стадо. Но и Толе досталось от рогов коровьих, в больницу ездил зашивать.
- Так если б я тогда не пошёл, весь механизм бы встал! Все ж тогда поломались, шутка ли?! А стадо? Вот и вышло, что последняя я шестерёнка исправная.
- Тоже мне… Оглобля ты дурная, а не шестерёнка!
- Ты правду мою не трогай.… Оставь это. – Толя даже перестал точить косу. Олька, поджав губы, нырнула в избу, и гневно загромыхала там кастрюлями.
- Не понимает она, да ей и не к чему, её дело дом …- успокаивался он, снова вжикая по косе бруском, - А меня, такого, разве в один дом вставишь. А что кругом-то будет? Если все поврозь повставляются, всё и остановится. Люди, они как механизм часовой. В часах сколько шестерёночек, все ж вращаются, одна другую трогает, цепляет, а та – третью… Так вот часы и идут. А разомкни в одном месте – всё встанет, шабаш. Так и мы… Пока общее есть, пока касается оно нас и мы касаемся друг друга, зацепляем. А разъедини это, - он отложил косу, расставил и соединил пальцы рук, потом резко раздёрнул их – видишь? Всё! Не пойдёт жизнь больше. Встанет.
Толя поплевал на брусок, стал доводить косу.
- И тогда, со стадом, всё прахом бы пошло. Ведь заело всех. Тут опять, как в часах, выходит: когда одну шестерню заест, так и другая тормознёт, там третья, и погибель. И одна такая шестерёнка весь механизм остановить может. А, с другой стороны, одна же она, если упорно крутить будет – всю машину запустить может! Вот я и говорю, что последней шестерёнкой я был крутящей, со стадом с этим, будь оно неладно…
Он кивнул на избу:
- Она вон говорит – гордый я… А какая тут гордость? Шестерёнка – она шестерёнка и есть. Тьфу, если одна валяется, какой прок? А когда для всех, со всеми – тогда часы, тогда гордость.
Краем глаза я видела, что Олька уже давно стоит, прислонившись к дверному косяку в темноте сеней, и слушает мужа.
- А что бока попортили, так они нарастут… Меня так не испортишь. Такую шестерёнку только молнией пришибить можно, а так – нее! – рассмеялся Толя, протягивая мне наточенную косу.
Его не убило молнией.
Весь август стояла страшная сушь, деревня иссыхала без дождя. А потом случился ураган. Он налетел на деревню, выламывая деревья, срывая крыши домов, подхватывая и унося парники, велосипеды и обломки заборов. Железную крышу нашего дома разворотило, как консервную банку, вскрытую ножом.
И хлынул ливень! Толя прибежал к нам, стал приспосабливать куски фанеры и плёнку, чтоб собрать хлещущую с потолка воду, потом вместе с мужиками поспешил к соседу, у которого сорвало террасное окно…
До темноты деревенские воевали со стихией. Потом дождь перестал. Со станции пришли люди, рассказали, что электрички не ходят, провода оборвало, а дорогу в деревню вообще завалило. Как раз в том месте, где линия высоковольтки проходит. Видно, по просеке ураган шёл, вот сосен и наломало… Совсем не проехать, нет дороги.
Деревенские повздыхали, усталые же все… Толя подхватил топор и по темноте зашагал к высоковольтке. Прорубать дорогу пошёл.
А поезда-то не ходили, потому что провод высоковольтный оборвался.
Оборвался и лежал на траве.
Его убило разрядом, который много сильнее молнии. Смерть Толе досталась по его величине. С уважением подошла к нему.
Ехала я осенью в деревню. Дождь, грязь непролазная, темнеет уже. Еле пролезла. Подъезжаю, с километр осталось, на гору только взобраться. Вижу, в сумерках, на дороге кто-то возится. Мужик, грязный весь, лопатой копает, гребёт из лужи в лужу. А машины рядом нет. Один он. Притормозила…
- Вот, лужи спускаю…
Когда я въехала на гору, там стояла его жена, под зонтом.
- Послушайте, вы моего там не видали? Ушёл в ночь, и нет да нет… Все люди как люди, дома сидят, а этого – вечно впереди паровоза несёт!
- А что вы улыбаетесь? Нет, вы мне скажите, чему вы улыбаетесь?!
Я вспомнила. То ля - еще будет!
Об авторе: НАСТЯ КОВАЛЕНКОВА
Читайте также: