Рассуждение о лирической поэзии или об оде кратко
Обновлено: 04.07.2024
Г. Р. Державин творил свои произведения в эпоху расцвета классицизма. Это искусство выделяло “высокое”, “среднее” и “низкое” направления. “Высокое” было связано с героическим и патриотическим началом в человеке: гражданское, патриотическое чувство делало человека личностью. Темами “среднего” и “низкого” жанров были исключительно чувства личные. О Державине говорят, что он нарушил систему трех “штилей”, созданную Ломоносовым.
Поэт смело соединял высокое, среднее и низкое в один живой образ.
Если
сравнить некоторые лучшие стихотворения Державина и приведенную в его теоретическом трактате “Рассуждение о лирической поэзии, или об оде” (1807 – 1816) деление од, то самой близкой самому поэту будет так называемая “смешанная ода”, где объединяются элементы высоких, низких и средних жанров. Жанр и стиль оды “Фелица” – лучшее тому подтверждение. “Богоподобная” Фелица показана снижено, обытовленно (“Почасту ходишь ты пешком, И пища самая простая бывает за твоим столом”). Но эти подробности не снижают образ сказочной монархини, а делают его реальным, человечным, из плоти и крови, как
И, наоборот, образ “развратного мурзы”, обрисованный, казалось бы, ярко сатирически и содержащий в себе намеки на многих екатерининских вельмож, перерастает в образ человека, которому доступны высокие порывы. Он хотел бы научиться добродетели, в его уста вложены высокие слова:
Почувствовать добра приятство
Такое есть души богатство,
Какого Крез не собирал.
Итак, метод Державина позволял ему вносить в поэзию смело взятые из жизни или созданные воображением индивидуальные характеры реальных людей, показанных на фоне колоритно изображенной бытовой обстановки.
Державин воспевал в своих произведениях военные триумфы, победы, события придворной жизни. Но его всегда беспокоило то, насколько искренно и правдиво то, о чем он пишет:
Я любил чистоседечье,
Думал нравиться лишь им,
Ум и сердце человечье
Были гением моим.
“Сердечная простота”, “язык сердца”, “чистосердечье”, “ум и сердце человечье”, “забавный русский слог” – во всех этих выражениях чувствуется некая антитеза: правда – ложь; искренность – неискренность; человечность – книжная схема, далекая от правды жизни. Можно ли сочетать “чистосердечье” и высокий “штиль”? Державин сам признавался, что не умел “выдерживать” великолепного “ломоносовского” парения в одах и потому избрал новый, совсем особый путь. Но и на этом “своем” пути приходилось спотыкаться.
Красноречие, не согретое живым чувством, было чем-то противоположным гению поэта. Лгать в стихах Державин не умел, преувеличить мог (гиперболы свойственны высокому стилю), льстить иногда приходилось, но поэт вовсе не считал это своей заслугой:
Ты сам когда-нибудь осудишь
Меня за мглистый фимиам.
За правду чтить меня ты будешь –
Она любезна всем векам…
Мы до сих пор ценим военные оды поэта, прославляющие силу русского оружия. Это не оды, а целые поэмы, переполненные грандиозными образами и картинами, где словесная живопись спорит с олицетворениями, аллегориями и другими обычными атрибутами торжественных од. Поэт, как всегда, много работал над текстом этих произведений. Но, видимо, все-таки душа к ним лежала меньше – не трогали они сердце.
Державин не раз говорил, что в последние годы своего царствования Екатерина II, вместо того, чтобы заняться внутренними делами России, помогать людям, нуждающимся в защите, все больше увлекалась победами и триумфами. Она перестала быть Фелицей. Это поэт хорошо знал как ее личный секретарь.
И громкие оды Державина уже не звучали вполне чистосердечно.
Державин чаще стал писать стихи, обращенные уже не к сильным мира сего, а к близким – друзьям, жене.
В 1812 году Державин создал стихотворную сказку “Царь-девица”, целиком построенную на образах русского фольклора. Вот как она начинается:
Царь жила-была девица,
Шепчет русска старина,
Будто солнце светлолица,
Будто тихая весна.
Очи светлы голубые
Брови черные дугой,
Огнь уста, власы златые,
Грудь как лебедь белизной.
Уйдя в отставку, Державин принимается за новые, итоговые издания своих сочинений, спешит закончить автобиографические “Записки”, “Рассуждение о лирической поэзии, или об оде”, где объясняет читателю свои теоретический метод и стиль.
В 1800-1810-е годы были созданы такие шедевры, как “Снигирь”, “Лебедь”, “Евгению. Жизнь Званская” и последнее знаменитое восьмистишие-акростих, записанное автором за несколько дней до смерти на грифельной доске, – “Река времен”.
Державин прославился как талантливы1 поэт и новатор в русской литературе эпохи классицизма. Переняв традиции, заложенные предшественником Ломоносовым, он создал свой неповторимый “смешанный” стиль.
Цель статьи – оказать помощь в овладении навыками анализа такого непростого жанра, как ода. Материал статьи может быть также использован при подготовке к урокам по изучению творчества Г.Р. Державина.
Я бегать стал перстами
По тоненьким струнам
И сладкими словами
Последовать стопам.
Мне струны поневоле
Звучат геройский шум.
Не возмущайте боле,
Любовны мысли, ум.
Хоть нежности сердечной
В любви я не лишен,
Героев славы вечной
Я больше восхищен.
[7, 215].
Вельможу должны составлять
Ум здравый, сердце просвещенно;
Собой пример он должен дать,
Что звание его священно,
Что он орудье власти есть,
Подпора царственного зданья;
Вся мысль его, слова, деянья
Должны быть – польза, слава, честь.
[15, 138].
Мурзам твоим не подражая,
Почасту ходишь ты пешком,
И пища самая простая
Бывает за твоим столом;
Не дорожа твоим покоем,
Читаешь, пишешь пред налоем
И всем из твоего пера
Блаженство смертным проливаешь;
Подобно в карты не играешь,
Как я, от утра до утра.
[15, 41].
В следующей строфе противопоставление продолжается и вырисовываются новые черты Фелицы:
Не слишком любишь маскарады,
А в клуб не ступишь и ногой;
Храня обычаи, обряды,
Не донкишотствуешь собой;
Коня парнасска не седлаешь,
К духам в собранье не въезжаешь,
Не ходишь с трона на Восток, –
Но кротости ходя стезею,
Благотворящею душою
Полезных дней проводишь ток.
Характеристика воспеваемого идеала ведётся при помощи приёма от противного.
Большая часть строф посвящена восхвалению просвещённой монархини. Образ Екатерины II раскрывается через противопоставление с Анной Иоанновной, с теми преследованиями, которые были установлены в годы правления этой императрицы:
Там с именем Фелицы можно
В строке описку поскоблить
Или портрет неосторожно
Её на землю уронить.
Там свадеб шутовских не парят,
В ледовых банях их не жарят,
Не щелкают в усы вельмож,
Князья наседками не клохчут,
Любимцы въявь им не хохочут
И сажей не марают рож.
[15, 45].Фелица предстаёт во всём своём ореоле:
Фелицы слава – слава бога,
Который брани усмирил;
Который сира и убога
Покрыл, одел и накормил,
Который оком лучезарным
Шутам, трусам, неблагодарным
И праведным свой свет дарит;
Равно всех смертных просвещает,
Больных покоит, исцеляет
Добро лишь для добра творит.
[15, 46].
Иль, сидя дома, я прокажу,
Играя в дураки с женой;
То с ней на голубятню лажу,
То в жмурки резвимся порой…
В этой строфе отражены и некоторые детали счастливой семейной жизни поэта с Екатериной Бастидон, воспетой в стихах под именем Плениры.
Новаторством Державина было тщательное изображение в оде деталей быта, введение в оду натюрморта, ярким образцом которого является шестая строфа:
Или в пиру я пребогатом,
Где праздник для меня дают,
Где блещет стол сребром и златом,
Где тысячи различных блюд:
Там славный окорок вестфальской,
Там звенья рыбы астраханской,
Там плов и пироги стоят;
Шампанским вафли запиваю
И всё на свете забываю
Средь вин, сластей и аромат.
[15, 42].
Ты ведаешь, Фелица! правы
И человеков, и царей;
Когда ты просвещаешь нравы,
Ты не дурачишь так людей…
[15, 45].
Поэзия тебе любезна,
Приятна, сладостна, полезна,
Как летом вкусный лимонад…
[15, 44].
Так обновил Державин жанр оды или разрушил его в строгом классицистическом понимании – спор литературоведов об этом, как и о своеобразии творческого метода Г.Р.Державина, пока окончательно не разрешён. Произведения обоих поэтов, Ломоносова и Державина, включены в школьные программы, поэтому их необходимо знать. А если мы сумеем понять и полюбить их творения, то откроем для себя многие замечательные страницы русской поэзии, углубим знания, получим эстетическое удовлетворение, обогатим себя духовно.
В одной оде Державин требует от живописца представить ему картину утра — и тотчас, состязаясь с живописью в наглядности, спешит дать эту картину сам.
Изобрази мне мир сей новый В лице младого летня дня: Как рощи, холмы, башни, кровы, От горнею златясь огня, Из мрака восстают, блистают И смотрятся в зерцало вод; Все новы чувства получают, И движется всех смертных род.
И будто вся играет тварь;
Природа блещет, восклицает.
Светил возжженных миллионы
В неизмеримости текут;
Твои они творят законы,
Лучи животворящи льют.
Но огненны сии лампады,
Иль рдяных кристален громады,
Иль волн златых кипящий сонм,
Или горящие эфиры,
Иль вкупе все светящи миры —
Перед Тобой, как нощь пред днем
Златые стекла рисовала
На лаковом полу моем
Наконец, солнце и подавно светит во всю мочь, почти невыносимо для взора. От полноты света перехватывает дыхание. Ни у одного поэта больше нет такого неба: мы словно до отказа запрокинули головы, чтобы увидеть его все, и нам вдруг раскрывается его высота и ширь.
Лазурны тучи, краезлаты,
Блистающи рубином сквозь,
Как испещренный флот богатый,
Стремятся по эфиру вкось.
Разрядка поэтической энергии, накопленной в роскошных свето–цветовых эпитетах, живописующих тучи, в сравнении их с парусными судами, воскрешающем в уме все великолепие старинного флота и заодно все победы, одержанные русскими на море в эпоху Чесмы, приходит наконец в последней строке, размашисто, одним ударом кисти, но поразительно наглядно представляющей картину небосклона в движении.
Головокружительная глубина опять и опять выявляется через движение, и прежде всего через движение лучей, ибо пространство у Державина до предела насыщено светом, или, лучше сказать, пространство и есть свет, свет и есть пространство.
Как с синей крутизны эфира
Лучам случится ниспадать…
Блистание неба внизу отражено и удвоено блистанием поверхности вод и вообще всего, что способно блйстать. Если только что у нас был повод вспомнить страсть современников поэта к фейерверкам и праздничным иллюминациям, здесь вспоминается их же увлечение зеркалами, люстрами, в которых каждый луч по многу раз отражается или дробится.
Сребром сверкают воды,
Багряным златом кровы;
Как огненна река,
Свет ясный, пурпуровый
Объял все воды вкруг.
Кристальная прозрачность воздуха, бодрящая ясность света — для державинского ландшафта норма. Иного почти не бывает. Правда, порой свет оттенен своей живописной противоположностью — непроглядным, ужасающим мраком ночи или непогоды.
Представь: по светлости лазури,
По наклонению небес,
Взошла черно–багрова буря
И грозно возлегла на лес,
Как страшна нощь; надулась чревом,
Дохнула с свистом, воем, ревом,
Помчала воздух, прах и лист.
Единство державинского мира в его возвышенных и низменных аспектах поэтически воплощено под знаком той же световой образности. Лучи солнца льются на все земные предметы без разбора, заставляя их светиться и блестеть. При державинском состоянии природы не остается вещи, которая могла бы не блестеть; но блеск — атрибут драгоценного металла или камня. Поэтому ландшафт, окидываемый одним взглядом откуда–то сверху, как на гравированной карте–панораме, приобретает вид ювелирного изделия. Метафорика золота и серебра, давно затасканная и стершаяся от частого употребления, возвращает свою свежесть и зрительную конкретность.
По пословице, не все то золото, что блестит. Но мудрость этой недоверчивой пословицы — не для музы Державина. У нее все, что блестит, — золото, или серебро, или драгоценные камни, или жемчуга, или хотя бы стекло, приближающееся к самоцветам по признаку светоносности, а иногда стекло и золото сразу!
Сткляныя реки лучом полудневным,
Жидкому злату подобно, текут…
Алхимия поэзии превращает в драгоценности все, чего ни коснется. Масло и мед, грибы, ягоды и свежая рыба — вещи аппетитные, но едва ли они навели бы другого поэта на мысль о драгоценных металлах и роскошных тканях.
Где с скотен, пчельников и с птичников, прудов, То в масле, то в сотах зрю злато под ветвями, То в ягодах, то бархат–пух грибов,
Cpeбpo, трепещуще лещами.
Образность последней строки усилена крайне выразительным звучанием; а натюрморт в целом хотелось бы назвать фламандским, если бы он не был до такой степени русским.
Застолье, к слову сказать, — один из важнейших символов, переходящих из одного стихотворения Державина в другое. Он приглашает нас на пир своей поэзии, как хлебосольный, тороватый хозяин, — и сам, как гость, с изумлением, с нерастраченным детским восторгом, ни к чему не привыкая и не остывая, ни от чего не утомляясь, благодарно смотрит на щедроты бытия.
Я озреваю стол, — и вижу разных блюд
Цветник, поставленный узором;
Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно–желт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь–икра, и с голубым пером
Там щука пестрая — прекрасны!
В общем же он всегда дарйт нас своим светом, своей бодрой утренней радостью и торжественной, истовой благодарностью жизни. Это сближает его творчество с музыкой старинных мастеров — Баха и Генделя, Моцарта и Гайдна и других, безвестных.
Там с арфы звучныя порывный в души гром,
Здесь тпихо грома с струн смягченны, плавны тоны
Бегут, — ив естестве согласия во всем
Дают нам чувствовать законы.
Музыка для него — практическое доказательство согласия в естестве, гармонии природы. Такое же практическое доказательство — его лучшие стихи.
Какая человеческая судьба, какое время стоит за этой поэзией?
Гаврила Романович Державин родился в 1743 году в обедневшей дворянской семье, на Волге. Его происхождение предопределило его взгляд на вещи по меньшей мере трояко.
И в составе поэзии Державина есть немало такого, что мы, при самой горячей любви к ней, должны признать специфически барским, непоправимо барским, насквозь пропитанным бытом екатерининских десятилетий.
Но с этим в Державине уживалась подлинная любовь к облику русского крестьянина, к народным обычаям, песням, к веселью деревенского праздника, им неоднократно воспетому, к народному чувству красоты и народному юмору. Это было ему близко непосредственно, без рефлексии, без романтизма, без этнографической стилизации. Невозможно сомневаться в искренности этой любви, в ее глубине, и не стоит требовать от нее, чтобы она была похожа на нечто совсем иное — например, на народолюбие Радищева. На что она, пожалуй, несколько похожа, так это на чувство, соединявшее Суворова с его солдатами. Недаром Державин искренне любил Суворова, воспевал его и тогда, когда великий полководец был отнюдь не в фаворе, и почтил его кончину удивительным стихотворением, так верно схватывающим своеобычность всего облика героя:
Кто перед ратью будет, пылая,
Ездить на кляче, есть сухари;
В стуже и в зное меч закаляя,
Спать на соломе, бдеть до зари;
Тысячи воинств, стен и затворов,
С горстью Россиян все побеждать?
Чтобы оценить, насколько подлинным вышел у Державина Суворов, вспомним на минуту памятник Суворову на Марсовом поле в Ленинграде, выполненный скульптором Козловским, — отличную статую во вкусе эпохи, не имеющую, однако, ровно никакого сходства с полководцем, каким его знали современники…
Здесь стоит вспомнить, что Державин родился не только в дворянской семье, но и в бедной семье. Он видел, как безуспешно обивают пороги власть имущих; он был с детства уязвлен равнодушием сановников к правам бедного. Этот опыт сказывается в обостренно совестливом отношении Державина к своей обязанности как сенатора стоять за правду. Ради этого он ссорился с сильными мира сего и навлекал на себя раздражение императрицы; ради этого он, что гораздо больше, готов был пожертвовать занятиями поэзией. Может быть, во всем этом было немало донкихотства. Может быть, не так уж не прав был А. В.
5 Аверинцев С. С.
Храповицкий, по поручению Екатерины II в стихотворном послании призывавший Державина вернуться к своему подлинному назначению и писать побольше од. Но для Державина было важнее, что Якобий, бывший иркутский генерал–губернатор, безвинно обвинен в измене отечеству, что откупщик Логинов безнаказанно ограбил казну и что императрица не хочет пересмотра ни первого, ни второго дела. И вот он с важной, строгой наивностью возражает Храповицкому:
…как Якобия оставить,
Которого весь мир теснит?
Который золотом гремит?
Не будет никогда подлец.
Не внемлют! — видят и не знают!
Покрыты мздою очеса:
Злодейства землю потрясают,
Неправда зыблет небеса.
И вот еще одно из следствий того, что он родился на свет русским дворянином, а во второй половине жизни достиг положения вельможи: его самосознание и самоощущение не могло стать таким литераторским, как у его предшественников. Один из симптомов — почти полное отсутствие в державинских текстах литературной полемики, литературных стычек. С каким жаром вели чернильную войну Тредиаковский и Сумароков, как смертельно важно было каждому из них самоутвердиться за счет соперника! Державину все это просто неинтересно: как правило, он если упоминает другого поэта, то для того, чтобы почтить его благодушным комплиментом. Ему с ним нечего делить. В глубине души Державин твердо сознает себя единственным, как он сам в шутку сознавался:
Един есть Бог, един Державин, —
Я в глупой гордости мечтал, —
Одна мне рифма — древний Навин,
Что солнца бег остановлял.
Он единственный, ибо поэзия — для него не профессия, в которой непременно встретишься с другими претендентами на первое место, но дар, который по природе своей единственен. Для того чтобы дар был чистым даром, нужно, чтобы он был даваем всякий раз в придачу к чему–то иному, уже обеспечившему место в жизни. Поэт — занятие; но чиновник ведомства генерал–прокурора, или вельможа и сенатор, или званский помещик, который в то же время есть истинный поэт, — чудо, обращающее прозу жизни в противоположность себе.
Мы–то сочтем, как уже считали все поколения между ним и нами, что в жизни Державина поэзия была самым главным делом, — сам он этого не считал. Положим, отчасти для того, чтобы задобрить начальника по службе, но в искреннем убеждении сказано:
От должностей в часы свободны
Пою моих я радость дней.
За слова — меня пусть гложет,
За дела — сатирик чтит.
Лучший пример такого типа поэта — конечно, Ломоносов. Поэт с головой ученого — вот кто нужен был времени. По части хорошего вкуса, чувства меры, филологической продуманности отношения к языку он намного превосходит Державина. Прозрачный рационализм ломоносовской дидактики таил в себе отличные поэтические возможности.
Неправо о вещах те думают, Шувалов, Которые Стекло чтут ниже Минералов…
Но в такой манере гораздо сообразнее говорить о пользе стекла или о причине северного сияния, чем о живых людях. Возьмем самое красивое место из од Ломоносова в честь императрицы Елисаветы Петровны, восхищавшее Белинского, — описание ее охоты:
Коню бежать не воспящают
Ни рвы, ни частых ветвей связь;
Крутит главой, звучит браздами
И топчет бурными ногами
Прекрасной всадницей гордясь.
Тут все по правилам, ни единое слово не выпадает из высокого стиля, ни одна чересчур конкретная деталь не нарушает законченной условности риторической похвалы. Мы не узнаем отсюда, какой на самом деле была Елисавета, мы даже не узнаем, какой ей хотелось казаться. Мы узнаем нечто иное: какие риторические общие места полагаются в описании царственной охоты и как эти общие места полагается развивать.
Сын роскоши, прохлад и нег,
Куда, Мещерский! ты сокрылся?
Оставил ты сей жизни брег,
К брегам ты мертвых удалился;
Здесь персть твоя, а духа нет.
Мы только плачем и взываем
Любопытно, что Державин едва ли удостоил заметить произведенный им переворот. Он ни от чего не отталкивался, ни против чего не бунтовал. К предыдущему периоду российской словесности он не выражал других чувств, кроме самых добрых. Ниспровергать каноны не входило в его намерения. Он даже скромненько просил друзей — Дмитриева, Капниста и других — просматривать его стихи с точки зрения правил и отмечать, если что не так; по счастью, в итоге он чаще всего не слушался советчиков. А в общем он писал — как пишется, непринужденно и вольготно: в его осанке и повадке беспечность барина не отделить от дерзости гения, и одно помогало состояться другому.
Невероятная крупность, размашистость державинских образов возможна только у него и в его время. Для следующих поколений перестает быть понятным его монументальное видение России, в котором еще живет вдохновение реформ Петра. Его положение между эпохами дает ему одновременно свободу от риторики, которой не было у его предшественников, и свободу пользоваться риторической техникой самого традиционного образца, которой уже не будет у его наследников. Первозданная энергия древнего витийства и новая, свежая свобода в пользовании лексическими и образными контрастами взаимно усиливают друг друга, доводя экспрессию целого до силы поистине стихийной. И кажется, что поэзию Державина можно сравнить только с явлением природы — например, с воспетым им водопадом.
Алмазна сыплется гора
С высот четыремя скалами;
Жемчугу бездна и сребра
Кипит внизу, бьет вверх буграми;
От брызгов синий холм стоит,
Далече рев в лесу гремит.
Примечания:
Две тысячи лет с Вергилием // Иностранная литература, 1982, № 8, с. 193—201. [Статья основана на тезисах доклада, прочитанного осенью 1981 года в Мантуе (Италия) в рамках международного конгресса, посвященного Вергилию.]
Здесь Вы можете ознакомиться и скачать Сочинение на тему Особенности поэзии Державина.
Если материал и наш сайт сочинений Вам понравились - поделитесь им с друзьями с помощью социальных кнопок!
Читайте также: