Путешествие в землю офирскую кратко

Обновлено: 05.07.2024

Путешествие в землю Офирскую г-на С. швецкаго дворянина

Роман, 1896 год (год написания: 1784)

Язык написания: русский

Автор — шведский дворянин — совершает путешествие в Землю Офирскую, находящуюся близ полюса антарктического, есть страна холодная и совсем сходственная на европейские северные страны. Но заслуживает она примечания — своим мудрым учреждённым правлением, в коем власть государственная соображается с пользою народною.

В романе Щербатов изложил основные принципы, по которым (по его мнению) следует жить государям. Среди них: 1. Строгость и власть делают рабов, а правосудие и милосердие привлекают сердца. 2. Не народ для царей, но цари для народа, ибо прежде, нежели были цари, был народ. 3. Похвала всегда портит государей, однако она нужна к побуждению их к добродетели… 8. Царь должен сам первый законам страны повиноваться, ибо по законам он и царь, а разрушая их власть, разрушает и почтение подданных к себе… 12. Добродетели царские суть как лучи солнечные — все оживляют, а пороки, яко зараза, истребляют все. Работа написана в 1783-1784 гг.

- видный государственный деятель, историк, публицист и философ, принадлежал к числу наиболее заметных представителей зарождавшегося русского консерватизма 2-й половины XVIII века.

В работах его взгляды на государственное устройство: "Разные рассуждения о правлении" и "Размышления о законодательстве вообще".

Он выделяет четыре формы правления: монархическую, деспотическую (или самовластную), аристократическую и демократическую. Считая монархический способ правления наиболее приемлемым, Щербатов замечает, что идеальный монарх - тот, который "почитая себя отцом народа, не старается, отвергая законы, ввести самовластие, не разделяет свои интересы с интересами государства, знает великое искусство избирать себе в советники таковых людей, которые сопрягают усердие к их государю с любовию к отечеству и законам". Однако большинство правителей, будучи подверженными различным "страстям", не могут отвечать данной характеристике.

Аристократическое же правление не приемлемо для России. Неумение или нежелание людей подавлять в себе чрезмерное честолюбие и себялюбие, а также жажда власти "порождает происки, партии, ненависти и другие злы, иже суть не отделены от сих страстей".

Демократическое правление "снедает свои недры, разделяяся на разныя партии, которыя разные смутныя поджигают, яко корабль на волнующемся море - хотя часто искусством кормщика от потопления избегает, но чаще еще и погибает иногда и у самой пристани".

Отвергая самовластный способ правления, Щербатов писал, что это "есть мучительство, в котором нет иных законов и иных правил, окромя безумных своенравий деспота (самовладетеля)".

Сравнивая законы при различных формах правления, Щербатов подчеркивает преимущество монархии, которая, "имея свои основательные законы и сохраняя все установленные,… хранит жизнь, честь, имение и спокойствие своих граждан".

Идеи о государственном устройстве получили развитие в созданной Щербатовым утопии "Путешествие в землю Офирскую г-на С… шведского дворянина". Офирское государство является монархическим. В его основе лежат "непременные законы", опирающиеся на нравственные устои. Гражданин этого государства "чтит, во-первых, добродетель, а потом - закон, а после - царя и вельмож". Все люди государства делятся на "естественных" и "гражданских". Помимо естественных свобод, человек обладает определенными обязанностями по отношению к обществу. Народ в Офире должен чтить и выполнять законы; отношения внутри общества строятся на принципах уважения друг к другу и, прежде всего, к монарху. При этом нужно помнить и о собственном достоинстве: "Почитай и люби своего государя, но чтобы почтение и любовь твоя к нему состояли не в тщетном раболепстве и не в надежде получить от него награждение, но в благе, которое ты от него всему обществу ожидаешь". Общество разделено на несколько иерархических сословий, а жизнь каждого гражданина регламентирована. На вершине этой пирамиды находится царь, который среди остальных дворян является только "первым среди равных". Далее - средние помещики и купечество. Самый низший класс составляли крестьяне. Хотя они и не свободны, законодательство утопического государства предписывает обращаться с ними по-человечески: "Не будь жесток к рабам твоим; служащих тебе не оставь без довольнаго пропитания и одежды; живущих на твоих землях не отяготи излишними податьми и работою, и не оскорби их жестокими наказаниями…".

(1733-1790)

Русские писатели XVIII в. использовали форму утопии для изложения социальных и политических взглядов, литературная материя, похоже, их не занимала.

Отсутствие отдельного лица в жизни утопического общества — еще одна черта русской утопии XVIII в.

Конечно, и тут все достаточно абстрактно — тем не менее видна проблема. Хотя бы в такой отвлеченной форме отдельное лицо попало на страницы романа. У Сумарокова нет и этого. К тому же есть одно малоприметное при сравнительном чтении обстоятельство, отличающее эти почти современные произведения. Французский исследователь писал:

Незначительное, но все же сходство с Сумароковым и отличие от Мерсье: сказано о пользе народной, а не об интересе или пользе отдельного лица.

Как бы ни уводил писатель своего героя за полярный круг, во льды, Офир обозначает теплую страну. Во 2–й книге Паралипоменон повествуется о том, как Соломон строил дом Господен, привозя для украшения золото из Офира (8, 18; 9, 10). Офирское золото поминают Иов (22, 24; 28,16), Исайя (13, 12). Вероятно, из Ветхого Завета Щербатов знал эту страну, местоположение которой современная наука пока не устанавливает с достоверностью, предполагая все же Индию (порт Супара в 60 км. севернее Бомбея)[7].

Офир в системе щербатовских метафор — пустое место, и утопия русского писателя словно предполагает порядок, возможный лишь на пустом месте, где история начинается как бы сначала. У этой пустоты нет строгого, единственного смысла. Она и пустота — синоним утопии, но место пусто и потому, что неизвестно, что в нем есть. Офирская земля становится разновидностью призрачного Китеж — града. Призрачность (то ли есть, то ли нет), оптическая игра, затрудняющая окончательное суждение, — одно из свойств поэтики русской литературной утопии. Не в последнюю очередь поэтому ею любимы ситуации сна: у этого типологического для жанра утопии приема на русской литературной почве имеется добавочное объяснение. Сон — знак надежды на осуществление того, что принципиально неосуществимо (след архаико — магической психологии). Вот почему социальные фантазии и рецепты русской утопии XVIII в. обладают признаком, отсутствующим у западноевропейских утопий, — пафосом реализации. Русская литературная утопия, оставаясь жанром (как утопия западноевропейская), одновременно является социальным проектом, рассчитанным на исполнение. Возможно, в этой разнице следует искать ответ на вопрос, почему в России взялись реализовать социальную утопию коммунизма. Предварительный ответ таков: потому что, ощущая ее нереальность, вместе (и, не исключено, потому, что ощущалась нереальность) с такой страстью хотели, чтобы стало так, что невысказанно, несформулированно были убеждены: да, не бывает, чтобы пустое место стало полным, но нет ничего, что бы не отступило перед горячим и страстным порывом, материальный мир всегда заведомо слабее воли (все та же архаическая племенная, психология).

Глобальные метеоперемены, если отнестись к ним как к образу, а не реальному проекту (разница, кстати, малоощутимая в нашей истории: самые фантастические проекты, бывало, пробовали реализовать), располагают к такому заключению: неколебимая устойчивость исторического порядка кажется настолько неизменной, что лишь событие космического масштаба способно потрясти этот порядок. Русская литературная утопия XVIII в. отвечает на вопрос хотя бы об одной из причин такой неизменности, и причина эта — в благих побуждениях об устройстве государства. Кроме него, никаких других объектов не имеет литературная утопия XVIII в. Сколько бы ни отличались друг от друга Сумароков, Щербатов, Радищев как писатели, они в один голос ведут речь только о государстве, и ни слова о проблемах частного человека, отдельного лица, индивида, как будто их нет. Когда же они вскользь упоминаются (у Щербатова, Радищева), то в качестве производных от положения государства. Вот почему самая главная проблема в утопиях — поиск государством нужных людей. Найдутся они, и государство расцветет, ибо его неудачи — только от неисправной расстановки лиц. Не догадываются, что и расстановка, и лица — результат этого государства; не догадываются: измените характер государственной власти, поменяются и люди в государственных учреждениях. Нет, государство незыблемо.

В этом отношении обнаруживается единодушие у писателей утопий и у тех, кто занят разработкой конкретных шагов государственной власти. Вот что писал Н. М. Карамзин:

Это близко мыслям Сумарокова и Щербатова — писателей утопий.

Москва, и град Петров, и Константинов град —

Вот царства русского заветные столицы…

Но где предел ему? и где его границы —

На север, на восток, на юг и на закат?

Либо глобальное благо, либо глобальная катастрофа — полюсы русского литературного утопизма, между которыми нет ступеней, допускающих теоретическую вероятность постепенного движения.

Этот губительный глобализм усматривается в сочинении А. Н. Радищева, исходившего из самых благих побуждений в проекте реконструкции существующих социально — политических отношений. Неудача проекта объяснима изначальным (свойства мышления автора) расчетом бытия не по отдельному человеку, а по некой собирательной общности: народ, нация, государство, собратья по вере. Все проекты русских утопистов XVIII столетия исходили из данных условий, хотя жанр утопии допускал именно этих условий не брать во внимание.

Эта неуклюжая аллегория, слишком прозрачная, чтобы сомневать — ся в ее назначении, если и может называться утопией, то в каком?то удивительно примитивном (для такого автора, как Радищев) значении Отрывок, который можно классифицировать как вставную новеллу не содержит литературных достоинств и есть попросту незамысловатая пропаганда, неизвестно на кого рассчитанная. Невероятно, чтобы такими средствами писатель надеялся повлиять на монарха. Впрочем, достаточно оснований считать эти страницы Радищева утопией, поскольку они несут все признаки, свойственные русской традиции литературных утопий.

ГЛАВА XVIII

ГЛАВА XVIII Дневник доктора Сьюворда 30 сентября. Вернулся домой в пять часов. Годалминг и Моррис успели не только приехать, но и прочитать дневники и письма, собранные и систематизированные Гаркером и его замечательной женой. Гаркер еще не вернулся из своей поездки к

Глава 4 Дозволенная земля

Глава IX. Фантастика, утопия, антиутопия

Глава IX. Фантастика, утопия, антиутопия Опасности благоденствия возникают до того, как пришло самое благоденствие, — на очень дальних к нему подступах.О главной из них говорят в последние годы особенно много. Речь идет об опасности перенаселения Земли.Опасность

Глава 1. Здешний Град (долитературная утопия)

Глава 1. Здешний Град (долитературная утопия) Долитературная означает в основном фольклорная: легенды, сказания, духовные стихи, предшествующие профессиональной литературе или бытующие одновременно с ней. «Есть что?то романтическое в расколе — потому так привлекал

Глава IV. Так что же нам делать? Утопия второй половины XIX в

Глава VI. Самодельные люди. Утопия XX в. Продолжение

Около 1783 года известный историк и публицист Михаил Михайлович Щербатов (1733–1790) написал утопический роман “Путешествие в землю Офирскую”, который был издан лишь в 1896 году. Социальные и философские идеи романа анализировались в ряде исследований — от дореволюционных статей Н. Д. Чечулина и А. А. Кизеветтера до недавних работ Т. В. Артемьевой и С. И. Панкратовой. Однако один из аспектов произведения до сих пор не привлекал к себе интереса — это созданный Щербатовым образ будущего Петербурга, на рассмотрении которого мы остановимся в настоящей статье.

Как известно, утопическое Офирское государство — это аллегорическое изображение Щербатовым идеальной в его представлении России будущего, а под городом Перегаб автор подразумевал Петербург. Знакомство с Офирией рассказчика, “г-на С… Швецкаго дворянина”, начинается с прибытия его в Перегаб: “зрили себя входящих в единую великую реку и видели пред собою на обеих сторонах сию реку (и) построенный град с великолепными зданиями”. Эти слова отвечают художественному образу, созданному в гравюре по рисунку М. И. Махаева “Проспект в верх по Неве реке …” (от Галерной верфи) и могли бы использоваться как подпись к гравюре, но следующая фраза звучит контрастно: “Приметили мы, однако, что многие из сих зданий были токмо одни развалины”.

Озадачив читателя, автор в дальнейшем описывает некоторые достопримечательности Перегаба; эти описания представляют немалый интерес, ибо, по сути, являются с поправками на художественный вымысел рассказом современника о Петербурге второй половины XVIII века.

Затем следует Адмиралтейство: “Дом… был старинной, но великолепной архитектуры и пространности; он был возле самыя единыя крепости, обнесенной земляным валом, где все магазейны и работы адмиралтейскии производились”. Здание Адмиралтейства, возведенное И. К. Коробовым, было окружено крепостным валом и рвом; в его дворе строились суда. Коробовское Адмиралтейство было протяженным и монументальным, но довольно простым и даже монотонным по архитектуре; видимо, Щербатов употребил слово “великолепная” в смысле, не тождественном слову “роскошная”.

Далее “г-н С…” повествует про “многая заведения в сем граде”: Академию наук, биржу, верфь, литейный дом, арсенал, Академию художеств, училища и фабрики, но описания их внешнего вида уже не приводит, все внимание уделив функционированию этих учреждений и находя, что все “весьма хорошо устроено” (теперь уже надо полагать, что в отличие от реального Петербурга, где, очевидно, не было такого образцового порядка).

Однако наряду с отличной организацией научной и производственной деятельности в Перегабе — “множество развалин и многия пустыя места, которыя показывали, что прежде сей город гораздо многонароднее и пространнее был”.

Причины данной ситуации становятся ясны из рассказа об истории города его генерал-губернатора: в далеком прошлом государь Перега (то есть Петр I) “град сей во имя свое создал. Невзирая на отдаление сего места от всех других частей его империи, на неплодоносность страны, на близость ко врагам нашим и на трудность привозу всех вещей, оставя средоточное положение в Империи древней своей столицы града Квамо (то есть Москвы. — А. К .), учредил здесь свое жилище; вельможи ему последовали, коммерция зачалась, и вскоре сей град из болота, противу чаяния и ПРОТИВУ ЕСТЕСТВА ВЕЩЕЙ (выделено Щербатовым. — А. К .), возвеличился. Наследники его, также возлюбя сей град, украсили его огромными зданиями, берег крепким камнем обделали; протоки соделали порядочными и также камнем одели, завели училища, воздвигли здания разныя удивительной великолепности, создали увеселительные дома, болота осушили, леса вырубили и произвели, можно сказать, ПРЕВЫШЕ ЕСТЕСТВА (выделено Щербатовым. — А. К .). Вельможи, жившие при них, им подражали (и) истощали также свое имение. Многие тысячи народу погибли в сих работах, и несчетныя сокровища издержаны были. Но соделанного не возвратить, и сожалетельно бы было попирать плоды многих трудов, цену стольких жизней человеческих и многих сокровищей, хотя и самое содержание града, где учинялося усилие природе, многаго стоило”.

Впоследствии мудрый государь Сабакола перенес столицу обратно в Квамо, оставив Перегабу только портовые и промышленные функции. “И хотя подлинно многия заведения учинены, хотя довольно людей, привязанных к разным должностям и к купечеству, здесь, во граде, обитают, но все сие не может заменить пышность и великолепие сластолюбиваго двора, а от сего и видно много развалин и пустых мест в сем граде. Но можно сказать, что оный самый доказал, что каждая развалина была причиною многим великим зданиям внутри государства и каждая пустота была причиною населения, плодородия и блаженства великих областей”.

Таким видел будущую судьбу Петербурга М. М. Щербатов, выступивший как один из немалого числа критиков столичного статуса “града Петрова”, но отделенный, однако, от своих предшественников и последователей большими временными интервалами. Его роман был написан в эпоху расцвета города на Неве, в то время, когда Петербург уже не воспринимался враждебно немалым числом его жителей, насильно поселенных в нем, что имело место при Петре I и Анне Иоанновне. Новые критики (славянофилы) выступили только в середине XIX столетия. Щербатов оказался предтечей славянофилов; его позиция тоже определялась прежде всего религиозными чувствами.

В связи с этим снова обратимся к сопоставлению Перегаба с махаевскими образами Петербурга. Предварительно отметим, что воспевающие северную столицу гравюры по рисункам Михаила Махаева были изданы в 1753 году, но имели всеобщий и большой успех вплоть до начала XIX века. Их многократно воспроизводили (как в России, так и в Европе) и в 1770–1780-х годах; новые же, оригинальные произведения изобразительной Петербургианы тех лет — рисунки и акварели Кваренги и де ла Траверса — были почти неизвестны современникам, кроме того, имеют камерный характер, в отличие от образов Махаева и Щербатова. Ни в одном из махаевских видов, утверждающих радость жизни здесь, на земле, на первом плане нет церкви, но храмы показаны вдали, как далекие и зовущие к себе ориентиры. Щербатов же в своем акценте на религиозную сторону жизни, напротив, особо выделяет храм из застройки Перегаба: “проходя великую одну улицу, среди соделанной небольшой площади, узрил я круглое здание, отличное своим великолепием от всех прочих, которые общим образом с великою простотою были построены, и возле сего здания нашел я немалое число обоего пола народа, иных входящих, а других исходящих. Вопросил я провожатаго моего о сем здании, и он мне ответствовал, что сие есть храм Божий”. Утопическое “Путешествие в землю Офирскую” явилось как бы завершением своего рода “путешествия” Махаева по его идеальному (и тоже утопическому) миру в образе Петербурга, но это завершение стало антитезисом.

Если у Махаева в большинстве видов акцентируются роскошные дворцы, то Щербатов упоминает о дворцах только под конец, характеризуя их негативно: императорский дворец в Перегабе (то есть Зимний дворец) с его “множеством позлащения” — остатком былой роскоши отличает “самая худая архитектура”. Вспомним, что архитектурное решение Адмиралтейства, напротив, было названо “великолепным”. Подлинную красоту автор романа видел в благородной простоте и сдержанности, а главное в зданиях не внешний блеск, а функциональная целесообразность (кстати, это отвечало духу времени: в 1780-х годах утвердившийся строгий классицизм полностью вытеснил идущую от барокко прихотливую декоративность).

Высказанные идеи автор еще раз повторяет при описании загородного селения Сисео (очевидно, Царское Село). Покинутый государями дворец (Екатерининский) превратился, подобно многим зданиям в Перегабе, в развалины: “огромность оных, остатки позлащения, великие камни и много кусков разных марморов — редкаго в сей стране — показывали великую пышность, но, сколько я мог приметить, все было без вкуса и без хорошей архитектуры строено”.

Пренебрежительное отношение к архитектуре дворцов елизаветинского времени лишь отчасти объясняется изменением вкусов, ибо Щербатов решительно выступает против какой-либо “роскоши” вообще; сохранившуюся часть дворца он предполагает использовать как фабрику по производству фаянсовых изделий. При этом даже и фаянсовая посуда должна лишь отвечать своему назначению, а не радовать глаз красотой форм и росписи.

Утилитарный подход сказался и в том, что в парке рассказчика привлекли не памятники архитектуры, а инженерное сооружение: “Что наиболее меня удивило, что хотя самое сие место было на горе, но вода из дальних мест водоводом была приведена и сочиняет немалой величины озеро”. Судя по всему, имеется в виду Виттоловский канал, снабжающий водой большой пруд Екатерининского парка, а также, возможно, Таицкий водовод, работы по созданию которого были завершены к 1787 году. Ныне система водоснабжения царскосельских прудов нарушена; поступление в них воды из водоводов стало крайне малым.

В наибольшей степени со временем был нанесен ущерб как раз тем объектам (Галерная гавань, водоводы), необходимость существования которых не подвергалась Щербатовым сомнению. И, наоборот, тщательно реставрируется дворец, в относительно неплохом состоянии содержатся парки, будущее которых в романе описано так: “Они, правда сказать, не весьма в хорошем содержании и суть более рощи, нежели прямо сады. Может быть, сие от древности произошло, но пространство их и величина деревьев достойна внимания”. Впрочем, есть и сбывшееся предсказание о том, что сады станут местом “для гуляния приезжающих из Перегаба”.

Предсказание же о печальной участи царскосельского ансамбля могло сбыться уже в царствование Павла I, когда новый император перенес летнюю резиденцию в Гатчину и Павловск, а бывшая екатерининская обитель на пять лет пришла в запустение. Правда, в эти годы ей не был причинен существенный вред, но разгром Таврического дворца в Петербурге мог вызвать самые мрачные прогнозы — такие, как стихотворение Г. Р. Державина “Развалины” (1797).

В этом стихотворении Державин при аллегорическом описании “сих блаженных мест” использовал прошедшее время (“великолепный храм стоял”, “здесь был театр” и т. д.), а в концовке написал:

Померк красот волшебных свет,

Все тьмой покрылось, запустело;

Все в прах упало, помертвело…

Фантастические образы Царского Села Щербатова и Державина, будучи вызваны разными причинами и при различном отношении к ним авторов, оказались созвучны. Не была ли Державину известна рукопись “Путешествия в землю Офирскую”? Отмеченное поэтом в автобиографических “Записках” доброжелательное отношение к нему князя Щербатова при их знакомстве в 1775 году позволяет допустить возможность их встреч и в дальнейшем.

Не исключено, что рукопись “Земли Офирской” могла быть прочитана и А. Н. Радищевым.

Сисео (Царское Село) являлось первым пунктом на пути “г-на С…” из Перегаба (Петербурга) в Квамо (Москву), как и в написанном вскоре после Щербатова “Путешествии из Петербурга в Москву” Радищева. Но если у Радищева далее следует реальное поселение (Тосна), то Щербатов рисует несколько загадочную картину: “По переезде около двух лье французских приехали мы в одно селение, весьма изрядно построенное, где между множества маленьких домов были некоторые весьма изрядные дома и противу обычая сих стран некоторые и каменные. Самые жители имели бороды выбритая, так же противу обычая крестьян тоя страны. Я думал, что сие есть какой город. По каждой стороне сего селения находился караул и в самых улицах многия лавки. Любопытствовал я спросить, какой сей есть град, ибо в имеющейся у меня карте я не находил, чтоб толь близко от Перегаба какой город находился. └Нет, ответствовал мне Агиб, сие не град, но военных людей Перегабского полка поселение…” Я же, желая удовольствовать мое любопытство, пошел смотреть сего селения. Нашел я тут порядок, чистоту и знаки довольствия, которые едва ли и в лучших европейских городах так всеобщие есть”. В последующем изложении автор немалое место отводит расхваливанию преимуществ военных поселений.

В литературе не раз отмечалось, что щербатовский проект военных поселений был в определенной степени реализован, начиная с 1810 года, А. А. Аракчеевым. Неизвестно, был ли Аракчеев знаком с рукописью “Путешествия в землю Офирскую”, но реальный прототип аракчеевских селений существовал — это павловская Гатчина.

Мыза Гатчина стала владением наследника престола Павла Петровича в 1783 году, и тогда же близ великокняжеской усадьбы началось создание военного городка, все стороны жизни которого строго регламентировались. Здесь и начал свою карьеру Аракчеев, вскоре ставший гатчинским губернатором. Гатчина вполне могла быть прообразом замысла Аракчеева, но не могла ли она оказать влияние и на идею Щербатова?

Гатчина перешла к Павлу в том же году, когда предположительно было написано “Путешествие”. Но С. И. Панкратова “приходит к выводу, что Щербатов писал свое сочинение на протяжении длительного времени, работая над ним до конца жизни”. В таком случае в утопическом произведении могла быть отражена Гатчина конца 1780-х годов, еще не получившая статус города; вернее, будущая Гатчина, основные черты которой уже определились в это время. Описание поселения в романе соответствует тому идеалу, к которому стремился Павел Петрович; есть и конкретные параллели — “по переезде около двух лье” (из Сисео) и “по каждой стороне сего селения находился караул”. Расстояние от Сисео до поселения Перегабского полка (около 9 км) в два раза меньше расстояния от Царского Села до Гатчины (17,2 км от Орловских до Мозинских ворот), но прямая, как стрела, и бывшая в отличном состоянии дорога между императорской и великокняжеской резиденциями быстро преодолевалась мчащимися придворными кортежами, что могло создать у путешествующих впечатление ее небольшой протяженности. В настоящее время старинная дорога (на ней находятся деревни Романовка и Бугры) на большей своей части заброшена и заросла травой, ибо оказалась разбита на две несоединяющиеся части устроенным здесь Пушкинским аэродромом. Слова “каждая развалина была причиною многим великим зданиям внутри государства” исполнились с точностью до наоборот. Думается, что это не случайно: попытки воплощения в жизнь утопий (в данном случае коммунистической утопии: аэродром строился в советское время) зачастую приводили к результатам, противоположным ожидаемым. Под караулами же по разным сторонам городка, видимо, подразумеваются военные заставы павловской Гатчины, у которых впоследствии были воздвигнуты Ингербургские и Смоленские ворота. Таким образом, можно полагать, что в “Путешествии” в образе офирского поселения дано первое по времени описание города Гатчины.

Упомянутые выше хорошее обеспечение, “довольствие” офирского военного селения сочетаются с простотой и сдержанностью жизненного уклада. Презрение к “роскоши”, утилитаризм, ярко выраженные и в другом произведении Щербатова — “О повреждении нравов в России”, в некоторой мере исходят от идей, высказанных в утопическом романе “Похождение Телемака” французского писателя Франсуа Фенелона. Отметим, однако, что утопия Фенелона оказала, по нашему мнению, влияние и на “знатнейшие проспекты” Махаева, которые выглядят словно иллюстрации к описанию Фенелоном прекрасного, процветающего при царе Идоменее города Саланта. Но, создав картину, казалось бы, образцового города, Фенелон тем не менее в дальнейшем подвергает критике действия Идоменея и видит идеал в простоте и естественности (вспомним щербатовскую критику Переги — Петра и слова о том, что Перегаб — Петербург “превыше естества”). Следовательно, Махаева и Щербатова привлекли разные стороны утопии Фенелона; русские деятели культуры взяли из нее то, что отвечало их собственным мыслям. Имеющая место в “Похождении Телемака” эволюция взглядов Фенелона на Салант своеобразно отразилась в эволюции представлений о Петербурге от Махаева на начальном этапе к Щербатову на конечном. Щербатовский Петербург, будучи антитетичен махаевскому, все же связан с ним и исходит от него.

Пророчество Щербатова о будущем Петербурга сбылось в 1918 году, когда столица была возвращена в Москву, а город на Неве в годы гражданской войны пришел в запустение и упадок. О его тяжелом состоянии в 1921 году можно судить по серии гравюр П. А. Шиллинговского “Петербург. Руины и Возрождение”. По форме схожая с альбомом Махаева, а по содержанию с образом Перегаба Щербатова, серия Шиллинговского представляется нам логическим и синтезирующим завершением этого ряда. В ней соединились драматизм и вера в будущее.

М. М. Щербатов предсказал утрату Петербургом столичного статуса, разрушение многого из того, что было создано в XVIII веке. Но его видение будущего “града Петрова” лишь как одного из экономических центров, к счастью, не сбылось; город возродился после катастроф XX века, доказав свою жизнеспособность и “естественность” и в целом сохранив красоту и “великолепие”.

Читайте также: