С натуры зорич кратко
Обновлено: 05.07.2024
Александр Зорич — псевдоним писательского дуэта Яны Владимировны Боцман и Дмитрия Вячеславовича Гордевского.
Соавторы родились в 1973 году в Харькове. Имеют два высших образования: математическое и философское. Оба — кандидаты философских наук.
Дуэт дебютировал циклом прозаических и стихотворных миниатюр Heraldica. В 1997 году вышел первый роман автора, написанный в жанре эпического фэнтези, — “Знак Разрушения”. Вскоре за ним последовали “Семя Ветра”, “Пути Отраженных”, “Люби и властвуй”, “Ты победил”. Потом — дилогия в жанре киберпанк “Сезон оружия” — “Последний аватар”, романы “Боевая машина любви” и “Светлое время ночи”, альтернативно-историческая дилогия “Карл, герцог” — “Первый меч Бургундии”, а также научно-фантастические романы “Консул Содружества” и “Завтра война”.
Произведения А. Зорича неоднократно становились лауреатами литературно-фантастических премий. В 2001 — “Лучшая книга года” (ExLibris) и профессиональная премия украинских филологов. В 2002 г. — второе место на конкурсе сетевой литературы “Тенета”. В 2004 г. —премия “Портал” (приз профессионального жюри “Расширяющаяся Вселенная”).
В 2010 году писатели приняли российское гражданство.
Рассказ написан в тридцатых годах. Стр. 442. Чириков Евгений Николаевич (1864--1932) -- русский писатель. Испытал влияние декадентства. В 1920 году эмигрировал. Боборыкин Петр Дмитриевич (1836--1921) -- русский писатель. Чемберлен Остин (1863--1937) -- министр финансов Великобритании. В (1927 году один из инициаторов разрыва дипломатических отношений с СССР, Пуанкаре Раймон (1860--1934) -- президент, затем премьер-министр Франции. Один из организаторов антисоветской интервенции в период гражданской войны в Советской России. Стр. 444. Цирцея -- в греческой мифологии волшебница. Здесь коварная обольстительница. Стр. 445. Пенелопа -- в греческой мифологии жена Одиссея, двадцать лет ожидавшая возвращения мужа. Образ Пенелопы -- символ супружеской верности. Стр. 447. Хлестаков -- герой комедии Н. В. Гоголя "Ревизор", враль, пустозвон, игравший роль важной персоны. Гришка отрепьев -- самозванец, выдававший себя за Дмитрия, сына царя Ивана IV Грозного.
Слева от меня обычно лежит на пляже с женой Манюсей и сыном Мариком бухгалтер воронежского финотдела Пестряков. Они всегда выходят раньше всех, чтобы занять лучшее место на пригорке, за кустами пыльных ослиных колючек; как утверждают курортные врачи, на пригорок попадает больше ультрафиолетовых лучей.
Бухгалтер сверхъестественно худ и похож на Пата; жиденькие, чахлые его усики обвисают вокруг рта, как приклеенная мочала, на бритой голове видны следы чернильного карандаша, который он по канцелярской привычке закладывает за ухо. Жена, Манюся, сварливая и злющая баба с пятнами засохшего кармина на тонких губах, третирует его и упрекает, что он сгубил ее молодость. На шее, на цепочке, она носит серебряный жетон, якобы выданный ей как приз за красоту на благотворительном вечере в воронежской прогимназии в тысяча восемьсот девяносто шестом году. Если в словах ее нет преувеличений, то приходится только удивляться разрушительной работе времени.
Они выходят, и бухгалтер, прежде чем раскинуть простыню, долго ползает, кряхтя, по холмику и выбирает камни из песка.
- Мерзавцы! - говорит он при этом неизменно.- Курортный сбор дерут, а пляжа не чистят. Вот напишу в "Известия".
Раздевшись, она мажется, чтобы лучше загорать, какой-то вонючей смесью, подозрительно оглядываясь по сторонам. Ей мерещатся нескромные мужские взгляды.
- Посмотри-ка направо! - говорит она, растирая ладонями обвисший живот.- Опять улегся какой-то с биноклем. Это невозможно, прямо прохода не дают! Наводит, наводит! Какие наглецы мужчины!
- Это забавно! Его жену весь пляж лорнирует, а ему и дела нет! Не видишь отсюда, так сбегай посмотри! Тюлень!
- Ты бы, матушка, меня еще в Севастополь послала проехаться посмотреть, не разглядывает ли кто тебя оттуда в подзорную трубу.
Они ссорятся. Она говорит, попрекая его, что могла бы, если бы не он, выйти за корнета или за какого-то провизора Клюгенау и найти свое настоящее счастье; он же напоминает, что из семи подушек, обещанных в приданое, до настоящего времени получил только три.
За завтраком они мирятся и, рассевшись на простыне, долго жуют бутерброды с брынзой и обсуждают, перебирая десятки имен, кандидатуру нового заведующего финотделом, которого должны застать по приезде в Воронеж, и способы, какими возможно получить сахар без карточек в дачном кооперативе. Сын, восьмилетний Марик, получив бутерброд, жует булку, а брынзой залепляет себе, чтобы удобнее было нырять, нос и уши.
- На ремне висит окорок в погребе,- злорадно отвечает Марик, дитя своего века, и бормочет, надувшись: - Какие нервные! Нечего было и рожать, если такие нервные!
Уходя, бухгалтер вырывает на холмике, чтобы там не ложились другие, две аккуратных ямки, насыпает туда колючек и, слегка забрасывая их сверху песком, довольно говорит;
И все-таки однажды, когда они вышли, как всегда, ровно в семь, их место оказалось занятым. На пригорке лежал, подложив под голову свернутые штаны, какой-то тучный и необычайно белый, видимо только накануне приехавший, человек. Он ворочался и чертыхался, вытаскивая колючки, поминутно вонзавшиеся в тело.
- Тут же места не плацкартные. Кто первым вышел. Ой, ч-черт! Хотел бы я знать, какой идиот насыпал здесь колючек!
Тучный человек вздохнул, почесал в затылке, подобрал свой узелок, покорно отполз на четвереньках в сторону и лег на живот.
- Как глупо! Не кусаетесь, но я порядочная женщина и мать, а не финтифлюшка, чтобы меня разглядывали.
- Вы не выражайтесь, уважаемый! - строго сказал бухгалтер и угрожающе выкатил впалую грудь.- За Цирцею в милицию можно. За такие слова по портрету бьют.
Тучный человек воинственно засопел было и приподнялся, но тотчас же опять лег на живот и добродушно сказал:
- Ну, чего ссориться? Посмотрите, благодать какая? Море, солнышко, парусок! Грешно тут ругаться, ей-богу. И я ничего такого не сказал.
- Ну ладно, ладно. Извиняюсь, если вам угодно. Отворачиваюсь, закрываюсь, зажмурился, ослеп и не буду смущать добродетелей вашей Пенелопы.
- Уважаемый! - сказал бухгалтер, вставая и подтягивая трусики.- Вы что же? В протокол желаете попасть?
- Дурак! - злобно сказала Манюся, начиная раздеваться.- Связываться только не хочется, а то бы показала я тебе Пенелопу! Урод!
Некоторое время все лежали молча, потом тучный человек, обуреваемый, видимо, желанием высказаться, сказал, приподнявшись и ни к кому, в частности, не обращаясь:
- Хорошо, конечно, но чертовски в горле пересохло. Ни одной будки с квасом! И ракушки, проклятые, жалят. Как клопы впиваются. Что ни говорите, а на речке, по-моему, лучше. Ляжешь, этак, растянешься, песок как бархат, ветерок, осока шуршит, утки крякают. И напиться можно, не то что из этого, черт его подери, моря. И уху сваришь, и стаканчик опрокинешь от сырости.
- Пошло! - сказала Манюся, фыркнув и вздернув костлявым плечом.- Только о водке и думают. Все мужчины одинаковы.
- Вот приеду в Воронеж,- не отвечая, продолжал тучный человек,- насмотрю себе местечко на речке, только меня и видели по воскресеньям. Речонка там хоть и паршивая, говорят, но заводи есть.
С минуту бухгалтер лежал неподвижно, бессмысленно и растерянно хлопал глазами; потом он вскочил вдруг, бестолково засуетился.
- Да, река, река! Великое дело река, совершенно верно изволили заметить. Мы с женой на реке и днюем, можно сказать, и ночуем. Ветерок, камыши, утки крякают.
- Совершенно справедливо. Не то что из этого, черт его действительно побери, моря. Но у нас есть кипяченая вода в бутылке. Осмелюсь ли предложить? Манюся!
Манюся, которой бухгалтер делал знаки глазами, поспешно натягивала за холмиком капот. Лицо у нее стало жалкое и растерянное. Застегиваясь на ходу, она подала бутылку.
Тучный человек, запрокинув голову, жадно припал к бутылке, Марик посмотрел на него с беспокойством, захныкал и сказал:
- Молчать, негодяй! - свирепо зашипел, сделав страшные глаза, бухгалтер.- Где ремень? Выдеру! Современные, знаете ли, дети! Пейте, пейте, не стесняйтесь! Если не хватит, я сбегаю в лавочку, возьму сифон.
- Нет уж, зачем же, позвольте уж мне, если понадобится. Да вы что же, прямо на песке лежите! Ведь так и чирей схватить можно! Манюся, простыню!
- Нет, уж разрешите. Все поместимся. На простыне, да не в обиде, хе-хе. На коммунальных началах, так сказать. Я хоть и беспартийный, но глубоко сочувствую. Манюся, подложи им чего-нибудь под голову. Вы уж ее извините, если что лишнее сказала: женщина, знаете, нервы. Разрешите представить - жена моя, Марья Павловна.
- А я сразу, как вас увидел,- говорил, суетливо расстилая простыню, бухгалтер,- как увидел, так и решил познакомиться. Такое, вижу, симпатичное, открытое лицо, дай, думаю, разговорюсь. Очень, очень приятно. Головку вам не напечет? Вот, разрешите косыночку. Скоро собираетесь в Воронеж?
- А разве я сказал в Воронеж? Оговорился, значит. В Тамбов, милейший, в Тамбов. Недельки две попекусь, а там и двину. Не засидишься, дела ждут. Извините, мне, право, совестно, но не разрешите ли еще глоточек?
- А вот в том дело, что отдай простыню! - визгливо крикнула вдруг Манюся.- Самозванец! Хлестаков! Гришка Отрепьев!
- Не понимаешь? А чужую воду хлестать понимаешь? Разлегся, как барин, на всей простыне, а ребенок должен калечить себе ягодицы? Выпил всю воду, а дитя должно мучиться от жажды, как в пустыне? Ермолай, возьми от него косынку, может, у него голова паршивая. Как не стыдно приставать к посторонним людям! Нахал! Ещё глоточек? А этого не видал?
Стр. 442. Чириков Евгений Николаевич (1864-1932) - русский писатель. Испытал влияние декадентства. В 1920 году эмигрировал.
Чемберлен Остин (1863-1937) - министр финансов Великобритании. В (1927 году один из инициаторов разрыва дипломатических отношений с СССР,
Пуанкаре Раймон (1860-1934) - президент, затем премьер-министр Франции. Один из организаторов антисоветской интервенции в период гражданской войны в Советской России.
Стр. 445. Пенелопа - в греческой мифологии жена Одиссея, двадцать лет ожидавшая возвращения мужа. Образ Пенелопы - символ супружеской верности.
Стр. 447. Хлестаков - герой комедии Н. В. Гоголя "Ревизор", враль, пустозвон, игравший роль важной персоны.
Вот он сидит в театре или на концерте – на концерте обязательно с закрытыми глазами, чтобы каждый видел, что он благоговеет. Как же – Лист, Чайковский, Бетховен! Он растроган, он парит в высотах, он потрясен. Но не верьте! Ничего он не потрясен, а просто, томясь от скуки, подсчитывает мысленно и на пальцах, сколько дано на базар и почему мало сдачи, а выйдя, обязательно скажет жене за вашей спиной, когда в ушах у вас и в сердце будет звучать еще трепетная мелодия:
– Да, прекрасно! Какая мощь, какая экспрессия, какая глубина! Но я хочу спросить, милая, вчера на обеде подавали потроха, и было пять пупков. Два мы съели, а где же остальные три? Надо, милая, смотреть за Дашкой: она объедается, как на беконной фабрике.
– Да, это – пьеса! Современным драматургам и не понять, пожалуй, как это можно: четыре акта и ни одного выстрела, и ни одного бранного слова. Ах, Чехов, Чехов, Антон Павлович! Какой талант! Хотя, с другой стороны, смотришь и думаешь: чего, собственно, люди тоскуют? Отчего страдают? Яички у них есть, говядина есть, в молоке хоть купайся. Чего же им еще надо.
– Ну-с, а теперь и храповицкого задать можно.
– Да нет, там песок!
– Ну, а я разве сказал, что рафинад?
Он вездесущ, он настигает вас всюду, он неумолимо вторгается в поле вашего зрения, ваших мыслей, ваших чувств на каждом шагу, где бы вы ни были, чем бы вы ни занимались.
Вот вы пришли утром на работу, вы развернули свежий газетный лист. Он уже ждет вас и говорит, жуя бутерброд с кетовой икрой: – Привет, привет. Ну, как жизнь молодая? Читали последнюю сводку о вспашке под зябь? Миллион гектаров! О, это увлекательно, как роман, это упоительно, как сказка! Новая деревня может волновать, как мечта!
– Но с какой стати! Но почему именно я? Но по какому праву?
Он поднимет на ноги всех и вся, целую неделю он без устали будет носиться по всем инстанциям, всем надоест, всех измучит, и конечно, в конце-концов его никуда не пошлют. О, он не из тех, которые поступаются собственным комфортом во имя торжества идей.
Или в какой-нибудь одуряющий весенний день вы выбрались посмотреть восход солнца на Воробьевы горы. Конечно, и он уже там – ведь солнце всходит здесь на большой с присыпкой. И в самую чудесную минуту, когда скользнут первые розовые лучи по застывшей воде и сверкнет первая росистая паутинка на ветвях деревьев, в самую замечательную минуту, когда у вас дрогнет от восторга и радости все существо, он громко скажет сбоку своей спутнице:
– Кр-расота, кто понимает! А вот нарисуй художник, никто и не поверит. Вы любите природу?
Или вы вышли погулять в парк – и вот он стоит с компанией где-нибудь в самом людном месте, у фонтана, и, щурясь, оттопырив губу и подрыгивая ногой, раздевает глазами каждую проходящую девушку. О, в своем мужском кругу и внутри себя он никогда не подумает и не скажет о женщине – умна она или глупа, добра или черства, развита или пустовата. Это для него и неважно, и неинтересно. Зато какие у нее ноги, грудь, спина, бедра, это разбирается, это смакуется, это обсуждается со всех сторон, как стать лошади, на которую делается ставка. Он твердо убежден, что нет женщины, от которой в течение недели нельзя было бы добиться взаимности, и которая устояла бы перед парой шелковых чулок. И если ему сказать, что женщина, на которую он сощурился, – идеалистка, например, или ей противны пятиминутные адюльтеры, или она верна человеку, которого любит, он только пожмет плечами:
– Что же, если верна, тогда нужно две пары.
Его вкус – это, собственно, парикмахерские гризетки, у которых низкие лбы, шиньоны на висках, которые любят, чтобы мужчины смотрели на них бараньими, осоловелыми глазами, жали им ноги, одевая ботинки, и в патетические минуты говорят, закрывая глаза:
– Как ты красив, проклятый.
Но это необязательно, и по злой иронии жизни и судьбы большей частью в орбиту его попадают женщины, которые в душевном смысле стоят на десять голов выше его.
Вот они встретились, познакомились, и уже через день он начинает говорить, что стосковался по жизненной красоте, по любви, которая полна духовной близости, и жаждет окунуться в нирвану, и видеть небо в алмазах, а жена у него мещанка и, несмотря на все его усилия, не подымется выше интересов кухни и старого тряпья. Конечно, он врет! Какие там усилия, какая там нирвана! Достаточно послушать сцены, которыми сопровождает он каждую пережаренную котлету, каждый незаштопанный носок. Глаза у него делаются в эти минуты круглые и злые, голос визгливый, и от волненья он свистит и шипит передним зубом:
– Кажется, я просил! Кажется, я заслуживаю! Или, вы думаете, я женился для того, чтобы наживать изжогу и ходить в носках без пяток.
И если сказать ему, что так нельзя, что в это надо вкладывать душу, потому что иначе получается свинство, он только усмехается:
– Душа? Дорогой мой, а что есть душа? Пар, коллоидное вещество, и не больше. Об этом даже у Малашкина сказано.
Если стишки не помогают, срочно изменив тактику, он объявляет вдруг, что безумно хочет иметь ребенка. Дети – цветы бытия, дети – это наше будущее, и, боже мой, всю жизнь он мечтал иметь ребенка! О, он хорошо знает эту струну в душе женщины, на которой можно играть! Но вот это случается, его случайная подруга расскажет ему и вдруг увидит с отчаянием, рухнув сразу с алмазного неба в грязь, как растерянно и блудливо забегают у него глаза, ей станет сразу холодно, и все опустится внутри.
– Да, – скажет он, – конечно. но, знаете ли, нынешние условия. Теснота, шесть долгих и двадцать два коротких, пеленки по талонам дают. Пожалуй, мы и не подумали в те чарующие минуты. Я рад, я растроган, это – мечта всей моей жизни, но имеем ли мы право быть эгоистами? Но будет ли счастливо это дитя, которое я уже люблю?
И опять он врет, потому что у него не шесть долгих и двадцать два коротких, а прекрасная квартира в Арбатском переулке, и не пеленки по талонам, но отличный распределитель с грушами и сигаретками на витрине. Почему, за что, как это удается устраивать? Он ничем не заслужил этого, он не несет никакой большой работы, он не нуждается в этом по здоровью и не имеет на это никаких прав, но у него всегда есть все, что обеспечивает покой, удобства, комфорт. О, это поразительное искусство брать от жизни все, ничего не отдавая взамен! О, это удивительное уменье нырять мгновенно в каждую щель, которая хоть на миг откроется глазам!
Этот человек не упустит нигде и ничего, за что можно ухватиться и что может обеспечить лишнюю крупицу благополучия в жизни. Даже пяти минут времени в очереди, сквозь которую он всегда лезет вперед, жонглируя своим карасиным значком, даже место в трамвае, которое предназначено для инвалидов и в которое он врастает мгновенно, точно припаянный оловом.
– Уступите, гражданин, больному. Ведь человек на костылях.
– Ну, знаете, у меня у самого мозоли.
И не уступит, и еще попросит не толкать костылями, и будет сидеть так, с видом человека, для которого единственно и создан мир, пока не доедет до службы, до кино, до магазина, до стадиона, до одного из тысячи мест, где каждый видит изо дня в день эту мелькающую фигуру.
Работа фельетониста сложная, трудная, требующая больших навыков, политической грамотности и остроумия.
Начинающий журналист много фельетонов писать не может. Он должен стараться писать, не много, чтобы не стать однообразным и скучным для читателя.
В дореволюционное время фельетон выглядел иначе, легкомысленнее, не преследовал обычно общественной задачи и состоял из большего количества фактов. Не столько дорожили выводами, сколько быстрой сменой фактов и переходом от одного факта к другому. Журнальная и газетная работа — массовая; здесь нужно работать не на свою тему, а на тему, выдвинутую сегодняшним днем. Поэтому нужно обладать высокой техникой и сознательным методом работы. Принято считать, что газетная работа портит писателя; эго совсем неверно, по крайней мере, мы видим из примеров, что все современные писатели стремятся к газете. В газете работал вначале Горький, опять вернулся туда во время революции и радовался, когда ему говорили, что он овладел газетным стилем.
Вредна не работа в газете, а штампование этой работы. Если мы начнем на газетный заказ отвечать общими фразами и перестанем собирать материалы для каждой новой статьи, не будем разрабатывать библиотеку фактов, перестанем читать, то, конечно, потеряем свою квалификацию. Хороший журналист каждый день должен в несколько раз больше читать, чем писать, и тогда, конечно, газета ему не повредит, а главное — он не повредит газете.
Особенно важно для фельетониста иметь большое количество фактов, своеобразную библиотеку всяких фактов.
У Сосновского, Зорича, Кольцова есть тысячи систематизированных писем, которыми они могут пользоваться, сопоставляя один факт с другим.
Фельетонист должен знать большое количество фактов и иметь литературные знания для того, чтобы легче поворачивать факты в фельетоне. Но здесь возникает другая опасность: мало знать факт, нужно, чтобы его понял читатель. Поэтому нужно взять такой факт, который был бы хотя бы немного известен читателю и, по крайней мере, мог бы быть помещен читателем во времени и пространстве, чтобы он знал обстановку этого факта, или же суметь в краткой форме изложить этот факт в самом фельетоне. Очень типичны в этом отношении фельетоны Михаила Кольцова. Михаил Кольцов обычно делает фельетон из двух трех фактов, при чем начинает, с одного факта, переходит в середине фельетона на другой, который и является основной темой, и в заключении опять возвращается к первому факту. Заглавие фельетона берется обычно такое, что оно оказывается принадлежащим второстепенной теме. Благодаря такому изложению фельетон приобретает характер неожиданного и мы узнаем из него не то, что могли предполагать на основании заглавия.
Таким образом, заглавие часто является способом оживить факты и связать их.
Фельетоны Зорича построены несколько на иных основаниях, чем фельетоны Кольцова и Сосновского. Зорич берет в основу фельетона один факт, например, то, что в какой-то местности частный торговец заторговал кооперацию, сбив с цены на рыбу копейку, а кооперация этого сделать не могла, потому что запуталась в бумагах. Вот Зорич рассказывает о том, как фининспектор обложил налогом и продал за недоимки мужика, который не заплатил патентного сбора за занятая кожевенным промыслом, при чем кожевенный промысел этого мужика состоял в том, что сын его снял шкуру собаки и сделал из этой шкуры барабан. Но факт, который берет Зорич, не безразличный факт и не случайный. Это — факт выдвинутый задачей сегодняшнего дня совершенно определенно. Обычно факты, изложенные в фельетоне Зорича, являются уродливым преломлением какого-нибудь мероприятия, о котором всерьез толкуют газеты; поэтому весь материал газеты является тем фоном, на котором воспринимается зоричевский фельетон.
II. Сюжетная проза
Конечно, писать нужно прежде всего о том, что знаешь. Например, бессмысленно писать сейчас о графах и о баронах, прежде всего потому, что с ними редко встречаешься и что о них ничего хорошего писать не придумаешь. Не нужно темы брать из напечатанных уже вещей, не нужно думать, что вот, например, все пишут об убийстве селькора, и я напишу об убийстве селькора.
Читайте также: