Рано утром лопатин с ваниным ушли в первую роту сочинение егэ
Обновлено: 06.07.2024
«Рано утром Лопатин с Ваниным ушли в первую роту. Сабуров остался: он хотел воспользоваться затишьем. Сначала они два часа просидели с Масленниковым за составлением различной военной отчетности, часть которой была действительно необходимой, а часть казалась Сабурову лишней и заведенной только в силу давней мирной привычки ко всякого рода канцелярщине. Потом, когда Масленников ушел, Сабуров сел за отложенное и тяготившее его дело – за ответы на письма, пришедшие к мертвым. Как-то так уже повелось у него почти с самого начала войны, что он брал на себя трудную обязанность отвечать на эти письма. Его сердили люди, которые, когда кто-нибудь погибал в их части, старались как можно дольше не ставить об этом в известность его близких. Эта кажущаяся доброта представлялась ему просто желанием пройти мимо чужого горя, чтобы не причинить боли самому себе.
Людям иногда нужна ложь, он знал это. Они непременно хотят, чтобы тот, кого они любили, умер героически или, как это пишут, пал смертью храбрых… Они хотят, чтобы он не просто погиб, чтобы он погиб, сделав что-то важное, и они непременно хотят, чтобы он их вспомнил перед смертью.
И Сабуров, когда отвечал на письма, всегда старался утолить это желание, и, когда нужно было, он лгал, лгал больше или меньше – это была единственная ложь, которая его не смущала. Он взял ручку и, вырвав из блокнота листок, начал писать своим быстрым, размашистым почерком. Он написал о том, как они служили вместе с Парфёновым, как Парфёнов героически погиб здесь в ночном бою, в Сталинграде (что было правдой), и как он, прежде чем упасть, сам застрелил трёх немцев (что было неправдой), и как он умер на руках у Сабурова, и как он перед смертью вспоминал сына Володю и просил передать ему, чтобы тот помнил об отце.
Закончив письмо, Сабуров взял лежавшую перед ним фотографию и, прежде чем вложить в конверт, посмотрел на неё. Она была снята ещё в Саратове, где они переформировывались: маленький Парфёнов стоял в воинственной позе, придерживая рукой кобуру нагана, – наверное, на этом настоял фотограф.
Следующее письмо было сержанту Тарасову из первой роты. Сабуров знал, что Тарасов тоже погиб в первом бою, но как и при каких обстоятельствах – не знал. Это было письмо из деревни, написанное крупными буквами на клетчатой тетрадочной бумаге, с упоминанием всех родных – короткое обычное письмо, в котором, однако, за каждой буквой его чувствовались любовь и тоска, неумело выраженные, но от этого не менее сильные… И, отвечая на это письмо, не зная, как погиб Тарасов, Сабуров всё-таки написал, что тот был хорошим бойцом, погиб смертью храбрых и что он, командир, гордился им.
Потом Сабуров взялся за третье письмо и, дописав его до конца, позвонил в первую роту, где были сейчас комиссар и Лопатин.
– Уже пошли к вам, – ответил командир роты Гордиенко.
– Лазили? – спросил Сабуров.
– Порядочно.
Сабуров услышал, как Гордиенко усмехнулся в телефон, и, положив трубку, облегчённо вздохнул.
Обедали вчетвером: кроме комиссара и Лопатина подошёл и Масленников. Лопатин, вернувшись в штаб, был полон той радостной облегчённости, какая появляется у человека на войне, когда чувство опасности переходит в чувство относительной безопасности. За обедом он заговорил как раз об этом:
– Вот вы вчера говорили, кому из нас страшней. Откровенно сказать, чувство опасности и возможности умереть – утомительное чувство, от него устаёшь, не правда ли?
– Правда, – подтвердил Сабуров.
– В тылу часто не понимают, что опасность не есть величина постоянная, что на фронте всё относительно. Когда после атаки солдат попадает в окоп, окоп кажется ему безопасностью; когда я из роты прихожу к вам в батальон, мне эта ваша нора кажется крепостью; когда вы попадаете в штаб армии, вам кажется, – там тишина, а на том берегу Волги, хоть его и обстреливают, для вас курорт, между тем как для меня вчера утром уже тот берег казался страшной опасностью.
– Всё верно, – согласился Сабуров, – с той поправкой для Сталинграда, что здесь сейчас штаб армии находится так же близко от немцев и в такой же опасности, как мы, а учитывая сегодняшнее затишье у нас, даже в большей.
После обеда Сабуров взял шинель и, надевая её, без всякой задней мысли сказал:
– Ну, я пойду во вторую роту…
Но Лопатин воспринял это как приглашение или, может быть, даже вызов. Он тоже поднялся и молча надел шинель.
– А вы куда?
– С вами, – ответил Лопатин.
Сабуров посмотрел на него, хотел возразить, но потом понял, что если этот человек принял простые, не относившиеся к нему слова за предложение идти, то теперь он всё равно настоит на своём. И, питая неприязнь к лишним разговорам, Сабуров просто сказал:
– Ну хорошо, пойдёмте.
Пока Сабуров, примостившись за выступом стены, внимательно рассматривал в бинокль развалины соседней улицы, Конюков неторопливо приступил к рассказу. Двадцать седьмое число он и сам считал своим особенно удачным днём, и рассказывать об этом ему доставляло удовольствие.
Двадцать седьмого он был связным и семь раз засветло переползал по открытому месту из второй роты в первую и обратно там, где все остальные связные были убиты. Рассказывал он об этом со свойственной старым солдатам особой картинностью изображения.
– Ползу, значит, это я, а пули так поверх меня и летят, и летят, а у меня на спине тощий такой вещевой мешочек, и в нём табачок да хлебушко, потому что хлебушко да табачок, хотя и легче без них ползти, но оставлять нельзя – знаешь, куда ползешь, вдруг обратно не приползешь… Или ранят посередь дороги, опять же перекурить надо и хлебушко пожевать… И котелок у меня за спиной поверх мешка, потому что нет едока, чтобы он был без котелка, – опять срифмовал Конюков. – Ползу, и так у меня котелок мотается из стороны в сторону, гремит. И не потому гремит, что привязан плохо, а потому, что пули по нему бьют, – он же высоко, – ползу и вдруг чувствую, что на спине у меня горячо… Вытащил нож, чиркнул по ремню и отрезал мешок. Свалился он рядок со мной и дымится; он его, значит, зажигательной пулей прожёг. И тут я засмеялся, – мне смешно стало, потому что, думаю, что я, танк, что ли, что он у меня башню зажёг… Ну, скинул мешок и дальше пополз, а табак пропал, сгорел. Опять дальше ползу… Совсем ровное место, а грязно было, слякоть, и до того ползу к земле тесно, что грязь аж в голенища залезает. А он ещё и ещё по мне бьет. Ну, я уж совсем к земле прижимаюсь…
Конюков оглянулся: бойцы слушали его не в первый раз, и на лицах их изобразилась в этом месте готовность улыбнуться: они предвидели, что здесь будет уже известная им и неизменно доставлявшая удовольствие шутка.
– Ползу и до того тесно к земле прижимаюсь, как по первому году к молодой жене не прижимался, ей-богу, вот те крест, – серьёзно перекрестился Конюков под хохот окружающих. – А потом я за развалину заполз, так он меня из пулемёта взять не может и в живых отпустить тоже не хочет; обидно ему – вторую войну всё в меня целит, а попасть не может, промахивается. Ну и начал он в меня мины бросать. А кругом грязища… Мина разорвется, а осколки кругом меня шлёпают, будто овцы по грязи идут…
– Ну, вы ещё тут пока поговорите, – сказал, прерывая Конюкова, Сабуров, – я сейчас вернусь, – и, отдав обрадованному Конюкову бинокль, вылез из окопа и пошёл в соседний взвод.
Действительно, на дне фуражки лежало два мелких осколка, попавших туда уже на излёте и не прорвавших фуражки насквозь, а только немножко поцарапавших её. Сабуров, вытряхнув осколки, посмотрел на фуражку.
– Все подумают – моль проела, никто не поверит, если расскажете, что осколки попали.
– А я не буду рассказывать, – усмехнулся Лопатин.
– Значит, это вы стреляли? – спросил Сабуров.
– Я… Вот по тем развалинам. Они мне сказали, там немцы сидят…
– Сидят, так точно, – подтвердил Конюков, – оттого и ответ дали, что сидят.
– А отчего сегодня так редко стреляете по ним? – спросил Лопатин. – Патроны бережёте?
– Зачем патроны, – ответил Конюков, – не патроны бережём, а чего же стрелять, пока его не видать. Как его видать будет, так и будем стрелять…
– Кончили разговор? – спросил Сабуров. – Кончили? Ну и хорошо, пойдёмте.
Чаще всего ложь не приводит ни к чему хорошему. Однако порой случаются ситуации, когда кажется, что сказать неправду совершенно необходимо. Так может ли ложь быть оправдана?
Размышляя над этой проблемой, К. М. Симонов рассказывает о военном, который принялся отвечать на письма, пришедшие к погибшим. Предвосхищая дальнейшие события, автор пишет: "Людям иногда нужна ложь .
Другими словами, К. М. Симонов считает, что в исключительных ситуациях ложь может быть оправдана. Сложно не согласиться с мнением автора. Порой, хотя и очень редко, говорить неправду действительно необходимо, следовательно, в такие моменты ложь не должна вызывать осуждение.
Подтверждение тому можно найти в рассказе Рэя Бредбери "Все мои враги мертвы". События этого рассказа, хотя и носят несерьёзный и юмористический характер, подталкивают на мысли серьёзные и важные. Парадоксально, но, чтобы спасти Уолтера Грига от отчаяния, рассказчик решает сломать их дружбу. Он придумывает всякий вздор в надежде разозлить Уолтера и настроить его против себя. В конце концов остроумная идея рассказчика оказывается крайне успешной, и теперь в жизни Уолтера Грига снова появляется смысл.
Кроме того, ложь во благо мы встречаем в романе Трумана Капоте "Хладнокровное убийство". В нём детектив во время опроса подозреваемых, хотя и не имеет надёжных доказательств, но всё же уверен в том, что перед ним сидят настоящие убийцы. Тогда, чтобы оказать на преступников психологическое давление, он идёт на хитрость: говорит, что на их месте преступления присутствовал свидетель, и их виновность не вызывает сомнений, что сложно назвать правдой. В итоге это приводит к тому, что убийцы признаются в содеянном.
Таким образом, действительно, бывают ситуации, когда ложь не только не несёт вред, но и вовсе служит благим целям, что, безусловно, её оправдывает. Однако стоит помнить о том, что такие моменты встречаются крайне редко.
Внимание!
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter.
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.
Текст из ЕГЭ
(1) Для того чтобы совершились самые великие и важные изменения в жизни человечества, не нужны никакие подвиги: ни вооружение миллионов войск, ни постройки новых дорог и машин, ни устройства выставок, ни устройства союзов рабочих, ни революции, ни баррикады, ни взрывы, ни изобретения, ни воздухоплавание и т.п., а нужно только изменение общественного мнения.
(2) Для изменения же общественного мнения не нужно никаких усилий мысли, не нужно опровергать что-либо существующее и придумывать что-либо необыкновенное, новое, нужно только не поддаваться ложному, уже умершему, искусственно возбуждаемому правительствами общественному мнению прошедшего, нужно только, чтобы каждый отдельный человек говорил то, что он действительно думает и чувствует, или хоть не говорил того, чего он не думает. (3) И только бы люди, хоть небольшое количество людей, делали это, и тотчас само собой спадёт отжившее общественное мнение и проявится молодое, живое, настоящее. (4) А изменится общественное мнение, и без всякого усилия само собой заменится всё то внутреннее устройство жизни людей, которое томит и мучает их.
(5) Совестно сказать, как мало нужно для того, чтобы всем людям освободиться от всех тех бедствий, которые теперь удручают их: нужно только не лгать. (6) Пускай только не поддаются люди той лжи, которую внушают им, пусть только не говорят того, что они не думают и не чувствуют, и тотчас же совершится такой переворот во всём строе нашей жизни, которого не достигнут революционеры столетиями, если бы вся власть находилась в их руках.
(7) Только бы верили люди, что сила не в силе, а в правде, и смело высказывали бы её, или хоть только бы не отступали от неё словом и делом: не говорили бы того, чего они не думают, не делали бы того, что они считают нехорошим и глупым.
(8)…Сила не в силе, а в мысли и ясном выражении её, и потому боятся выражения независимой мысли больше, чем армий, устраивают цензуры, подкупают газеты… (9) Но та духовная сила, которая движет миром, она даже не в книге, не в газете, она неуловима и всегда свободна, она в глубине сознания людей. (10) Самая могущественная и неуловимая, свободная сила эта есть та, которая проявляется в душе человека, когда он один, сам собою обдумывает явления мира и потом невольно высказывает свои мысли своей жене, брату, другу, всем тем людям, с которыми он сходится и от которых считает грехом скрыть то, что он считает истиной. (11) Никакие миллиарды рублей, миллионы войск и никакие учреждения, ни войны, ни революции не произведут того, что может произвести простое выражение свободным человеком того, что он считает справедливым независимо от того, что существует и что ему внушается.
(12) Один свободный человек скажет правдиво то, что он думает и чувствует среди тысяч людей, своими поступками и словами утверждающими совершенно противоположное.
(13) Казалось бы, что высказавший искренно свою мысль должен остаться одиноким, а между тем большей частью бывает так, что все или большинство уже давно думают и чувствуют то же самое, только не высказывают этого. (14) И то, что было вчера новым мнением одного: человека, делается нынче общим мнением большинства. (15) А как скоро установилось это мнение, как тотчас незаметно, понемногу, но неудержимо начинают изменяться поступки людей.
(16) Все мы плачемся на безумный, противоречащий всему нашему существу порядок жизни, а не только не пользуемся тем единственным находящимся в нашей власти могущественнейшим орудием: сознания истины и выражения её, но, напротив, под предлогом борьбы со злом уничтожаем это орудие и приносим его в жертву воображаемой борьбе с этим порядком.
(17) Один не говорит той правды, которую он знает, потому, что он чувствует себя обязанным перед людьми, с которыми он связан, другой потому, что правда могла бы лишить его того выгодного положения, посредством которого он поддерживает семью, третий — потому, что он хочет достигнуть славы и власти и потом уже употребить их на служение людям; четвёртый потому, что он не хочет нарушать старинные священные предания, пятый потому, что он не хочет оскорблять людей, шестой — потому, что высказывание правды вызовет преследование и нарушит ту добрую общественную деятельность, которой отдаётся или намерен отдаться…
(18) Для того чтобы изменился противный сознанию людей порядок жизни и заменился соответственным ему, нужно, чтобы отжившее общественное мнение заменилось живым, новым. (19) Для того же, чтобы старое, отжившее общественное мнение уступило место новому, живому, нужно, чтобы люди, сознающие новые требования жизни, явно высказывали их. (20) А между тем все люди, сознающие все эти новые требования, один во имя одного, другой во имя другого, не только умалчивают их, но словом и делом утверждают то, что прямо противоположно этим требованиям. (21) Только истина и высказывание её может установить то новое общественное мнение, которое изменит отсталый и вредный порядок жизни, а между тем мы не только не высказываем той истины, которую знаем, а часто даже прямо высказываем то, что сами считаем неправдой.
(По Л.Н. Толстому)
Вступление
Человечество, обладающее истиной, обладает величайшим преимуществом перед вселенной. Другой разговор, что человечество не всегда правдиво с самим собой, не всегда признает свои ошибки, не всегда находит силы взглянуть правде в глаза.
Тем временем, правда – категория, делающая людей лучше в собственных глазах и в глазах окружающих.
Проблема
В своем тексте Л.Н. Толстой поднимает проблему правды, которая способна при правильном использовании этого понятия, изменить весь мировой уклад к лучшему.
Читайте также: