Прочитайте отрывок из статьи а пушкина об обязанностях человека сочинение сильвио пеллико
Обновлено: 06.07.2024
КНИГИ 419186 АВТОРЫ 128103 СЕРИИ 43306 ЖАНРЫ 504 ГОРОДА 1139 ИЗДАТЕЛЬСТВА 16491 ТЕГИ 336272 СТАТЬИ 612
Шутки г. Сенковского насчет невинных местоимений сей, сия, сие, оный, оная, оное — не что иное, как шутки. Вольно же было публике и даже некоторым писателям принять их за чистую монету. Может ли письменный язык быть совершенно подобным разговорному? Нет, так же, как разговорный язык никогда не может быть совершенно подобным письменному. Не одни местоимения сей и оный, [206] но и причастия вообще и множество слов необходимых обыкновенно избегаются в разговоре. Мы не говорим: карета, скачущая по мосту, слуга, метущий комнату; мы говорим: которая скачет, который метет и пр., заменяя выразительную краткость причастия вялым оборотом. Из того еще не следует, что в русском языке причастие должно быть уничтожено. Чем богаче язык выражениями и оборотами, тем лучше для искусного писателя. Письменный язык оживляется поминутно выражениями, рождающимися в разговоре, но не должен отрекаться от приобретенного им в течение веков. Писать единственно языком разговорным — значит не знать языка. Но вы несправедливо сравнили гонение на сей и оный со введением i и v в орфографию русских слов и напрасно потревожили прах Тредьяковского, который никогда ни с кем не заводил споров об этих буквах. Ученый профессор, желавший преобразить нашу орфографию, действовал сам от себя, без предварительного примера. Замечу мимоходом, что орфография г. Каченовского не есть затруднительная новость, но давно существует в наших священных книгах. Всякий литератор, получивший классическое образование, обязан знать ее правила, даже и не следуя оным.
Что же касается до последнего пункта, т. е. до 5000 подписчиков, то позвольте мне изъявить искреннее желание, чтоб на следующий год могли вы заслужить точно такое ж обвинение.
Говоря о равнодушии журналистов к важным литературным событиям, вы указываете на смерть Вальтер Скотта. Но смерть Вальтер Скотта не есть событие литературное; о Вальтер Скотте же и его романах впопад и невпопад было у нас говорено довольно.
Вы говорите, что в последнее время заметно было в публике равнодушие к поэзии и охота к романам, повестям и тому подобному. Но поэзия не всегда ли есть наслаждение малого числа избранных, между тем как повести и романы читаются всеми и везде? И где подметили вы это равнодушие? Скорее можно укорить наших поэтов в бездействии, нежели публику в охлаждении. Державин вышел в свет третьим изданием; слышно, готовится четвертое. На заглавном листе басен Крылова (изданных в прошлом году) выставлено: тридцатая тысяча. Новые поэты, Кукольник и Бенедиктов, приняты были с восторгом. Кольцов обратил на себя общее благосклонное внимание… Где же тут равнодушие публики к поэзии?
Вы укоряете наших журналистов за то, что они не сказали нам: что такое был Вальтер Скотт? Что такое нынешняя французская литература? Что такое наша публика? Что такое наши писатели?
В самом деле, вопросы весьма любопытные! Мы надеемся, что вы их разрешите впоследствии и что избегнете в вашей критике недостатков, так строго и так справедливо вами осужденных в статье, которую вправе мы назвать программою вашего журнала. [207]
На днях выйдет из печати новый перевод книги "Dei doveri degli uomini",
сочинения славного Сильвио Пеллико.
Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во
всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и
происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого
не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не
заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется
Евангелием, - и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные
миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах
противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное
красноречие.
И не всуе, собираясь сказать несколько слов о книге кроткого
страдальца, дерзнули мы упомянуть о божественном Евангелии: мало было
избранных (даже между первоначальными пастырями церкви), которые бы в своих
творениях приближились кротостию духа, сладостию красноречия и младенческою
простотою сердца к проповеди небесного учителя.
В позднейшие времена неизвестный творец книги "О подражании Иисусу
Христу", Фенелон и Сильвио Пеллико в высшей степени принадлежат к сим
избранным, которых ангел господний приветствовал именем человеков
благоволения.
Сильвио Пеллико десять лет провел в разных темницах и, получа свободу,
издал свои записки. Изумление было всеобщее: ждали жалоб, напитанных
горечью, - прочли умилительные размышления, исполненные ясного спокойствия,
любви и доброжелательства.
Признаемся в нашем суетном зломыслии. Читая сии записки, где ни разу не
вырывается из-под пера несчастного узника выражение нетерпения, упрека или
ненависти, мы невольно предполагали скрытое намерение в этой ненарушимой
благосклонности ко всем и ко всему; эта умеренность казалась нам искусством.
И, восхищаясь писателем, мы укоряли человека в неискренности. Книга "Dei
doveri" устыдила нас и разрешила нам тайну прекрасной души, тайну
человека-христианина.
Сказав, какую книгу напомнило нам сочинение Сильвио Пеллико, мы ничего
более не можем и не должны прибавить к похвале нашей.
В одном из наших журналов, в статье писателя с истинным талантом,
критика, заслужившего доверенность просвещенных читателей, с удивлением
прочли мы следующие строки о книге Сильвио Пеллико:
"Если бы книга Обязанностей не вышла вслед за книгою Жизни (Мои
темницы), она показалась бы нам общими местами, сухим, произвольно
догматическим уроком, который мы бы прослушали без внимания".
Неужели Сильвио Пеллико имеет нужду в извинении? Неужели его книга, вся
исполненная сердечной теплоты, прелести неизъяснимой, гармонического
красноречия, могла кому бы то ни было и в каком бы то ни было случае
показаться сухой и холодно догматической? Неужели, если б она была написана
в тишине Фиваиды или в библиотеке философа, а не в грустном уединении
темницы, недостойна была бы обратить на себя внимание человека, одаренного
сердцем? Не можем поверить, чтобы в самом деле такова была мысль автора
"Истории поэзии".
Это уж не ново, это было уж сказано - вот одно из самых обыкновенных
обвинений критики. Но все уже было сказано, все понятия выражены и повторены
в течение столетий: что ж из этого следует? Что дух человеческий уже ничего
нового не производит? Нет, не станем на него клеветать: разум неистощим в
соображении понятий, как язык неистощим в соединении слов. Все слова
находятся в лексиконе; но книги, поминутно появляющиеся, не суть повторение
лексикона. Мысль отдельно никогда ничего нового не представляет; мысли же
могут быть разнообразны до бесконечности.
Как лучшее опровержение мнения г-на Шевырева, привожу собственные его
слова:
"Прочтите ее (книгу Пеллико) с тою же верою, с какою она писана, и вы
вступите из темного мира сомнений, расстройства, раздора головы с сердцем в
светлый мир порядка и согласия. Задача жизни и счастия вам покажется проста.
Вы как-то соберете себя, рассеянного по мелочам страстей, привычек и
прихотей - и в вашей душе вы ощутите два чувства, которые, к сожалению,
очень редки в эту эпоху: чувство довольства и чувство надежды".
Вернуться на предыдущую страницу
КНИГИ 419186 АВТОРЫ 128103 СЕРИИ 43306 ЖАНРЫ 504 ГОРОДА 1139 ИЗДАТЕЛЬСТВА 16491 ТЕГИ 336272 СТАТЬИ 612
Шутки г. Сенковского насчет невинных местоимений сей, сия, сие, оный, оная, оное — не что иное, как шутки. Вольно же было публике и даже некоторым писателям принять их за чистую монету. Может ли письменный язык быть совершенно подобным разговорному? Нет, так же, как разговорный язык никогда не может быть совершенно подобным письменному. Не одни местоимения сей и оный, [206] но и причастия вообще и множество слов необходимых обыкновенно избегаются в разговоре. Мы не говорим: карета, скачущая по мосту, слуга, метущий комнату; мы говорим: которая скачет, который метет и пр., заменяя выразительную краткость причастия вялым оборотом. Из того еще не следует, что в русском языке причастие должно быть уничтожено. Чем богаче язык выражениями и оборотами, тем лучше для искусного писателя. Письменный язык оживляется поминутно выражениями, рождающимися в разговоре, но не должен отрекаться от приобретенного им в течение веков. Писать единственно языком разговорным — значит не знать языка. Но вы несправедливо сравнили гонение на сей и оный со введением i и v в орфографию русских слов и напрасно потревожили прах Тредьяковского, который никогда ни с кем не заводил споров об этих буквах. Ученый профессор, желавший преобразить нашу орфографию, действовал сам от себя, без предварительного примера. Замечу мимоходом, что орфография г. Каченовского не есть затруднительная новость, но давно существует в наших священных книгах. Всякий литератор, получивший классическое образование, обязан знать ее правила, даже и не следуя оным.
Что же касается до последнего пункта, т. е. до 5000 подписчиков, то позвольте мне изъявить искреннее желание, чтоб на следующий год могли вы заслужить точно такое ж обвинение.
Говоря о равнодушии журналистов к важным литературным событиям, вы указываете на смерть Вальтер Скотта. Но смерть Вальтер Скотта не есть событие литературное; о Вальтер Скотте же и его романах впопад и невпопад было у нас говорено довольно.
Вы говорите, что в последнее время заметно было в публике равнодушие к поэзии и охота к романам, повестям и тому подобному. Но поэзия не всегда ли есть наслаждение малого числа избранных, между тем как повести и романы читаются всеми и везде? И где подметили вы это равнодушие? Скорее можно укорить наших поэтов в бездействии, нежели публику в охлаждении. Державин вышел в свет третьим изданием; слышно, готовится четвертое. На заглавном листе басен Крылова (изданных в прошлом году) выставлено: тридцатая тысяча. Новые поэты, Кукольник и Бенедиктов, приняты были с восторгом. Кольцов обратил на себя общее благосклонное внимание… Где же тут равнодушие публики к поэзии?
Вы укоряете наших журналистов за то, что они не сказали нам: что такое был Вальтер Скотт? Что такое нынешняя французская литература? Что такое наша публика? Что такое наши писатели?
В самом деле, вопросы весьма любопытные! Мы надеемся, что вы их разрешите впоследствии и что избегнете в вашей критике недостатков, так строго и так справедливо вами осужденных в статье, которую вправе мы назвать программою вашего журнала. [207]
ОБ ОБЯЗАННОСТЯХ ЧЕЛОВЕКА
Сочинение Сильвио Пеллико
На днях выйдет из печати новый перевод книги "Dei doveri degli uomini", сочинения славного Сильвио Пеллико. Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелием, -- и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие. И не всуе, собираясь сказать несколько слов о книге кроткого страдальца, дерзнули мы упомянуть о божественном Евангелии: мало было избранных (даже между первоначальными пастырями церкви), которые бы в своих творениях приближились кротостию духа, сладостию красноречия и младенческою простотою сердца к проповеди небесного учителя. В позднейшие времена неизвестный творец книги "О подражании Иисусу Христу", Фенелон и Сильвио Пеллико в высшей степени принадлежат к сим избранным, которых ангел господний приветствовал именем человеков благоволения. Сильвио Пеллико десять лет провел в разных темницах и, получа свободу, издал свои записки. Изумление было всеобщее: ждали жалоб, напитанных горечью, -- прочли умилительные размышления, исполненные ясного спокойствия, любви и доброжелательства. Признаемся в нашем суетном зломыслии. Читая сии записки, где ни разу не вырывается из-под пера несчастного узника выражение нетерпения, упрека или ненависти, мы невольно предполагали скрытое намерение в этой ненарушимой благосклонности ко всем и ко всему; эта умеренность казалась нам искусством. И, восхищаясь писателем, мы укоряли человека в неискренности. Книга "Dei doveri" устыдила нас и разрешила нам тайну прекрасной души, тайну человека-христианина. Сказав, какую книгу напомнило нам сочинение Сильвио Пеллико, мы ничего более не можем и не должны прибавить к похвале нашей. В одном из наших журналов, в статье писателя с истинным талантом, критика, заслужившего доверенность просвещенных читателей, с удивлением прочли мы следующие строки о книге Сильвио Пеллико: "Если бы книга Обязанностей не вышла вслед за книгою Жизни (Мои темницы), она показалась бы нам общими местами, сухим, произвольно догматическим уроком, который мы бы прослушали без внимания". Неужели Сильвио Пеллико имеет нужду в извинении? Неужели его книга, вся исполненная сердечной теплоты, прелести неизъяснимой, гармонического красноречия, могла кому бы то ни было и в каком бы то ни было случае показаться сухой и холодно догматической? Неужели, если б она была написана в тишине Фиваиды или в библиотеке философа, а не в грустном уединении темницы, недостойна была бы обратить на себя внимание человека, одаренного сердцем? Не можем поверить, чтобы в самом деле такова была мысль автора "Истории поэзии". Это уж не ново, это было уж сказано -- вот одно из самых обыкновенных обвинений критики. Но все уже было сказано, все понятия выражены и повторены в течение столетий: что ж из этого следует? Что дух человеческий уже ничего нового не производит? Нет, не станем на него клеветать: разум неистощим в соображении понятий, как язык неистощим в соединении слов. Все слова находятся в лексиконе; но книги, поминутно появляющиеся, не суть повторение лексикона. Мысль отдельно никогда ничего нового не представляет; мысли же могут быть разнообразны до бесконечности. Как лучшее опровержение мнения г-на Шевырева, привожу собственные его слова: "Прочтите ее (книгу Пеллико) с тою же верою, с какою она писана, и вы вступите из темного мира сомнений, расстройства, раздора головы с сердцем в светлый мир порядка и согласия. Задача жизни и счастия вам покажется проста. Вы как-то соберете себя, рассеянного по мелочам страстей, привычек и прихотей -- и в вашей душе вы ощутите два чувства, которые, к сожалению, очень редки в эту эпоху: чувство довольства и чувство надежды".
КОММЕНТАРИИ
Читайте также: