Путешествие карамзина по европе кратко

Обновлено: 08.07.2024

В декабре исполнилось 250 лет со дня рождения великого историка, крупнейшего русского литератора эпохи сентиментализма, реформатора русского языка Николая Карамзина. Нынешний год был объявлен в России Годом Карамзина.

Николай Михайлович Карамзин родился около Симбирска, вырос в усадьбе отца – отставного капитана, среднепоместного симбирского дворянина из рода Карамзиных, происходящего от татарского Кара-мурзы. В 1778 г. был отправлен в Москву в пансион Московского университета.

В 1783 г. по настоянию отца поступил на службу в Преображенский гвардейский полк в Петербурге, но вскоре вышел в отставку в чине поручика. После отставки некоторое время жил в Симбирске, а потом перебрался в Москву. Ко времени военной службы относятся его первые литературные опыты.

В юности Карамзин увлекался либеральными идеями. Во время пребывания в Симбирске вступил в масонскую ложу "Золотого венца", а после приезда в Москву в течение 4 лет был членом "Дружеского ученого общества". В Москве Карамзин познакомился с известными писателями и литераторами, участвовал в издании первого русского журнала для детей – "Детское чтение для сердца и разума".

В 1789-1790 гг. Карамзин неожиданно для всех отправился в поездку по Европе. Он посетил знаменитого философа Иммануила Канта в Кенигсберге, был в Париже во время Великой французской революции. Когда во время его путешествия русские эмигранты спросили Карамзина, что происходит на родине, писатель ответил кратко, одним словом: "Воруют". Этот лаконичный ответ вошел в историю.

Многие исследователи считают поездку 22-летнего отставного поручика Карамзина за границу загадочной. Во-первых, он никому оттуда ничего не писал – ни родным, ни близким друзьям. А во-вторых, непонятно, на какие средства он, совсем небогатый человек, там жил и что вообще делал.

Николай Карамзин был в то время членом масонских лож, и потому некоторые исследователи выдвинули предположение, что он был направлен туда со специальным заданием масонов. Однако Карамзин тогда был молод, масонский ранг имел невысокий, и ему, конечно, масоны не могли давать каких-то важных заданий.

Есть предположение, что деньги на поездку ему дал масон-просветитель Николай Новиков, основатель первой вольной типографии. При этом наиболее вероятной представляется версия, согласно которой за границу Карамзин попросту на время бежал, когда масонов в России уже начали преследовать.

Однако ездил он не зря. В результате этой поездки появились его знаменитые "Письма русского путешественника", публикация которых сразу же сделала Карамзина известным литератором. Некоторые филологи считают, что именно с этой книги ведет свой отсчет современная русская литература. Именно с тех пор Карамзин и считается одним из главных литературных деятелей России.

Вернувшись в Россию, Карамзин поселился в Москве и начал деятельность в качестве профессионального писателя и журналиста, приступив к изданию "Московского журнала" – первого русского литературного журнала. Вскоре появилась упрочившая его славу повесть "Бедная Лиза". А затем он выпустил ряд сборников и альманахов, которые сделали сентиментализм основным литературным течением в России, а Карамзина – его признанным лидером.

Доминантой человеческой природы сентиментализм объявил чувство, а не разум, что отличало его от классицизма. Идеалом человеческой деятельности сентиментализм полагал не разумное переустройство мира, а высвобождение и совершенствование естественных чувств. Его герой более индивидуализирован, его внутренний мир обогащается способностью сопереживать, чутко откликаться на происходящее вокруг.

Написанная в таком ключе "Бедная Лиза" имела большой успех, вызвала множество подражаний.

Сентиментализм Карамзина оказал большое влияние на развитие русской литературы и русского литературного языка. Карамзин решительно отказывался от использования церковнославянской лексики и грамматики, приводя язык своих произведений к обиходному языку своей эпохи. Именно он ввел в русский язык множество новых слов – как неологизмов ("благотворительность", "влюбленность", "вольнодумство", "достопримечательность", "ответственность", "подозрительность", "промышленность", "утонченность", "первоклассный", "человечный"), так и варваризмов ("тротуар", "кучер"). Карамзин был одним из первых, кто начал использовать букву Ё.

Высоко оценил его творчество император Александр I. Своим именным указом от 31 октября 1803 г. он даровал Карамзину звание придворного историографа. К его званию тогда же было добавлено 2 тыс. рублей ежегодного жалованья. Титул историографа в России после смерти Карамзина не возобновлялся.

В результате с начала XIX в. Карамзин постепенно отошел от художественной литературы, а с 1804 г., получив должность историографа, прекратил всякую литературную работу – как говорили, "постригся в историки". В связи с этим Карамзин отказывался также от всех предлагавшихся ему государственных постов, в частности от должности тверского губернатора.

С годами Карамзин менялся. В 1811 г. он написал "Записку о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях", в которой отражались взгляды консервативных слоев общества, недовольных либеральными реформами императора. Своей задачей он ставил доказательство того, что никаких преобразований проводить в стране не нужно. "Записка о древней и новой России. " сыграла также роль набросков к его грандиозному труду по русской истории.

В феврале 1818 г. вышли в продажу первые восемь томов ставшей потом знаменитой "Истории государства Российского" Карамзина. Трехтысячный тираж – огромный для того времени – разошелся в течение месяца. Этому не было прецедента. В последующие годы вышли еще три тома "Истории", появился ряд переводов ее на главнейшие европейские языки.

Труд Карамзина имел огромный успех. По словам Пушкина, "все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка – Колумбом".

Либерал или консерватор?

Изучение русской истории сблизило Карамзина с двором и императором, поселившим его подле себя в Царском Селе. Политические воззрения Карамзина эволюционировали постепенно. Если в юности он был масоном, то к концу жизни стал убежденным и горячим сторонником абсолютной монархии, что отразилось в его научных трудах. В известной эпиграмме, чье авторство приписывается Пушкину, освещение Карамзиным истории России подвержено критике:

В его "Истории"

изящность, простота

Доказывают нам,

без всякого пристрастья,

Необходимость

самовластья

И прелести кнута.

Близость к царю, который его высоко ценил, Карамзин использовал не для получения личных привилегий. "Я, – свидетельствовал историк, – не безмолвствовал о налогах в мирное время, о нелепой Гурьевской системе финансов, о грозных военных поселениях, о странном выборе некоторых важнейших сановников, о министерстве просвещения, или затмения, о необходимости уменьшить войско, воюющее только Россию, о мнимом исправлении дорог, столь тягостном для народа, наконец, о необходимости иметь твердые законы, гражданские и государственные".

Очевидец кровавых событий французской революции, Карамзин надеялся на способность самодержавия к эволюционным изменениям в России. За это его отвергла тогдашняя несистемная оппозиция в лице декабристов. В то же время сам Карамзин называл себя республиканцем, и на него писали доносы видные царские сановники…

Восстание декабристов 14 декабря 1825 г. потрясло Карамзина. Забыв даже накинуть шубу, он бросился на Сенатскую пл. Там на его глазах застрелили Милорадовича, героя войны 1812 г.

Карамзин скончался в 1826 г. в Петербурге. По преданию, смерть его стала следствием простуды, полученной им на Сенатской пл. Похоронен великий историк на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры.

Как ездить на почтовых, нужен ли загранпаспорт, сколько стоит пообедать в парижском ресторане, где встретить Канта и Гёте и ответы на другие вопросы для тех, кто отправлялся в путешествие на стыке XVIII–XIX веков.

В далеком 1789 году молодой русский дворянин Николай Карамзин отправляется в большое путешествие по Европе, которое растянется на 17 месяцев. Он едет через европейские города и деревни, живет в Берлине и Женеве, Париже и Лондоне, встречается с известными философами, посещает достопримечательности, наблюдает за жизнью общества.

Во второй половине XVIII века среди российских дворян становится популярным так называемый grand tour — большое путешествие по культурным центрам Европы. Это считается необходимым элементом образования, его финальным аккордом. Карамзин выбирает классический маршрут русских аристократов: через Германию и Швейцарию в Париж и Лондон.

Маршрут Карамзина был таким: Тверь — С.-Петербург — Рига — Кенигсберг — Мариенбург — Данциг — Берлин (остановка примерно на неделю) — Дрезден — Лейпциг (тоже около недели) — Веймар — Франкфурт — Базель — Цирих — Баден — Берн — Лозанна — Женева (остаётся тут на конец осени и зиму) — Лион — Париж (приезжает в конце марта, остается до июня) — Кале (плывет отсюда на пакетботе в Лондон) — Лондон (июль-сентябрь) — Кронштат (заканчивает тут путешествие).

Паспорта и визы до изобретения фотографии

Бумаги людей разных социальных групп отличались. В паспортах низших сословий указывали имя и фамилию владельца, описывали отличительные черты (цвет волос и глаз, форму носа и подбородка, заметные шрамы или родинки, наличие или отсутствие бороды, рост), место постоянного проживания, цель передвижения и срок действия паспорта. Богатые и высокопоставленные путешественники были освобождены от детальных описаний, и в целом их паспорта содержали меньше личных данных.

В удостоверениях личности дворян мог быть указан чин, место службы, пункт назначения. Единой формы паспорта не существовало, а выдавать его могли разные ведомства. Не обходилось и без сложностей. Так, например, Карамзин не смог попасть в Европу из Санкт-Петербурга по воде, потому что не спланировал маршрут заранее:

В XVIII веке выдача паспортов не была исключительным правом государства, а главной целью документа часто выступала не идентификация предъявителя, а безопасное перемещение и пересечение границ. Люди нередко путешествовали с паспортами, выданными страной назначения или страной пребывания, а не страной происхождения. Судя по всему, именно такой паспорт (помимо российского) получает Карамзин по пути из Швейцарии во Францию:

Что касается виз, то их не было. Более того, если в течение XVIII века для поездок еще нужны были разные путевые грамоты, проезжие или отпускные документы, то в девятнадцатом вся Европа будет открыта для свободных перемещений из-за резкого скачка в развитии промышленности, торговли, транспорта и… туризма. Активное использование визового режима между странами начнется только после Первой мировой войны.

До этого еще далеко. А в России тем временем главным документом на дорогах остается подорожная — документ, в котором обозначались маршрут, чин и звание путешественника. Подорожную было можно взять у губернаторов, начальников областей и городничих. Она давала право получить почтовых лошадей.

Почтовые станции располагались на расстоянии от шести до 25 верст друг от друга (верста равна 1,0668 километра) и были устроены более-менее похоже. У управляющего станцией чиновника можно было взять лошадей, узнать расписание и другую информацию, перекусить. Чем больше был город, тем больше лошадей и экипажей имела почта.

Кроме ординарной почты существовала также экстренная. Поездки не всегда были легки и приятны:

Кстати, отличительной чертой русской почты был звон колокольчика. По нему на трактах и на почтовой станции знали о приближении экипажа. В Европе для тех же целей трубили в специальный рожок, но среди русских ямщиков рожок не прижился. Колокольчик надолго стал символом дороги:

Интересный момент, связанный с организацией общественного транспорта, описывает Карамзин в заметках о Лондоне:

В целом до появления поездов в XIX веке почта оставалась самым удобным и доступным способом перемещения между городами и странами. А там, где не было железных дорог, и дальше служила для перевозки пассажиров.

Границы, городские стены, заставы и взятки

Кроме государственных границ, путешественникам конца XVIII столетия приходилось иметь дело с заставами у городских ворот. Города того времени все еще были окружены стенами, на заставах проверяли вещи и документы. Вторые, судя по всему, в Европе требовали не всегда, ограничиваясь устными вопросами:

А иногда и строгим, даже неоднократным допросом:

Кроме того, городские ворота закрываются на ночь. Чтобы попасть в город после определенного времени, нужно заплатить штраф (а возможно, и дать взятку):

Трактиры — bed and breakfast прошлого

В XVIII веке путешественников становится больше. Растет и количество постоялых дворов. Располагаются они как в городах, так и вдоль почтовых трактов и называются трактирами. В трактире можно переночевать и поесть. Это довольно демократичное место, где встречаются путешественники из разных социальных групп.

К концу века русские дворяне стали с неодобрением смотреть на трактиры и отдавать предпочтение ночлегу у родственников и знакомых (отели только начитают появляться). Однако Николай Карамзин, будучи дворянином, на протяжении всего пути останавливается в трактирах, отмечая только, что некоторые из них хуже, другие лучше. В целом же трактир тех времен — это место, где любой путешественник (при наличии денег, само собой) мог найти себе ночлег и стол.

Постоялые дворы были даже в маленьких деревнях, через которые проходили дороги. Стояли они и на пограничных постах и работали круглосуточно. Но иногда свободных мест не оказывалось.

За столом в трактирах собиралась большая компания, иногда по 30–40 человек, обедали вместе. Выбора блюд, судя по всему, не было, либо он был минимальным. Во всяком случае Карамзин всегда говорит о блюдах и их количестве, как о чем-то предопределенном:

Иногда трапеза могла оказаться совсем скромной, как, например, в небольшом деревенском трактире, куда путешественник попал поздно вечером:

Хозяевами трактиров были частные лица, а сами дома иногда мало чем отличались от обычных. Вот как описывается в книге один курьезный случай, который произошел с автором по дороге во Франкфурт:

Однако трактир для Карамзина — история исключительно дорожная. Когда в Швейцарии он остается на всю зиму, то снимает комнаты:

В России конца XVIII века самыми ходовыми денежными единицами были серебряный рубль и рубль в ассигнациях. На тот момент их стоимость была примерно равна. За границу могли ездить с рублями, однако большую сумму везти было тяжело и небезопасно. Поэтому ездили преимущественно с векселями — ценными бумагами, которые затем меняли через посредников: представителей биржи, иностранных купцов и т. д.

Карамзин приводит цены в разных валютах в зависимости от страны пребывания, но сам почти всегда переводит их в рубли. Там, где по каким-то причинам были пробелы, мы постарались сделать это за автора.

Посмотрим теперь, что сколько стоило в путешествии.

Жилье

Стол без вина в Лейпциге и Дрездене — 30 копеек.

Обед из семи-восьми блюд и десерта в швейцарском трактире (в разных городах) — 8 гривен (скорее всего, имеется в виду все тот же рубль).

Обед из пяти-шести блюд с десертом в парижском ресторане — 1 рубль.

Обед в знаменитых лондонских увеселительных садах Воксал (скорее всего, на нескольких человек) — 6 рублей. Обед состоял из цыпленка, анчоусов, сыра, масла, бутылки кларета (вино).

Досуг

Услуги гида по Парижу, которые оказывает наемный слуга, — 24 су (40 копеек) в день.

Другие цены

Известный парижский танцовщик Вестрис, суперзвезда балетной сцены, получает за каждое представление 520 ливров (около 180 рублей).

Дороже всего путешественнику обходится жизнь в Швейцарии, Париже и Лондоне:

«Париж есть город единственный. Нигде, может быть, нельзя найти столько материи для философских наблюдений, как здесь; нигде столько любопытных предметов для человека, умеющего ценить искусства; нигде столько рассеяния и забав. Как легко забыться, заснуть! Но пробуждение едва ли не всегда горестно — и первый предмет, который явится глазам, будет пустой кошелек.

Какой язык был английским во времена Карамзина

С начала XVIII века важнейшим языком международного общения в Европе становится французский, примерно через 80–100 лет его догоняет немецкий. В это время в России культурный, образованный человек должен владеть этими двумя языками. Они же нужны и в путешествиях:

Таким образом, чтобы с успехом совершить гранд тур, нужно было владеть тремя языками!

Как познакомиться с Кантом и найти друзей в незнакомом городе

Однако даже без рекомендаций можно было увидеться (во всяком случае, попытаться) с интересным человеком, особенно если речь шла о научном или культурном мире, а не о входе в светское общество. Именно так Карамзин попадает к известному философу Канту:

Тем не менее Карамзину удается своим обаянием и воспитанностью склонить Виланда на свою сторону: знаменитый автор соглашается пообщаться.

В Швейцарии путешественник лично знакомится с богословом, писателем и философом Лафатером, которому до этого писал письма и даже получил ответ. Собственно, на этом основании он и идет в гости. Описание встреч с Лафатером подтверждает, что дома и кабинеты многих известных людей были открыты для желающих:

Перед отъездом из Цюриха Карамзин получает от Лафатера еще 11 рекомендательных писем к разным людям в разных уголках страны. Как и сейчас, каждое новое знакомство открывало двери в новые дома.

Разумеется, встречались не только с известными людьми. Можно было познакомиться с кем-то в дороге, встретиться с друзьями, которые также путешествуют или живут за границей, или даже с друзьями друзей. Люди приглашали других малознакомых людей в гости и становились гидами по городу задолго до появления каучсерфинга:

От этого момента нас отделяет 230 лет, но разве сегодня мы чувствуем не то же самое? Не тем ли самым интересуемся в своих путешествиях и не того ли опасаемся, чем интересовался и чего опасался путешественник два века назад?

Во время своего долгого пути Николай Карамзин изучает достопримечательности городов, наблюдает особенности национальных характеров, ищет следы великих людей прошлого в местах, где они жили и творили. В Базеле посещает дом известного врача и алхимика Парацельса, в Берлине отправляется на фарфоровую фабрику, в Берне заходит в дом-музей коллекционера-орнитолога, в Лондоне идет на экскурсию в знаменитую психиатрическую больницу Бедлам и лондонский Тауэр, который на тот момент служил монетным двором, арсеналом, царской кладовой и даже зверинцем. В Париже он отправляется в Лувр и Версаль, в Лондоне — в Британский музей, в Дрездене — в знаменитую картинную галерею. Смотровые площадки, публичные библиотеки, старинные церкви, музеи, руины древних замков, даже тюрьмы — ему интересно всё.

В трактире могло не оказаться свободных мест из-за праздника:

Иногда попутчики начинали делить подлокотники в транспорте:

Да и в целом за 230 лет людские привычки мало изменились:

А иногда просто получалось сделать маленькие, но удивительные открытия:

Но главное, что везде и всегда находятся люди, готовые помочь в пути:

Восторг от путешествий, от радости переезжать из города в город, из страны в страну, видеть разные места, знакомиться с новыми людьми и узнавать себя через призму окружающего мира звучит на протяжении всей книги, и кажется, что следующий абзац мог бы стать прекрасным финалом истории, но на самом деле это всегда только начало:

В странствии Карамзина был один эпизод — более чем эпизод, отрезок весьма продолжительный. В августе 1789 года он останавливается в Женеве (почему именно в Женеве, мы еще разберем) и остается в ней на полгода. Полгода! До того он ехал три месяца. Так следует из его дорожной книги: три месяца он движется и после того два раза по три месяца сидит на месте.

Почему? На этот счет есть разные версии; вот самая простая. Карамзин пишет в дороге письма, он вперед задумал составить из них книгу. Но странное дело: писем этих он домой не отправляет. Друзья в Москве не могут их дождаться. За три месяца пришло три послания, а обещал писать каждый день! Видимо, остальные копились в его дорожном сундучке. Наверное, это были неправильные письма, непохожие на то пространство, что он преодолел между Москвой и Женевой.

Тут и является простое объяснение долгой задержки Карамзина в Женеве. Он переписывает свои письма. Это он и делает с августа 1789 го по март 1790 года: перечеркивает, перестраивает, перевзвешивает всякое слово, пока оно не станет похоже на окрестный пейзаж, пока текст не наполнит должное количество воздуха. Так родится его дорожный язык.

Не его, а наш. Тогда, в той поездке, была заложена основа современного русского языка. […]

Грамматика карамзинского языка подробно исследована. Строй времен и спряжений, главным образом французских, был им успешно применен. Некоторые перемены произошли с суффиксами; они округлили и замкнули слова, отчего те подобрались, стали плотнее и как будто отдалились друг от друга. После того во всяком предложении стало больше воздуха. Это прямо сказалось на свободе и подвижности текста. И еще: Карамзин применил к составным частям фраз равные законы; хаоса стало меньше, общее движение текста выровнялось.

Эти приемы Карамзина хорошо изучены. Остается не ясно другое: связь его грамматических фокусов с реальным движением, вторжением пространства в текст.

Всякую минуту оно вмешивалось в его письмо.

Так пошло с самого начала. Прибалтийские ровные дали сменялись еще более гладкой и одновременно какой-то встопорщенной, грозно печальной тканью моря. Далее поднялись невидимые, но прочные воздушные кубы Германии. За ними встали горы Швейцарии — видимые, отнимающие дыхание зрелищем остро обрезанных, уходящих в самое небо белоснежных вершин.

В самом деле, от Москвы до Женевы Николай Михайлович проник и принял в себя немалое пространство. Значительное расстояние было им пройдено, тысячу воздушных великанов он победил: версты и мили, реки и горы, многие города и несколько стран языков.

Все это вошло в его язык атлас. […]

Англия, новое море

По волнам, не знающим грамматики, Карамзин плывет из Франции в Англию. Пассажиры пакетбота страдают; наш странник остается бодр или не признается, что и ему худо. Нет, пожалуй, тут Карамзин себя не приукрашивает. Рассказ о тошноте и рвоте (литературной?) он прибережет до возвращения из Англии. Пока он исполнен надеждами; ему предстоит английский урок покорения словом пространства. Переход через Ла Манш остудит его душу, успокоит после французской революционной лихорадки, пустит твердым шагом его мысли.

Французский литературный урок означает в сухом остатке надобность освоения русским писателем искусства фокусировки текста. Событие есть центр повествования. После наблюдения роковых парижских страстей у Николая Михайловича на всю жизнь остается невольная тяга связать подобное центральное событие непременно с гибелью и кровью. Кровь свивает, стягивает узел, который никакому времени не распутать. Смерть ставит точку, в памяти не смываемую.

Такая точка может стоять в конце рассказа, в середине, в начале и даже за его пределами, но и в этом случае она останется скрытым центром повествования.

Что ждет бумажного наблюдателя по ту сторону Ла Манша?

На первый взгляд сочинитель англичанин не так сосредоточен, как француз. Он последователен, его рассказ есть прежде всего хорошее изложение, или путешествие по дороге строке ровно бегущих повозок слов. Он еще настегивает слова, ударяя их по первому слогу, чтобы бежали быстрее.

Это язык мореходов, искателей новых земель, обнадеживающе белых страниц.

Да, это заметно со стороны, хорошо заметно. Наш прогноз таков: Карамзина ждет переход слова в ровное движение; прочь от парижского фокуса.

Карамзин скоро обвыкся в Англии; после того как Дувр насторожил его повсеместным, довольно резким запахом угольной растопки (вспоминаем ароматы вокзала), после того как здешние красавицы, коих он, наверное, от неожиданности, насчитал много больше, нежели во Франции красивых француженок, хором его отвергли, а он… успокоился, после того, как ему удалось вывести формулу английского сплина из того, что здесь едят много сыру и говядины, но совсем нет свежего салата, — после всего этого Николай Михайлович увидел на острове много полезного.

…Хвалю англичан, но похвала моя так же холодна, как они сами.

Он с детства мечтал увидеть Англию; Лондон и Париж светили ему в пути, как два Фаросских маяка. Здесь, достигнув западного предела европейской карты, Карамзин то и дело их сравнивает. Обаяние французской столицы при этом скоро проходит.

…там роскошь и бедность в вечной противоположности, здесь единообразие общего достатка.

…хвалим прекрасную выдумку денег, которые столько чудес производят в свете.

Вот характерное чудо: англичане просвещенны, оттого что достаток свой не боятся пустить на просвещение. Жадность, сама себя поборающая: чудо.

Скоро за этим сверкающим фасадом (злато светит неустанно через густой, как войлок, лондонский туман) обнаруживается другое чудо, невидимое: разумное устройство жизни, твердо налаженный мотор бытия.

Сразу видимы: гладкие, как стол, дороги, станции, любовно ухоженные, точно игрушки в богатой детской, кружевные мосты, плотины, твердо сцепившие каменные пальцы; в порту хитроумно устроенный кран, в замке на берегу — медная пушка длиной в три сажени, которую тут называют карманным пистолетом королевы Елисаветы. Не сразу, но очень ощутимо выражает себя инженерия пространства, устроенного корпускулярно, по предметно, где каждая составляющая частица хороша сама по себе, точно мельчайший островок большого английского архипелага.

Иначе не могли устроить свой мир островитяне!

Их красно кирпичное царство — оно и теперь довольно кубовато — собрано, в самом деле, по кирпичику, и каждый виден.

Тут важно различить общий ход, простую логику, машинизирующую бытие островитян; все постепенно превращается под их умелыми руками в моторы и устройства — биржи, станки, корабли, пушки пистолеты, пальцы плотины. Даже самое искусство: был Воксхолл, певческая зала, вмещающая для генделевой оратории до трех сотен голосов, — стал вокзал.

Узнаем запахи растопки. Был храм, стал цех. Но лучше, конечно, порт и вокзал, стартовые пункты движения, которое для англичанина есть первый признак жизни. Движение через пространство: таков же и язык их, машинно подвижный.

Кубы и мили языка, опоясывающего (вместе с деньгами) весь земной шар; рукой подать до Индии. Счастливы, однако, островитяне, дотягивающиеся словом (и монетой) до этой самой Индии, полуострова, имеющего на карте вид огромного кулька, переполненного золотом и драгоценными каменьями. Не в этом ли причина их разумно распределенного богатства?

О разумном распределении еще задумается внимательный Николай Михайлович. Пока он очарован внешностью надменных счастливцев; таких витринно-одетых молодцов Карамзин нигде не видывал. Слово денди еще не явилось, но он явно пишет о них.

Нет, об этом не задумывается очарованный русский странник. Время для таких обобщений придет позже. Но и здесь он понемногу трезвеет. Перебирается шаг за шагом во время праздных прогулок из богатого Вест-энда в нищий Ист-энд. Тут и заканчивается сказка о ровно распределенном богатстве островитян.

С этого момента рассказ наблюдателя делается куда более объективен. Карамзин видит на белом теле Лондона с того боку, где море и доки, черные лохмотья бедноты; такой он в революционном Париже не видывал.

Но нет, Карамзин не желает Лондону бунта.

Он желает островитянам договориться (сторговаться?) между собой. Опыт есть — они же договорились (сторговались!) о языке. Так и было: язык, который мы привычно понимаем как законченный, всеми узнаваемый английский, в свое время стал результатом сделки, по сути, торговой, между Лондоном, когда-то более говорящим по французски, и окрестностями, изъяснявшимися на наречиях саксов и бриттов. Русскому путешественнику это в общих чертах известно. И он наблюдает здешний синтетический язык как некое сторгованное устройство, самое простое, по крайней мере самое логичное из европейских, наблюдает — и надеется на него.

В его портрете английского языка много иронии, в которой он, кстати, здесь упражняется немало по примеру самих же англичан. Но также много разумного рассуждения. Карамзин располагает неизменяемые корпускулы здешних слов как бы в пространстве, где ими управляют всего то два предлога, on и to. Тут он, пожалуй, недооценил число островных предлогов, их много больше, словно знаков, управляющих ходом слов кораблей. В целом, однако, морская метафора Карамзина весьма уместна и убедительна. Главное, она содержит формулы почти инженерные, которые он стремится составить во всякой части света, куда приводит его судьба.

Формулы равновесия слова и пространства.

Тут повсюду являются поводы для их ученого сопоставления. Политическая, юридическая системы, выборы и воры, мнимые свободы женщин, журналистика, в которой карикатур отчего-то больше, нежели положительных портретов, парламент, тюрьмы, темницы, театры, храмы и королевские покои (много уступающие французским, зато столь же превосходящие их в надежности, что особенно заметно во время кровавого парижского бунта), зеленые окрестности Лондона, где царствует до христианский бог Тамес, он же Темза — все это поводы для выявления общего равновесия, успокаивающего, прежде всего, в слове корпускулярный мир Англии. Начав день с осмотра Бедлама, известнейшего сумасшедшего дома, Карамзин заканчивает его рассуждением о пользе здешнего веротерпения. Все веры и поверья толкутся на тесном британском острове, но есть и общее для них всех, к примеру, выходной день в неделе. Воскресенье здесь чтимо и свято во всяком смысле слова.

Отчего не помириться на слове воскресенье?

Или на слове Британский музеум, собирающий в свои залы сундуки всю сложно кипящую здешнюю жизнь?

При этом первая похвала Гринвичу, главной композиционной затее англичан. Вот чудо город! Через него не проведено еще нулевого меридиана, это случится много позже, сто лет спустя. Но уже упорные островитяне положили, что центр пространства — уточним: центр морского пространства — находится здесь, в Гринвиче.

Гринвич в понимании англичанина есть главное историческое событие; вокруг него разворачивается пространство времени. Наверное, так и выйдет, если принять здешнюю мысль о том, что время есть море.

Посещение Гринвича стало главным событием пребывания Карамзина в Англии. Более всего его поразило зрелище жизни славных матрозов.

…Здесь они живут в достатке и благополучии. Госпиталь устроен, как музей морской славы, с картами, бронзовыми глобусами, крылатыми Никами и проч.

Музей моря! Пункт не только в пространстве, но и во времени. Матрозы в Гринвиче и вместе с ними вся Англия крепко ухватились за этот пункт. И победили! Нулевой меридиан, полдневная, центральная черта, ось симметрии мира словно сама собою здесь начертилась.

Остров корабль, именуемый Англией, в XIX веке уверенно утвердил себя на нулевом идеальном меридиане, укротил течение внешних вод, заставил время крутить колеса своей машины.

И пусть его, пусть верует в море, как в бога, в бурю, tempest, как высшее проявление воли его бога.

Англия научила Карамзина не бояться моря — того неприрученного, непомещаемого во взгляд пространства, которое так озадачило — опечалило — его в Паланге (что делать с морем? как чертить по морю?). Очень просто: нужно сфокусировать его кораблями, связать маршрутами, каждый из которых, с ясно обозначенными началом и концом, есть уже сюжет, готовая новелла.

Море возможно как форма языка (не бунта).

И грамматик Карамзин более не страшится ни моря, ни какого бы то ни было подвижного множества; напротив — теперь он к нему стремится.

…Философия моя укрепляется, так сказать, видом людской суетности; напротив того, будучи один с собою, часто ловлю свои мысли на мирских ничтожностях.

После этого проезжаешь его английские письма — предлинные! — точно читающая машина, по образу и подобию английская.

Наконец он научился путешествовать (сопрягать слово и пространство): пора возвращаться домой.

Карамзину выпало сыграть в истории российских путешествий весьма заметную роль: он разжег, как факел, страстную тягу к путешествиям у многих своих современников, сделав их модными и желанными.

Для нас важно, что хотя письма Карамзина были прозаическими и к поэтическим занятиям во время поездки он прибегал редко, его страннические опыты помогли в будущем многим русским поэтам, которые начали вскоре более широко и массово открывать для себя зарубежные страны.

По-видимому, Н.М. Карамзин на долгие времена задал своей книгой некую сверхзадачу для всех путешественников, которые хотели бы не только увидеть дальние страны, но и запечатлеть в слове или образах искусства свои впечатления и думы, и это, конечно, относилось не только к прозаикам, но и к поэтам, и даже художникам и композиторам.

Читайте также: