Существует ли где либо русское сердце случевский сочинение
Обновлено: 02.07.2024
Константин Случевский. Сочинения в стихах. - М., СПб.: Летний сад, 2001, 798 с.
КОНСТАНТИН КОНСТАНТИНОВИЧ СЛУЧЕВСКИЙ - поэт уникальный. Его имя знают практически все, но при этом практически все затруднятся припомнить хотя бы одно его стихотворение. Подобно министру без портфеля, Случевский являет собой редчайший образец классика без читателя. Он, скорее, деталь пейзажа русской поэзии: картина без него неполна, но не более.
Причина этого обсуждалась уже многократно. Современник Тютчева, Фета, Некрасова, дебютировавший в печати еще в 50-е годы XIX века, Случевский успел напечататься при жизни и в символистских изданиях, сдружиться с Бальмонтом, Брюсовым и компанией. Среднеарифметическая его творческого пути зачисляет Случевского в список поэтов "безвременья", писавших в эпоху безраздельного единовластия прозы. Отсюда и несколько пренебрежительное отношение к Случевскому - впрочем, как и к его фактическим современникам: Надсону, Апухтину, Фофанову.
С другой стороны, общественный статус Случевского - тайного советника, гофмейстера двора, члена совета Министерства внутренних дел - поневоле обрекал поэта на замещение вакантной должности Гете русской словесности. С этой ролью Случевский не справился по вполне объективным причинам - что тоже не добавило ему авторитета.
Между тем путь поэта, начинавшего под покровительством И.С. Тургенева и завершавшего поприще во главе наставника и пастыря знаменитых именных "пятниц" не может не вызывать уважения. Пятидесятилетнее существование далеко не на задворках русской литературы уже само по себе подвиг. Случевскому доставалось и слева, и справа: его имя склоняла народническая критика, его отказывался печатать Катков. После первых публикаций в "Современнике" в 50-х в течение следующих 20 лет поэт не мог найти издателя.
Но и в период свободного
доступа к читателю репутация Случевского оставалась в лучшем случае двусмысленной.
Сегодня литературоведение определило статус Константина Случевского как поэта пограничного. Он - последний поэт "золотого" классического века русской поэзии и предтеча века "серебряного". Представляется, что это определение справедливо не столько в силу обстоятельств биографии, сколько благодаря особенностям дара поэта.
Константин Случевский - поэт более современный, чем это может показаться. Уходя корнями в пушкинскую традицию (не случайно единственная монография о поэте Елены Тахо-Годи называется "Константин Случевский. Портрет на пушкинском фоне"), он более универсален, нежели его прямые наследники-символисты. Символизм, в сущности, явление герметическое, само находящееся на границе двух эпох. Наследие Случевского раскрывается сквозь призму акмеизма и поэзии ХХ века - вплоть до Бродского.
Собрание стихотворений Случевского - своеобразный путеводитель по истории русской поэзии. Именно многоликость мешает составить более или менее определенный портрет поэта. Начиная как поэт романтик, свято следующий высоким лермонтовским образцам, Случевский последовательно поддается обаянию почти всех направлений современного ему русского стиха. Он способен окунуться в бездны вместе с Аполлоном Григорьевым, повздыхать о народе вслед за Некрасовым, выступить сатириком "искровского" толка, помечтать об античности в компании с поэтами-антологиками. В его арсенале тютчевский философизм и балладность А.К. Толстого. С Надсоном он пессимист, с Фетом - восторженный ценитель мимолетного.
Словом, поди разберись, каков он - Константин Случевский. Но парадоксален тот факт, что его поэзия всегда остросовременна. Случевский пишет не вслед, а в лад. И в то же время постоянно оказывается немножко впереди. Разумеется, это "впереди" было абсолютно неразличимо для современников - зато достаточно отчетливо проявляется в исторической перспективе.
Так, достаточно раннее, но опубликованное только в 1883 году апокрифическое предание "Элоа" было благосклонно встречено критикой и принесло Случевскому долгожданный успех. В этой поэме нетрудно было усмотреть своеобразие преломления поэтом по меньшей мере двух великих традиций: "Фауста" Гете и "Демона" Лермонтова. Сатана и ангел в женском образе Элоа, мужское и женское, зло и добро - извечный конфликт, который Случевский разрешает по-своему, отдалившись от гениальных предшественников. Элоа - не Маргарита и не Тамара, она неуловима и странна. Сюжетная поэма завершается открытым финалом: точки над "и" не расставлены. Зло не побеждено, добродетель не торжествует. Понятно, что хорошо, но что хорошо - непонятно.
Но именно в этот период у Случевского появляется внимательный и заинтересованный читатель и критик, с которым Случевскому предстоит довольно коротко сойтись. Это Владимир Соловьев. Вероятно, уже в "Элоа" Соловьев различает свой сокровенный образ "вечной женственности".
В 1902 году Случевский издает свою последнюю книгу "Записки из уголка". Этот сборник укрепляет его авторитет в среде декадентов и символистов. И вновь стихотворения, образующие книгу, являют собой своеобразный свод традиций русского стиха.
"Люблю я время увяданья. " - Пушкин, "Я никого не ненавидел, но презирал - почти всегда. " - Лермонтов, "Еще покрыты льдом живые лики вод / И недра их полны живою тишиною. " - Тютчев, "Как вы мне любы, полевые / Глубокой осени цветы. " - Фет, "Сказочку слушаю я, / Сказочка - радость моя. " - Сологуб, ну и "Сбежали тени всяких пугал / И гномов темные толпы. " - Блок.
Этот ряд можно было бы продолжать, если бы не одно обстоятельство: ко времени "Записок из уголка" стихи Блока еще не были написаны. Влияние Случевского на Блока очевидно, хотя речь ни в коей мере не идет о подражании. Мировоззрение позднего Случевского уже органично включало в себя то, что позднее станет определяющим для Блока. Случевский и декаденты, Случевский и младосимволисты, Случевский и Анненский, Случевский и акмеизм, - все это чрезвычайно благодатные темы для исследований и раздумий.
Кстати, если сегодня бы по примеру "Аполлона" вновь провести конкурс на лучшие произведения о дьяволе, присланные анонимно стихи Случевского вполне могли бы претендовать на первый приз:
Что два дела сделал он людям
Человека скверного отпустил
А толпе дал зрелище
И сопоставление Случевского и Бродского не лишено смысла. Случевский тоже в большой степени поэт метафизический. Кроме того, его поэтическая интонация, свободный синтаксис, размашистый период куда как свойственны поэтике классика наших дней.
Каково же истинное лицо поэта Константина Случевского? При всем своеобразии оно постоянно ускользает, растворяясь в многоликости традиций и манер. Оно неуловимо, но в этом его главная непохожесть. Его главная тема - промежуточное состояние души не живой и не мертвой. Случевский постоянно стремится заглянуть за край дозволенного, и кто знает, насколько истинны его прозрения.
Даже обвинения в том, что у Случевского практически не найдешь запоминающихся образов и строк, беспочвенны в том случае, когда речь заходит о смерти. Иногда кажется, что ниша Смертяшкина, с легкой руки Горького отданная в безраздельное владение Федору Сологубу, могла бы быть предоставлена и Случевскому.
Даже самая ранняя поэма Случевского "В снегах", определяемая в литературе как сказочная, напрочь сказку отрицает, поскольку имеет в основе коллизии инцест, сказке неизвестный, по крайней мере в своей греховной ипостаси. Сказка у Случевского на грани мифа, жизнь на грани смерти, день на грани ночи. Ну, а сам Случевский - на грани времен. Он всегда будет современным и всегда недовостребованным: ибо его гармония лежит на грани разрушения и смерти. Словом, Случевский - поэт наших дней. И, как представляется, сегодня он должен быть прочитан.
Поэтому издание объемной книги Случевского издательством "Летний сад" можно только приветствовать, хотя и следует признать, что книга вышла тоже сумеречной. Претендуя на "практически полный корпус поэзии и драматургии К.К. Случевского", эта книга на самом деле не отвечает поставленной задаче. В ее основе - шеститомное собрание сочинений Случевского 1898 года с небольшими добавлениями. Безусловно, издателям такой путь достаточно удобен, но, к сожалению, он не совсем приемлем для читателя.
Прежде всего потому, что составители книги абсолютно не учли более поздних изданий Случевского. Ни "Библиотеки поэта" (1962), ни мюнхенского издания "Забытых стихотворений" (1968), ни более поздних публикаций. Из-за этого за пределами книги остались важнейшие произведения Случевского последних лет жизни, без которых, по авторитетному мнению С.В. Сапожкова, невозможно представить себе истинный путь поэта. Речь идет о трех циклах: "Смерть и бессмертие", "Загробные песни" и "В том мире". Все они вместе составляют "поэму-дневник", обобщающую жизненный и творческий путь поэта. Естественно, что без них не имеет смысла говорить о какой бы то ни было полноте.
Кроме того, в "Сочинениях в стихах" отсутствуют такие простые и необходимые вещи, как датировка стихотворений, алфавитный указатель. То есть книга составлялась впопыхах и в сумерках, а оттого и вышла недоделанной. Но при всем том она все же остается наиболее полным изданием поэзии Случевского на сегодня.
Мнения современников и более поздних исследователей о поэзии Константина Случевского никогда не были единодушными. Причем различие было огромным — от восторгов и поклонения до злых и остроумных насмешек. Именно поэтому, начав публиковать стихи в журналах в 1857 году и получив резко отрицательные отзывы от некоторых изданий и литературоведов, Случевский исчезает на время и опять начинает печатать стихи только в 1878 году . Он иногда исчезал не только из журналов, но и из России. Родившись в Петербурге, он будет воспитываться в Первом кадетском корпусе, откуда в 1855 году выпущен прапорщиком в Семёновский полк, позднее поступит даже в Академию Генерального штаба, но в 1861 году оставит военную службу и отправится за границу, где учился и получил степень доктора философии.
Но и стихи Константин Константинович писал до самой смерти. Причем в них все больше просматривалось влияние возникшего символизма, и при этом именно многие деятели культуры Серебряного века (большинство символистов, В. Ходасевич , О. Мандельштам , Б. Пастернак ) высоко ценили его творчество и посвящали его поэзии хвалебные статьи.
Здесь счастлив я, здесь я свободен,—
Свободен тем, что жизнь прошла,
Что ни к чему теперь не годен,
Что полуслеп, что эта мгла
Своим могуществом жестоким
Меня не в силах сокрушить,
Что светом внутренним, глубоким
Могу я сам себе светить
И что из общего крушенья
Всех прежних сил, на склоне лет,
Святое чувство примиренья
Пошло во мне в роскошный цвет.
Не так ли в рухляди, над хламом,
Из перегноя и трухи,
Растут и дышат фимиамом
Цветов красивые верхи?
Пускай основы правды зыбки,
Пусть всё безумно в злобе дня,—
Доброжелательной улыбки
Им не лишить теперь меня!
Я дом воздвиг в стране бездомной,
Решил задачу всех задач,—
Пускай ко мне, в мой угол скромный,
Идут и жертва и палач.
Я вижу, знаю, постигаю,
Что все должны быть прощены;
Я добр — умом, я утешаю
Тем, что в бессильи все равны.
Да, в лоно мощного покоя
Вошел мой тихий Уголок —
Возросший в грудах перегноя
Очаровательный цветок.
Каких-нибудь пять-шесть дежурных фраз;
Враждебных клик наскучившие схватки;
То жар, то холод вечной лихорадки,
Здесь - рана, там - излом, а тут - подбитый глаз!
Талантики случайных содержаний,
Людишки, трепетно вертящие хвосты
В минуты искренних, почтительных лизаний
И в обожании хулы и клеветы;
На говор похвалы наставленные уши;
Во всех казнах заложенные души;
Дела, затеянные в пьянстве иль в бреду,
С болезнью дряблых тел в ладу.
Все это с примесью старинных, пошлых шуток,
С унылым пеньем панихид,-
Вот проявленья каждых суток,
Любезной жизни милый вид…
Что, камни не живут? Не может быть! Смотри,
Как дружно все они краснеют в час зари,
Как сохраняют в ночь то мягкое тепло,
Которое с утра от солнца в них сошло!
Что, камни не живут? Не может быть! Смотри,
Как дружно все они краснеют в час зари,
Как сохраняют в ночь то мягкое тепло,
Которое с утра от солнца в них сошло!
Какой ужасный гул идет от мостовых!
Как крепки камни все в призваниях своих,—
Когда они реку вдоль берега ведут,
Когда покойников, накрывши, стерегут,
И как гримасничают долгие века,
Когда ваятеля искусная рука
Увековечит нам под лоском красоты
Чьи-либо гнусные, проклятые черты!
Ты не гонись за рифмой своенравной.
Ты не гонись за рифмой своенравной
И за поэзией - нелепости оне:
Я их сравню с княгиней Ярославной,
С зарею плачущей на каменной стене.
Ведь умер князь, и стен не существует,
Да и княгини нет уже давным-давно;
А все как будто, бедная, тоскует,
И от нее не все, не все схоронено.
Но это вздор, обманное созданье!
Слова - не плоть. Из рифм одежд не ткать!
Слова бессильны дать существованье,
Как нет в них также сил на то, чтоб убивать.
Нельзя, нельзя. Однако преисправно
Заря затеплилась; смотрю, стоит стена;
На ней, я вижу, ходит Ярославна,
И плачет, бедная, без устали она.
Сгони ее! Довольно ей пророчить!
Уйми все песни, все! Вели им замолчать!
К чему они? Чтобы людей морочить
И нас, то здесь - то там, тревожить и смущать!
Смерть песне, смерть! Пускай не существует!
Вздор рифмы, вздор стихи! Нелепости оне.
А Ярославна все-таки тоскует
В урочный час на каменной стене.
Да, мы, смирясь, молчим. в конце концов -
бесспорно!
Юродствующий век проходит над землей;
Он развивает ум старательно, упорно,
И надсмехается над чувством и душой.
Ну, что ж? Положим так, что вовсе не позорно
Молчать сознательно, но заодно с толпой;
В веселье чувственности сытой и шальной
Засмеивать печаль и шествовать покорно!
Толпа - всегда толпа! В толпе себя не видно;
В могилу заодно сойти с ней не обидно;
Но каково-то тем, кому судьба - стареть,
И ждать, как подрастут иные поколенья
И окружат собой их, ждущих отпущенья,
Последних могикан, забывших умереть!
Когда свет месяца бесстрастно озаряет
Заснувший ночью мир и всё, что в нем живет,
Порою кажется, что свет тот проникает
К нам, в отошедший мир, как под могильный свод.
И мнится при луне, что мир наш - мир загробный,
Что где-то, до того, когда-то жили мы,
Что мы - не мы, послед других существ, подобный
Жильцам безвыходной, таинственной тюрьмы.
И мы снуем по ней какими-то тенями,
Чужды грядущему и прошлое забыв,
В дремоте тягостной, охваченные снами,
Не жизнь, но право жить как будто сохранив.
* Вечный свет (лат.). - Ред.
***
Будто в люльке нас качает.
Ветер свеж. Ни дать, ни взять,
Море песню сочиняет —
Слов не может подобрать.
Не помочь ли? Жалко стало!
Сколько чудных голосов!
Дискантов немножко мало,
Но зато не счесть басов.
Но какое содержанье,
Смысл какой словам придать?
Море — странное созданье,
Может слов и не признать.
Диких волн седые орды
Тонкой мысли не поймут,
Хватят вдруг во все аккорды
И над смыслом верх возьмут.
При всех недостатках своих произведений К. К. Случевский — настоящий, неподдельный поэт, всегда своеобразный и иногда глубокий. Отсутствие подражательности не только намеренной, но даже невольной и бессознательной есть черта, которая прямо бросается в глаза при чтении его книжек. Самые неудачные страницы у него можно упрекнуть во всем, кроме подражательности. А вместе с тем К. К. Случевский есть впечатлительнейший из поэтов; на него производят впечатление такие вещи, которые вообще проходят незамеченными. И эти впечатления он переносит в свои стихи. Но впечатлительность нашего поэта, по крайней мере, насколько можно о ней судить по его стихам, имеет особый характер. Мы не найдем у него простых художественных воспроизведений того или другого поразившего его явления из жизни природы или человека. Всякое даже самое ничтожное впечатление сейчас же переходит у него в размышление, дает свое отвлеченное умственное отражение и в нем как бы растворяется. Это свойство, несомненно, господствующее в поэзии К. К. Случевского, хотя, конечно, не исчерпывающее ее всецело, я назвал бы импрессионизмом мысли. Схватывая на лету всевозможные впечатления и ощущения и немедленно обобщая их в форме рефлексии, мысль поэта не останавливается на предварительной эстетической оценке этих впечатлений: автор рефлектирует в самом своем творчестве, но не проверяет его результатов дальнейшею критическою рефлексией. Отсюда чрезвычайная неровность и случайность его произведений: если впечатление имело настоящую эстетическую ценность, если в нем был элемент красоты, его прямое отражение в мысли автора дает истинно поэтические произведения, если же нет, то выходят вещи в лучшем случае странные, или причудливые.
Каких-нибудь пять-шесть дежурных фраз;
Враждебных клик наскучившие схватки;
То жар, то холод вечной лихорадки,
Здесь - рана, там - излом, а тут - подбитый глаз!
Талантики случайных содержаний,
Людишки, трепетно вертящие хвосты
В минуты искренних, почтительных лизаний
И в обожании хулы и клеветы;
На говор похвалы наставленные уши;
Во всех казнах заложенные души;
Дела, затеянные в пьянстве иль в бреду,
С болезнью дряблых тел в ладу.
Все это с примесью старинных, пошлых шуток,
С унылым пеньем панихид,-
Вот проявленья каждых суток,
Любезной жизни милый вид…
Что, камни не живут? Не может быть! Смотри,
Как дружно все они краснеют в час зари,
Как сохраняют в ночь то мягкое тепло,
Которое с утра от солнца в них сошло!
Что, камни не живут? Не может быть! Смотри,
Как дружно все они краснеют в час зари,
Как сохраняют в ночь то мягкое тепло,
Которое с утра от солнца в них сошло!
Какой ужасный гул идет от мостовых!
Как крепки камни все в призваниях своих,—
Когда они реку вдоль берега ведут,
Когда покойников, накрывши, стерегут,
И как гримасничают долгие века,
Когда ваятеля искусная рука
Увековечит нам под лоском красоты
Чьи-либо гнусные, проклятые черты!
Ты не гонись за рифмой своенравной.
Ты не гонись за рифмой своенравной
И за поэзией - нелепости оне:
Я их сравню с княгиней Ярославной,
С зарею плачущей на каменной стене.
Ведь умер князь, и стен не существует,
Да и княгини нет уже давным-давно;
А все как будто, бедная, тоскует,
И от нее не все, не все схоронено.
Но это вздор, обманное созданье!
Слова - не плоть. Из рифм одежд не ткать!
Слова бессильны дать существованье,
Как нет в них также сил на то, чтоб убивать.
Нельзя, нельзя. Однако преисправно
Заря затеплилась; смотрю, стоит стена;
На ней, я вижу, ходит Ярославна,
И плачет, бедная, без устали она.
Сгони ее! Довольно ей пророчить!
Уйми все песни, все! Вели им замолчать!
К чему они? Чтобы людей морочить
И нас, то здесь - то там, тревожить и смущать!
Смерть песне, смерть! Пускай не существует!
Вздор рифмы, вздор стихи! Нелепости оне.
А Ярославна все-таки тоскует
В урочный час на каменной стене.
Да, мы, смирясь, молчим. в конце концов -
бесспорно!
Юродствующий век проходит над землей;
Он развивает ум старательно, упорно,
И надсмехается над чувством и душой.
Ну, что ж? Положим так, что вовсе не позорно
Молчать сознательно, но заодно с толпой;
В веселье чувственности сытой и шальной
Засмеивать печаль и шествовать покорно!
Толпа - всегда толпа! В толпе себя не видно;
В могилу заодно сойти с ней не обидно;
Но каково-то тем, кому судьба - стареть,
И ждать, как подрастут иные поколенья
И окружат собой их, ждущих отпущенья,
Последних могикан, забывших умереть!
Когда свет месяца бесстрастно озаряет
Заснувший ночью мир и всё, что в нем живет,
Порою кажется, что свет тот проникает
К нам, в отошедший мир, как под могильный свод.
И мнится при луне, что мир наш - мир загробный,
Что где-то, до того, когда-то жили мы,
Что мы - не мы, послед других существ, подобный
Жильцам безвыходной, таинственной тюрьмы.
И мы снуем по ней какими-то тенями,
Чужды грядущему и прошлое забыв,
В дремоте тягостной, охваченные снами,
Не жизнь, но право жить как будто сохранив.
* Вечный свет (лат.). - Ред.
***
Будто в люльке нас качает.
Ветер свеж. Ни дать, ни взять,
Море песню сочиняет —
Слов не может подобрать.
Не помочь ли? Жалко стало!
Сколько чудных голосов!
Дискантов немножко мало,
Но зато не счесть басов.
Но какое содержанье,
Смысл какой словам придать?
Море — странное созданье,
Может слов и не признать.
Диких волн седые орды
Тонкой мысли не поймут,
Хватят вдруг во все аккорды
И над смыслом верх возьмут.
При всех недостатках своих произведений К. К. Случевский — настоящий, неподдельный поэт, всегда своеобразный и иногда глубокий. Отсутствие подражательности не только намеренной, но даже невольной и бессознательной есть черта, которая прямо бросается в глаза при чтении его книжек. Самые неудачные страницы у него можно упрекнуть во всем, кроме подражательности. А вместе с тем К. К. Случевский есть впечатлительнейший из поэтов; на него производят впечатление такие вещи, которые вообще проходят незамеченными. И эти впечатления он переносит в свои стихи. Но впечатлительность нашего поэта, по крайней мере, насколько можно о ней судить по его стихам, имеет особый характер. Мы не найдем у него простых художественных воспроизведений того или другого поразившего его явления из жизни природы или человека. Всякое даже самое ничтожное впечатление сейчас же переходит у него в размышление, дает свое отвлеченное умственное отражение и в нем как бы растворяется. Это свойство, несомненно, господствующее в поэзии К. К. Случевского, хотя, конечно, не исчерпывающее ее всецело, я назвал бы импрессионизмом мысли. Схватывая на лету всевозможные впечатления и ощущения и немедленно обобщая их в форме рефлексии, мысль поэта не останавливается на предварительной эстетической оценке этих впечатлений: автор рефлектирует в самом своем творчестве, но не проверяет его результатов дальнейшею критическою рефлексией. Отсюда чрезвычайная неровность и случайность его произведений: если впечатление имело настоящую эстетическую ценность, если в нем был элемент красоты, его прямое отражение в мысли автора дает истинно поэтические произведения, если же нет, то выходят вещи в лучшем случае странные, или причудливые.
Читайте также: