Наши стихотворцы разнесли благозвучие по всей русской земле сочинение

Обновлено: 07.07.2024

28. Определите тип и стиль речи текста. 1) разговорный стиль; повествование, 2) разговорный стиль; описание в сочетании с повествованием, 3) публицистический стиль с элементами описания и рассуждения, 4) художественный стиль в сочетании с разговорным; повествование.
29. Какие предложения связаны друг с другом с определительного местоимения? 1) 2 и 3 2) 5 и 6 3) 6 и 7 4) 9 и 10
30. В каком из данных предложений употреблено устаревшее слово? 1) 1 2) 2 3) 4 4) 7

диепричастные обороты всегда выделяются запятыми.отвечают на вопрось: что делая? что как определения,волнистой линией.

маша шла по дороге,/рассматривая витрины/

маша шла по дороге(что делая? )рассматривая витрины

1.сверкали стены снежных дворцов, дикие лебеди летели над морем, в котором отражались розовые облака, и оловянные солдатики стояли на часах на одной ноге, сжимая длинные ружья.(повеств,невоскл,прост,двусостав,распростр,сложное(так как две основы),осложнено причастным оборотом)

2.в глазах ее стояли слезы, и оттого все плыло перед нею, качалось, как в море, и где начиналось небо, где кончалось море — она не различала(повеств,невоскл,простое,распр,двусостав,сложное,осложнено

3.трудно сказать, почему горы произвели на меня такое неизгладимое впечатление, но я постоянно вспоминал их, не теряя надежды вдохнуть еще раз тот горный воздух, который так сладко, холодит гортань, в то время как губы жжет горячее высокогорное солнце.(повеств,невоскл,двусостав,распр,сложное,осложнено обобщенными словами? )

запятые 100% правильно)) прости,но схему не знаю,как написать( если будут идеи-пиши

существительное разбирается по следующей схеме: 1. начальная форма. 2. морфологические признаки: а) постоянные: — собственное / нарицательное, — конкретное / абстрактное / вещественное / собирательное, — род, — число (для тех существительных, для которых этот признак постоянный), — одушевленность, — склонение; б) непостоянные: — число (для изменяющихся по числам), — падеж. 3. синтаксическая роль в предложении.

Запишите высказывание Н. Гоголя, применяя правила правописания. Определите принцип написания каждой из пропущенных букв.

. Поэты наши (с, з)делали д..бро уже 1 тем 1 , что разнесли благ..звучие (до)толе (н..)бывалое. (Н..)знаю в какой дру­гой литературе пок..зали стих..творцы такое бе..к..нечное разно..бразие от(?)енков звука чему (от)части разумеет(?)- ся сп..собствовал сам поэтический язык наш. У каждого свой стих и свой особен(?)ый звон. Этот метал(?)ический бронзовый стих Державина которого до сих пор не может ещё п..забыть наше ухо этот густой как смола или струя ст..летнего токая (сорт венгерского десертного вина) стих Пушкина этот сияющий праз(?)ничный стих Языкова вле­тающий как луч(?) в душу весь соткан(?)ый из света этот облитый ар..матами (полу)дня стих Батюшкова сладос(?)­ный как мёд из горного ущелья 1 этот лё..кий воздушный стих Жуковского, порхающий как (н..)ясный звук эоловой арфы этот т..ж..лый как бы влач..щийся по земле стих Вяземского пр..никнутый по..час едкой щ..мящ..й русской грустью все они, точно разн..звон(?)ые к..л..к..ла или бе..­численные клавиши одного в..лик..лепного органа, раз­несли благ..звучие по Рус(?)кой земле.

1. Найдите в тексте сравнения и метафоры. Какова их роль?
2. Передайте своими словами основные мысли Н. Гоголя, используя лишь некоторые наиболее ёмкие и выразительные его обороты.
3. Найдите в тексте слова с непроизносимыми согласными в корне и под­берите к ним синонимы.

. Поэты наши сделали добро уже тем, что разнесли благозву­ чие, дотоле небывалое. Не знаю, в какой другой литературе показали стихо­ творцы такое бесконечное разнообразие оттенков звука, чему отчасти, ра­ зумеется, способствовал сам поэтический язык наш. У каждого свой стих и свой особенный звон. Этот металлический, бронзовый стих Державина, ко­ торого до сих пор не может еще позабыть наше ухо; этот густой, как смола или струя столетнего токая, стих Пушкина; этот сияющий, праздничный стих Языкова, влетающий, как луч, в душу, весь сотканный из света; этот облитый ароматами полудня стих Батюшкова, сладостный, как мед из гор­ ного ущелья; этот легкий воздушный стих Жуковского, порхающий, как не­ ясный звук эоловой арфы; этот тяжелый, как бы влачащийся по земле стих Вяземского, проникнутый подчас едкой, щемящей русской грустью, — все они, точно разнозвонные колокола или бесчисленные клавиши одного ве­ ликолепного органа, разнесли благозвучие по русской земле.
Сравнения: густой, как смола или струя столетнего токая; влетающий, как луч, в душу; сладостный, как мед из горного ущелья; порхающий, как неясный звук эоловой арфы; они, точно разнозвонные колокола или бес­ численные клавиши одного великолепного органа.
Метафоры: металлический, бронзовый стих Державина; густой стих Пуш­ кина; сияющий стих Языкова; сладостный стих Батюшкова; порхающий стих Жуковского; этот тяжелый, как бы влачащийся по земле стих Вяземского.

Сдé-ла-ли
с - [с] — согл., тв., гл.
д - [д’] — согл., мягк., зв.
е - [эˊ] — гласн., удар.
л - [л] — согл., тв., зв.
а - [а] — гласн., безуд.
л - [л’] — согл., мягк., зв.
и - [и] — гласн., безуд.
7 букв, 7 звуков, 3 слога.

От-чáс-ти
o - [а] — гласн., безуд.
т - [т] — согл., тв., глух.
ч - [ч’] — согл., мягк., глух
а - [á] — гласн., удар.
с - [с] — согл., тв., глух.
т - [т’] — согл., мягк., глух.
и - [и] — гласн., безуд.
7 букв, 7 звуков, 3 слога.


Не-бы-вá-ло-е
н - [н’] — согл., мягк., зв.
е - [и] — гласн., безуд.
б - [б] — согл., тв., зв.
ы - [ы] — гласн., безуд.
в - [в] — согл., тв., зв
а - [á] — гласн., удар.
л - [л] — согл., тв., зв.
о - [а] — гласн., безуд

9 букв, 10 звуков, 5 слогов


Бес-ко-нéч-но-е
б - [б’] — согл., мягк., зв
е - [и] — гласн., безуд.
с - [с] — согл., тв., гл.
к - [к] — согл., тв., гл.
o - [а] — гласн., безуд.
н - [н’] — согл., мягк., зв.
е - [эˊ] — гласн., удар.
ч - [ч’] — согл., мягк., гл.
н - [н] — согл., тв., зв.
o - [а] — гласн., безуд.

11 букв, 12 звуков, 5 слогов.


Раз-но-об-рá-зи-е
р — [р] — согл., тв., звонк
а - [а] — гласн., безуд.
з-[з] — согл., тв., звонк
н - [н] — согл., тв., звонк
o - [а] — гласн., безуд.
o - [а] — гласн., безуд.
б - [б] — согл., тв., звонк
р - [р] — согл., тв., звонк
а - [á] — гласн., удар.
з - [з] — согл., тв., звонк.
и - [и] — гласн., безуд.

12 букв, 13 звуков, 6 слогов.

По-за-быˊть
п - [п] — согл., тв., глух.
o - [а] — гласн., безуд.
з - [з] — согл., тв., звонк.
а - [а] — гласн., безуд.
б - [б] — согл., тв., звонк.
ы - [ыˊ] — гласн., ударн.
т - [т’] — согл., мягк., глух.
ь- [- ]
8 букв, 7 звуков, 3 слога


Си-яˊ-ю-щий
с - [с’] — согл., мягк., глух
и - [и] — гласн., безуд.

щ - [щ’] — согл., мягк., глух
и - [и] — гласн., безуд.
й - [й’] — согл., мягк., звонк
7 букв, 9 звуков, 4 слога

Сто-лéт-не-го
с - [с] — согл., тв., глух.
т - [т] — согл., тв., глух.
o - [а] — гласн., безуд.
л - [л’] — согл., мягк., звонк.
е - [эˊ] — гласн., ударн.
т - [т] — согл., тв., глух.
н - [н’] — согл., мягк., звонк.
е - [и] — гласн., безуд.
г - [в] — согл., тв., звонк.
o - [а] — гласн., безуд.
10 букв, 10 звуков, 4 слога


У-щéль-я
у - [у] — гласн., безуд,
щ - [щ’] — согл., мягк., гл
е — [эˊ] — гласн., удар,
л - [л’] — согл., мягк., зв.
ь- [- ]

6 букв, 6 звуков, 3 слога


Грýсть-ю
г - [г] — согл., тв., звонк.
р - [р] — согл., тв., звонк.
у - [ý] — гласн., ударн.
с - [с] — согл., тв., глух.
т - [т’] — согл., мягк., глух. ь- [- ]

7 букв, 7 звуков, 2 слога.

Николай Васильевич Гоголь

Выбранные места из переписки с друзьями

Я был тяжело болен; смерть уже была близко. Собравши остаток сил своих и воспользовавшись первой минутой полной трезвости моего ума, я написал духовное завещание, в котором, между прочим, возлагаю обязанность на друзей моих издать, после моей смерти, некоторые из моих писем. Мне хотелось хотя сим искупить бесполезность всего, доселе мною напечатанного, потому что в письмах моих, по признанию тех, к которым они были писаны, находится более нужного для человека, нежели в моих сочинениях. Небесная милость Божия отвела от меня руку смерти. Я почти выздоровел; мне стало легче. Но, чувствуя, однако, слабость сил моих, которая возвещает мне ежеминутно, что жизнь моя на волоске и, приготовляясь к отдаленному путешествию к Святым Местам, необходимому душе моей, во время которого может все случиться, я захотел оставить при расставанье что-нибудь от себя моим соотечественникам. Выбираю сам из моих последних писем, которые мне удалось получить назад, все, что более относится к вопросам, занимающим ныне общество, отстранивши все, что может получить смысл только после моей смерти, с исключеньем всего, что могло иметь значенье только для немногих. Прибавляю две-три статьи литературные и, наконец, прилагаю самое завещание, с тем чтобы в случае моей смерти, если бы она застигла меня на пути моем, возымело оно тотчас свою законную силу как засвидетельствованное всеми моими читателями.

Путешествие мое хотел бы я совершить как добрый христианин. И потому испрашиваю здесь прощения у всех моих соотечественников во всем, чем ни случилось мне оскорбить их. Знаю, что моими необдуманными и незрелыми сочинениями нанес я огорченье многим, а других даже вооружил против себя, вообще во многих произвел неудовольствие. В оправдание могу сказать только то, что намеренье мое было доброе и что я никого не хотел ни огорчать, ни вооружать против себя, но одно мое собственное неразумие, одна моя поспешность и торопливость были причиной тому, что сочинения мои предстали в таком несовершенном виде и почти всех привели в заблуждение насчет их настоящего смысла; за все же, что ни встречается в них умышленно-оскорбляющего, прошу простить меня с тем великодушием, с каким только одна русская душа прощать способна. Прошу прощенья также у всех тех, с которыми на долгое или на короткое время случилось мне встретиться на дороге жизни. Знаю, что мне случалось многим наносить неприятности, иным, быть может, и умышленно. Вообще в обхождении моем с людьми всегда было много неприятно-отталкивающего. Отчасти это происходило оттого, что я избегал встреч и знакомств, чувствуя, что не могу еще произнести умного и нужного слова человеку (пустых же и ненужных слов произносить мне не хотелось), и будучи в то же время убежден, что по причине бесчисленного множества моих недостатков мне было необходимо хотя немного воспитать самого себя в некотором отдалении от людей. Отчасти же это происходило и от мелочного самолюбия, свойственного только таким из нас, которые из грязи пробрались в люди и считают себя вправе глядеть спесиво на других. Как бы то ни было, но я прошу прощения во всех личных оскорблениях, которые мне случилось нанести кому-либо, начиная от времен моего детства до настоящей минуты. Прошу также прощенья у моих собратьев-литераторов за всякое с моей стороны пренебреженье или неуваженье к ним, оказанное умышленно или неумышленно; кому же из них почему-либо трудно простить меня, тому напомню, что он христианин. Как говеющий перед исповедью, которую готовится отдать Богу, просит прощенья у своего брата, так я прошу у него прощенья, и как никто в такую минуту не посмеет, не простить своего брата, так и он не должен посметь не простить меня. Наконец, прошу прощенья у моих читателей, если и в этой самой книге встретится что-нибудь неприятное и кого-нибудь из них оскорбляющее. Прошу их не питать против меня гнева сокровенного, но вместо того выставить благородно все недостатки, какие могут быть найдены ими в этой книге, – как недостатки писателя, так и недостатки человека: мое неразумие, недомыслие, самонадеянность, пустую уверенность в себе, словом, все, что бывает у всех людей, хотя они того и не видят, и что, вероятно, еще в большей мере находится во мне.

В заключение прошу всех в России помолиться обо мне, начиная от святителей, которых уже вся жизнь есть одна молитва. Прошу молитвы как у тех, которые смиренно не веруют в силу молитв своих, так и у тех, которые не веруют вовсе в молитву и даже не считают ее нужною: но как бы ни была бессильна и черства их молитва, я прошу помолиться обо мне этой самой бессильной и черствой их молитвой. Я же у Гроба Господнего буду молиться о всех моих соотечественниках, не исключая из них ни единого; моя молитва будет так же бессильна и черства, если святая небесная милость не превратит ее в то, чем должна быть наша молитва.

Находясь в полном присутствии памяти и здравого рассудка, излагаю здесь мою последнюю волю.

I. Завещаю тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться. Будучи в жизни своей свидетелем многих печальных событий от нашей неразумной торопливости во всех делах, даже и в таком, как погребение, я возвещаю это здесь в самом начале моего завещания, в надежде, что, может быть, посмертный голос мой напомнит вообще об осмотрительности. Предать же тело мое земле, не разбирая места, где лежать ему, ничего не связывать с оставшимся прахом; стыдно тому, кто привлечется каким-нибудь вниманием к гниющей персти, которая уже не моя: он поклонится червям, ее грызущим; прошу лучше помолиться покрепче о душе моей, а вместо всяких погребальных почестей угостить от меня простым обедом нескольких не имущих насущного хлеба.

II. Завещаю не ставить надо мною никакого памятника и не помышлять о таком пустяке, христианина недостойном. Кому же из близких моих я был действительно дорог, тот воздвигнет мне памятник иначе: воздвигнет он его в самом себе своей неколебимой твердостью в жизненном деле, бодреньем и освеженьем всех вокруг себя. Кто после моей смерти вырастет выше духом, нежели как был при жизни моей, тот покажет, что он, точно, любил меня и был мне другом, и сим только воздвигнет мне памятник. Потому что и я, как ни был сам по себе слаб и ничтожен, всегда ободрял друзей моих, и никто из тех, кто сходился поближе со мной в последнее время, никто из них, в минуты своей тоски и печали, не видал на мне унылого вида, хотя и тяжки бывали мои собственные минуты, и тосковал я не меньше других, – пускай же об этом вспомнит всяк из них после моей смерти, сообразя все слова, мной ему сказанные, и перечтя все письма, к нему писанные за год перед сим.

XXXII
Светлое Воскресенье

Нет, не в видимых знаках дело, не в патриотических возгласах и не в поцелуе, данном инвалиду, но в том, чтобы в самом деле взглянуть в этот день на человека, как на лучшую свою драгоценность, – так обнять и прижать его к себе, как наироднейшего своего брата, так ему обрадоваться, как бы своему наилучшему другу, с которым несколько лет не видались и который вдруг неожиданно к нам приехал. Еще сильней! еще больше! потому что узы, нас с ним связывающие, сильней земного кровного нашего родства, и породнились мы с ним по нашему прекрасному небесному Отцу, в несколько раз нам ближайшему нашего земного отца, и день этот мы – в своей истинной семье, у Него Самого в дому. День этот есть тот святой день, в который празднует святое, небесное свое братство все человечество до единого, не исключив из него ни одного человека.

Как бы этот день пришелся, казалось, кстати нашему девятнадцатому веку, когда мысли о счастии человечества сделались почти любимыми мыслями всех; когда обнять все человечество, как братьев, сделалось любимой мечтой молодого человека; когда многие только и грезят о том, как преобразовать все человечество, как возвысить внутреннее достоинство человека; когда почти половина уже признала торжественно, что одно только христианство в силах это произвесть; когда стали утверждать, что следует ближе ввести Христов закон как в семейственный, так и в государственный быт; когда стали даже поговаривать о том, чтобы все было общее – и дома и земли; когда подвиги сердоболия и помощи несчастным стали разговором даже модных гостиных; когда, наконец, стало тесно от всяких человеколюбивых заведений, странноприимных домов и приютов. Как бы, казалось, девятнадцатый век должен был радостно воспраздновать этот день, который так по сердцу всем великодушным и человеколюбивым его движеньям! Но на этом-то самом дне, как на пробном камне, видишь, как бледны все его христианские стремленья и как все они в одних только мечтах и мыслях, а не в деле. И если, в самом деле, придется ему обнять в этот день своего брата, как брата – он его не обнимет. Все человечество готов он обнять, как брата, а брата не обнимет. Отделись от этого человечества, которому он готовит такое великодушное объятие, один человек, его оскорбивший, которому повелевает Христос в ту же минуту простить, – он уже не обнимет его. Отделись от этого человечества один, несогласный с ним в каких-нибудь ничтожных человеческих мненьях, – он уже не обнимет его. Отделись от этого человечества один, страждущий видней других тяжелыми язвами своих душевных недостатков, больше всех других требующий состраданья к себе, – он оттолкнет его и не обнимет. И достанется его объятие только тем, которые ничем еще не оскорбили его, с которыми не имел он случая столкнуться, которых он никогда не знал и даже не видел в глаза. Вот какого рода объятье всему человечеству дает человек нынешнего века, и часто именно тот самый, который думает о себе, что он истинный человеколюбец и совершенный христианин! Христианин! Выгнали на улицу Христа, в лазареты и больницы, наместо того, чтобы призвать Его к себе в домы, под родную крышу свою, и думают, что они христиане!

Нет, не воспраздновать нынешнему веку Светлого праздника так, как ему следует воспраздноваться. Есть страшное препятствие, есть непреоборимое препятствие, имя ему – гордость. Она была известна и в прежние веки, но то была гордость более ребяческая, гордость своими силами физическими, гордость богатствами своими, гордость родом и званием, но не доходила она до того страшного духовного развития, в каком предстала теперь. Теперь явилась она в двух видах. Первый вид ее – гордость чистотой своей.

Есть другой вид гордости, еще сильнейший первого, – гордость ума. Никогда еще не возрастала она до такой силы, как в девятнадцатом веке. Она слышится в самой боязни каждого прослыть дураком. Все вынесет человек века: вынесет названье плута, подлеца; какое хочешь дай ему названье, он снесет его – и только не снесет названье дурака. Над всем он позволит посмеяться – и только не позволит посмеяться над умом своим. Ум его для него – святыня. Из-за малейшей насмешки над умом своим он готов сию же минуту поставить своего брата на благородное расстоянье и посадить, не дрогнувши, ему пулю в лоб. Ничему и ни во что он не верит; только верит в один ум свой. Чего не видит его ум, того для него нет. Он позабыл даже, что ум идет вперед, когда идут вперед все нравственные силы в человеке, и стоит без движенья и даже идет назад, когда не возвышаются нравственные силы. Он позабыл и то, что нет всех сторон ума ни в одном человеке; что другой человек может видеть именно ту сторону вещи, которую он не может видеть, и, стало быть, знать того, чего он не может знать. Не верит он этому, и все, чего не видит он сам, то для него ложь. И тень христианского смиренья не может к нему прикоснуться из-за гордыни ума. Во всем он усумнится: в сердце человека, которого несколько лет знал, в правде, в Боге усумнится, но не усумнится в своем уме. Уже ссоры и брани начались не за какие-нибудь существенные права, не из-за личных ненавистей – нет, не чувственные страсти, но страсти ума уже начались: уже враждуют лично из несходства мнений, из-за противуречий в мире мысленном. Уже образовались целые партии, друг друга не видевшие, никаких личных сношений еще не имевшие – и уже друг друга ненавидящие. Поразительно: в то время, когда уже было начали думать люди, что образованьем выгнали злобу из мира, злоба другой дорогой, с другого конца входит в мир, – дорогой ума, и на крыльях журнальных листов, как всепогубляющая саранча, нападает на сердце людей повсюду. Уже и самого ума почти не слышно. Уже и умные люди начинают говорить ложь противу собственного убеждения, из-за того только, чтобы не уступить противной партии, из-за того только, что гордость не позволяет сознаться перед всеми в ошибке – уже одна чистая злоба воцарилась наместо ума.

И человеку ли такого века уметь полюбить и почувствовать христианскую любовь к человеку? Ему ли исполниться того светлого простодушия и ангельского младенчества, которое собирает всех людей в одну семью? Ему ли услышать благоухание небесного братства нашего? Ему ли воспраздновать этот день? Исчезнуло даже и то наружно добродушное выраженье прежних простых веков, которое давало вид, как будто бы человек был ближе к человеку. Гордый ум девятнадцатого века истребил его. Диавол выступил уже без маски в мир. Дух гордости перестал уже являться в разных образах и пугать суеверных людей, он явился в собственном своем виде. Почуя, что признают его господство, он перестал уже и чиниться с людьми. С дерзким бесстыдством смеется в глаза им же, его признающим; глупейшие законы дает миру, какие доселе еще никогда не давались, – и мир это видит и не смеет ослушаться. Что значит эта мода, ничтожная, незначащая, которую допустил вначале человек как мелочь, как невинное дело, и которая теперь, как полная хозяйка, уже стала распоряжаться в домах наших, выгоняя все, что есть главнейшего и лучшего в человеке? Никто не боится преступать несколько раз в день первейшие и священнейшие законы Христа и между тем боится не исполнить ее малейшего приказанья, дрожа перед нею, как робкий мальчишка. Что значит, что даже и те, которые сами над нею смеются, пляшут, как легкие ветреники, под ее дудку? Что значат эти так называемые бесчисленные приличия, которые стали сильней всяких коренных постановлений? Что значат эти странные власти, образовавшиеся мимо законных, – посторонние, побочные влияния? Что значит, что уже правят миром швеи, портные и ремесленники всякого рода, а Божии помазанники остались в стороне? Люди темные, никому не известные, не имеющие мыслей и чистосердечных убеждений, правят мненьями и мыслями умных людей, и газетный листок, признаваемый лживым всеми, становится нечувствительным законодателем его не уважающего человека. Что значат все незаконные эти законы, которые видимо, в виду всех, чертит исходящая снизу нечистая сила, – и мир это видит весь и, как очарованный, не смеет шевельнуться? Что за страшная насмешка над человечеством! И к чему при таком ходе вещей сохранять еще наружные святые обычаи Церкви, небесный Хозяин которой не имеет над ними власти? Или это еще новая насмешка духа тьмы? Зачем этот утративший значение праздник? Зачем он вновь приходит глуше и глуше скликать в одну семью разошедшихся людей и, грустно окинувши всех, уходит как незнакомый и чужой всем? Всем ли точно он незнаком и чужд? Но зачем же еще уцелели кое-где люди, которым кажется, как бы они светлеют в этот день и празднуют свое младенчество, – то младенчество, от которого небесное лобзанье, как бы лобзанье вечной весны, изливается на душу, то прекрасное младенчество, которое утратил гордый нынешний человек? Зачем еще не позабыл человек навеки это младенчество и, как бы виденное в каком-то отдаленном сне, оно еще шевелит нашу душу? Зачем все это и к чему это? Будто не известно зачем? Будто не видно к чему? Затем, чтобы хотя некоторым, еще слышащим весеннее дыхание этого праздника, сделалось бы вдруг так грустно, так грустно, как грустно ангелу по Небе. И, завопив раздирающим сердце воплем, упали бы они к ногам своих братьев, умоляя хотя бы один этот день вырвать из ряду других дней, один бы день только провести не в обычаях девятнадцатого века, но в обычаях Вечного Века, в один бы день только обнять и обхватить человека, как виноватый друг обнимает великодушного, все ему простившего друга, хотя бы только затем, чтобы завтра же оттолкнуть его от себя и сказать ему, что он нам чужой и незнакомый. Хотя бы только пожелать так, хотя бы только насильно заставить себя это сделать, ухватиться бы за этот день, как утопающий хватается за доску! Бог весть, может быть, за одно это желанье уже готова сброситься с небес нам лестница и протянуться рука, помогающая возлететь по ней.

Но и одного дня не хочет провести так человек девятнадцатого века! И непонятной тоской уже загорелася земля; черствей и черствей становится жизнь; все мельчает и мелеет, и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могила повсюду. Боже! пусто и страшно становится в Твоем мире!

Читайте также: