Поведение в публичных местах гоффман кратко
Обновлено: 05.07.2024
Поведение в публичных местах: Заметки о социальной организации сборищ. Перевод с английского А. М. Корбута. Под ред. М. М. Соколова. М.: Элементарные формы, 2017
Например, можно создать социологию, в которой будет много цифр и законообразных формул — если происходит А, то происходит Б. Такая социология, построенная вокруг методов регрессионного анализа, в итоге и стала мейнстримом. Формулы выглядели наукообразными — с той поправкой, что закономерности они описывали вероятностные, а предсказательной силой те обладают очень низкой. Компьютеры и big data позволили создать социологию с куда большей предсказательной силой. Но, как ни странно, там нет никаких формул. Мы проанализировали огромный массив данных, научили нейронную сеть что-то предсказывать — однако мы не знаем, почему она это предсказывает. И в этом знании нет кумуляции. За счет приобретения одних атрибутов научности мы лишились других. Характерно, что социологический мэйнстрим пока отнесся к big data без особого энтузиазма — именно потому, что такая социология предполагает отказ от тех атрибутов научности, с которыми социологи не готовы были расстаться.
Гоффман стоит в финальной точке течения, которое отождествляло себя с еще одним пониманием научности, указывающим на другой атрибут настоящей науки, — бесстрастный натурализм. Когда Гоффман пытается рассказать, что делает, он описывает себя именно как натуралиста старой закалки, наблюдающего за повадками животных или изучающего морфологию растения. У этого натурализма есть несколько коннотаций. С одной стороны, предпочтение непосредственного наблюдения, выводы которого необязательно облечены в математическую форму. Естественная область исследований натуралиста — то, что каждый может увидеть своими глазами. С другой стороны, натурализм означает беспристрастность. Ученый должен исследовать мир как он есть, не поддаваясь желанию спроецировать на него свои представления о добре и зле. В этом смысле исследования общества научны, когда не стоят ни на чьей стороне. Если при чтении книги угадываешь, кому из своих героев автор сочувствует, а по чьему поводу негодует, — это точно не научная книга. Натуралист не пишет книги, доказывающие лисам, что они не должны трогать кроликов, или воодушевляющие кроликов на борьбу с лисами, — он объясняет, почему лисы не могут не есть кроликов. Гоффман виртуозно соблюдает авторскую позицию отстраненного наблюдателя, который сочувствует и не сочувствует всем одинаково. Наконец, натурализм в каком-то смысле подразумевает отказ от наших представлений о важном и неважном. Изучать надо то, что поддается изучению — просто потому, что оно существует. Архетипический натуралист — это человек, который всю жизнь копается в пестиках и тычинках растения, не имеющего никакого народнохозяйственного знания.
Гражданское невнимание проявляется, прежде всего, в регулировании взгляда — зримого воплощения нашего мысленного присутствия. Мы обязаны смотреть на те объекты, внимание к которым предполагает наша социальная роль (учитель предполагает, что ученик, смотрящий в окно, а не на доску, заслуживает выговор, как и муж, не заметивший новой прически своей жены), и, наоборот, обязаны не смотреть на объекты, по отношению к которым не готовы сыграть роль, предполагаемую взглядом. Один из самых затруднительных моментов во время первых лекций молодого преподавателя — освоиться с мыслью, что он может и даже должен встречать и удерживать взгляд незнакомых девушек в аудитории, хотя выработанные ранее социальные рефлексы удерживают от этого, так как до этого удержанный взгляд означал намерения, которые в данной ситуации явно не подразумеваются. Весь первый семестр глаза его нервно бегают по аудитории. Другой пример: официанты виртуозно умеют не встречать взгляда клиента, потому что если клиент поймал их взгляд, он знает, что они знают, что он знает, что им хорошо бы принести меню, принять заказ или попросить что-нибудь еще.
Всю совокупность подобных правил поведения Гоффман называет порядком интеракции . Если все-таки пробовать найти в книге большой тезис, он будет состоять в том, что порядок интеракции существует — и обладает собственной логикой, не сводимой к любому другому социальному порядку. Есть особая система правил, регулирующая, как люди взаимодействуют, оказавшись рядом друг с другом. Ее нельзя вывести, например, из классового неравенства, горячо любимой социологами темы. Это не значит, что экономического неравенства не существует — оно, конечно, есть, но может очень мало сказываться на том, как люди будут вести себя, встретившись лицом к лицу. Если мы найдем здесь какие-то общие знаменатели (а мы их обязательно найдем), то они указывают в совершенно другом направлении — не классового неравенства, а гражданской религии современного общества.
Общество как бог
У Дюргкейма была еще одна важная идея: религиозный опыт транслируется во взаимодействии лицом к лицу во время ритуалов. Как нет религии без социального опыта, так нет и религии без ритуалов. Его могли спросить, где он видит эти ритуалы, но не успели — Дюркгейм умер довольно рано, — и за него ответил Гоффман. Для него порядок интеракции во многом задается нормами взаимного поклонения. Мы постоянно совершаем какие-то маленькие ритуалы по отношению к себе и другим людям, вместе составляющие этикет. Характерно, что наше отношение к нормам этикета гораздо менее релятивистское, чем к нормам этики. В области этикета мы уверены: есть нормы, которые нельзя преступать, каковы бы ни были обстоятельства. Большинство людей считает, что хотя убивать нехорошо, но убивать тех, кто собирается убить тебя или кого-то еще — допустимо и даже похвально. Украсть у того, кто обокрал тебя, может, и не похвально, но и не особо позорно. Но большинство людей не думает, что измазать фекалиями дверь того, кто измазал фекалиями твою, — допустимый поступок. Нарушить приличия недопустимо даже для того, кто стал жертвой нарушения приличий. Здесь наши стандарты гораздо менее гибкие, чем в случае с этикой.
Интересно, что Гоффман, говорят, называл себя анархистом. Анархистов обычно считают утопистами, не осознающими, что если над людьми не будет жандарма, они просто поубивают друг друга. Наивно думать, что все будут соблюдать даже самые справедливые законы, если эти законы не подкреплены вооруженной силой. Но Гоффман указывает, что в определенной сфере люди строго соблюдают установленные правила, когда никакой полиции нет и на горизонте, причем даже если эти правила необъяснимые и весьма дискомфортные. Взрослые люди, например, избегают шумно испускать газы на публике (и это еще мягко сказано: многие согласятся скорее умереть, чем попасться на подобном), хотя за это нет никакого уголовного наказания и даже ясного объяснения, что в этом такого ужасного (в конце концов, на ферме работники десятки раз в день спокойно переживают газоотделение лошадей и коров вблизи себя, не находя в этом ничего особенно мучительного). Если бы соблюдение закона стало вопросом приличий, мы жили бы в мире, где банки не запирали дверцы сейфов на ночь. Раз такое соблюдение правил взаимодействия возможно в какой-то одной сфере жизни, почему невозможно во всех остальных?
О следовании порядку
Считал ли Гоффман, что люди должны строго следовать правилам, которые он описывает? Из его книг мы этого толком не узнаем. Он очень скрытный автор, полагавший, что его должны знать благодаря текстам, а не чему бы то ни было еще. Гоффман ненавидел фотографироваться, никогда не давал интервью. Едва ли не единственный раз появился в прессе, когда его пригласили выступить в начале учебного года перед учащимися в его сельской канадской школе, — и об этом написала местная газетка. В этом смысле мы практически ничего не знаем о Гоффмане.
С другой стороны, многие его книги (особенно посвященные психиатрии) вроде бы восхваляют людей, каким-то образом противостоящих этому давлению. Скажем, сумасшедшие настолько оказываются жертвами этого порядка, что не могут ждать от него ничего хорошего. Тогда они ускользают от него, развивая то, что Гоффман называет аморальным искусством бесстыдства . Тем не менее, психиатрические клиники оказывают обществу службу в том смысле, что в них запирают людей, не вписывающихся в порядок интеракции. У Гоффмана не было иллюзий по поводу того, что больные получают в клиниках какую-то особую помощь. Если они и выходят из нее более здоровыми с точки зрения общества, то вовсе не благодаря состоявшейся терапии, а потому что, например, научились притворяться более нормальными.
В действительности, полагал Гоффман, люди попадают в клинику не потому, что у них искаженное восприятие реальности, а потому что они ведут себя не в соответствии с правилами взаимодействия с другими. Если вы рассказываете, что видели инопланетян и с тех пор слышите их голоса у себя в голове, то в клинику попадете не потому, что слышите голоса, а потому что, когда другие дают понять, что считают разговор странным, вы (вместо того, чтобы деликатно посмеяться и сменить тему) продолжаете говорить о летающих тарелках. Если вы посмеетесь, окружающие в худшем случае решат, что вы неудачно пошутили. Психиатрия карает людей за то, что они проявляют непомерную настойчивость в поддержании темы, которую другие хотели бы сменить, — а вовсе не потому, что сама тема странная. (На самом деле, любая тема, разговор на которую поддерживается с излишним фанатизмом, может считаться симптомом. В одном учебнике медицинской психологии приводят в пример человека, который был зациклен на теме изоляции труб и мог свести к ней любой разговор, — это считалось безусловным признаком умственного недуга. С другой стороны, если бы человек ни под каким предлогом не соглашался говорить о трубах, даже когда все вокруг на этом настаивали, это тоже было бы сочтено симптомом). Правила, которые на самом деле нарушает пациент, — это правила, определяющие, как менять тему разговора, а не диктующие, как видеть мир.
В другом месте Гоффман говорит, что любой психиатрический симптом может оказаться вполне адекватным поведением, если осуществляется в ситуации, которая считается для этого подходящей. Например, когда больной не реагирует на доктора, который задает ему вопросы, он считается кататоническим шизофреником. А если девушка среднего класса, которая проходит мимо молодежи несреднего класса, свистящей вслед и пытающейся с ней заговорить, делает вид, что этой молодежи не существует, то в американском обществе она считается хорошо воспитанной. Любой симптом может превратиться в какой-то момент в адекватное ситуации поведение, и любое поведение — в симптом. Важно не то, что люди делают или думают, а насколько вписываются в ситуацию. Гоффман не сомневался, что разные странности человеческого поведения, касающиеся компетенции психиатрии, — это, в своей основе, преступления против порядка интеракции.
В целом, судя его по книгам, Гоффман был достаточно амбивалентен по отношению к описываемому порядку. С одной стороны, если люди откажутся участвовать в игре, социальный мир рухнет, и мы все будем погребены под его обломками. С другой, он не мог не сочувствовать тем, кто стал жертвой этого порядка, и не восхищаться теми, кто ускользнул от его контроля.
У Гоффмана, как уже было сказано, не было армии преданных учеников среди социологов. Время от времени кто-то берет его идеи — Арли Хохшильд или Томас Шефф. Чаще кто-то выдает свои идеи за его, как произошло с анализом фреймов, превратившимся в социологии общественных движений в незамысловатую версию риторического анализа. Или с Рэндаллом Коллинзом, приписавшим Гоффману свою собственную метафизику ритуалов интеракции.
В книге есть послесловие переводчика, которое я рекомендую прочитать, чтобы понимать статус перевода. К сожалению, Гоффман очень хорошо пишет. Это делает приятным его чтение на английском и очень болезненным — процесс перевода на русский. Калькирующий перевод лишает текст художественных качеств. В случае с академическими текстами это обычно считается допустимой потерей, потому что у большинства нет этих качеств. Но у Гоффмана они есть, а форма не вполне отделима от содержания, поэтому буквалистский перевод передает содержание неточно. А перевод, передающий смысл, оказывается крайне небуквальным. Поэтому любой, кто знаком с оригиналом, может сказать, что переводчик вместо Гоффмана рассказал о своем богатом внутреннем мире. Видимо, это неустранимая дилемма. Поскольку речь идет о только что вышедшей книге, надо затормозить прежде, чем сделать вывод, что Гоффмана лучше не читать на русском языке вообще. Это не только необходимо, если английский недоступен, но и интересно, если читать параллельно с оригиналом. Первой реакцией часто оказывается возмущение, но затем думаешь: а как бы перевел сам? Это упражнение позволяет понять текст лучше, чем многие другие. Начинаешь чувствовать, что из сказанного автором тебе действительно важно, за что готов убить переводчика, а за что — уважать. В данном случае есть множество поводов для уважения: Андрей Корбут проделал потрясающую работу.
Что почитать еще
Над материалом работали
кандидат социологических наук, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге, научный руководитель Центра институционального анализа науки и образования
Сейчас эта книга мастерски переведена на русский усилиями Андрея Корбута, хотя переводилась она с большим трудом. Гоффман — автор, которого практически невозможно переводить на русский. Кроме того, что он очень хорошо пишет, у него еще присутствует удивительное чутье на слова, которые в переводе на русский просто не передаются, и именно из этих слов он делает основные термины в своей теоретической конструкции.
Возьмите слово engagement, популярное среди социологов, но у Гоффмана являющееся одним из главных терминов. Возьмем прототипический случай: engagement возникает, когда два человека встречаются взглядами. Каждый из них знает, что другой знает, что он знает, что они являются объектами внимания друг для друга. Между ними возникает некоторая особая связь. Похожий контакт возникает между родителями и ребенком, когда ребенок впервые ловит и удерживает взгляд взрослого человека. Мы чувствуем, что в другом что-то живое, какой-то разум.
Гоффман начинает с того, что в первой части вводит основные понятия, традиционным образом позволяя читателю разобраться в различиях между engagement, пересечением, событием и разными другими, на первый взгляд сложно различимыми конструкциями. Во второй части он рассматривает несфокусированные взаимодействия — группы людей, которые физически присутствуют и взаимодействуют, но это взаимодействие в основном состоит в том, что они дают понять друг другу, что они друг другу безразличны.
Затем в двух частях он рассматривает сфокусированные взаимодействия и ситуации, когда индивиды являются фокусом или объектом внимания друг для друга. В этих ситуациях как раз появляется engagement, и их регулируют всевозможные сложные и детально описанные Гоффманом правила, которые позволяют людям претендовать на ту или иную степень вовлеченности окружающих в их дела. Например, отдельная глава посвящена знакомствам, дающим нам права, которыми не обладают незнакомые люди. В нашем обществе мы предполагаем, что человек, с которым мы прошли через особый ритуал представления, может всегда заговорить с нами в метро так, как незнакомый и не представленный не смог бы. Знакомство как ритуал дает очень ценное право претендовать на определенную часть внимания для того, с кем мы в данный момент соприкоснулись. В пятой части Гоффман вводит общую социологическую модель, пытаясь вписать все эти конструкции в отношение индивидов к более широкому социальному порядку.
По самой терминологии Гоффмана можно понять, что он в значительной мере выступает как продолжатель функционалистской традиции. В исходных текстах, из которых эта книга выросла, он обширно ссылается на Парсонса. В этой книге парсонианские ноты тоже можно проследить: есть нормы и ценности, и есть социальный порядок взаимодействия, который этими нормами и ценностями создается. В отличие от Парсонса, Гоффман видит этот порядок.
Две радикальные инновации, которые делают Гоффмана значительной фигурой в социологии, касаются переопределения должного, правильного объекта исследования и той материи, которую он в этом объекте видит. Гоффман принадлежит к направлению американской социологии, которое попробовало радикально переосмыслить ту область, в которой можно найти регулярность и порядок социальной жизни. До Гоффмана Толкотт Парсонс и его единомышленники предполагали, что социальная жизнь вокруг нас полна случайностей, аберраций, отдельных событий. Чтобы создать из социологии настоящую науку, нужно подняться над ними, увидеть за стохастическими процессами регулярность. Величайшим представителем этой линии мысли был Норберт Элиас, который мог рассказать историю всей европейской цивилизации и настаивал на том, что эту историю нужно было рассказывать на как можно более длительном временном промежутке, на самом крупном мыслимом уровне. Когда исследования культуры начнут мыслить столетиями, говорил Элиас, наконец-то будет полный порядок: мы увидим, как происходит развитие централизованного государства, монополизирующего силу, как развивается процесс цивилизации и так далее.
Парсонс рассуждал примерно также. Повседневная жизнь тоже упорядочена, но в гораздо меньшей степени, чем институты или социальные системы. И из нее можно подбирать какие-то иллюстрации, но надо иметь в виду, что настоящий порядок, настоящую науку на этом материале не сделать.
Гоффмановский интерес к порядку интеракции, то есть к порядку, управляющему человеческими соприкосновениями, когда люди оказались вместе, вписывается в ту же генеральную линию. В отличие от коллег из этнометодологии, Гоффман предлагает отчетливо разделить два порядка: субстантивный порядок и порядок взаимодействия, порядок интеракции. Один из них как бы погружен в другой и всегда в нем присутствует, но при этом эти порядки логически разные. Их можно изучать отдельно друг от друга, они управляются совершенно разными императивами.
Здесь проявляется вторая инновация, которая объясняет, почему, в отличие от этнометодологов, Гоффман не остался сравнительно малоизвестным автором, а неожиданно превратился в одного из самых влиятельных интеллектуалов XX века. В одном из опросов он занял седьмую строчку, уступив из социологов только Хабермасу.
Главная логика, которая направляет взаимодействие лицом к лицу, — логика сохранения лица как морального объекта. Создание идентичности участников этого процесса — главное, что происходит в этом взаимодействии. Стремление не потерять лицо как моральный объект или восстановить его — главное, что направляет их действия. Эта логика очень отличается от той, которая управляет субстантивным порядком. Традиционно марксистские левые авторы описывают его с точки зрения неравенства или распределения каких-то жизненных шансов. Гоффман с этим не спорит, но отмечает, что в процессе взаимодействия лицом к лицу порядок экономических сил приобретает новые формы, которые не вполне сводимы к логике концентрации и перераспределения капитала. Логика капиталистического рынка диктует, что в период кризиса капиталист увольняет своих рабочих, но не диктует тот факт, что в процессе увольнения просвещенный современный капиталист вызывает каждого из них в свой офис, жмет руку и благодарит за проделанную работу. Эта экономически иррациональная вежливость объясняется соображениями порядка интеракции, но не соображениями капитала.
Для марксизма нового поколения к прежней озабоченности вопросом неравенства прибавляется озабоченность неравным распределением не только экономических возможностей, но и шансов на признание. Теперь мы говорим о подчиненных и дискриминируемых группах как страдающих от своей бедности не потому, что они голодны и больны, а потому, что они не получают достаточного уважения. И действительно, для марксистских авторов (начиная с Поланьи, по крайней мере) экономическое неравенство становится важным, потому что это экономическое неравенство воплощается в большем или меньшем уважении, которое индивиды могут рассчитывать получить от других. Есть абсолютное страдание (например, люди страдают от зубной боли, потому что не могут получить медицинскую помощь). Но есть относительное неравенство, происходящее, когда у людей не остается возможности получить то, что на их глазах получают остальные.
Здесь Гоффман неожиданно оказывается необычайно востребованным, потому что все его книги написаны о страданиях, источниками которых для людей становятся их окружающие и сущность которых заключается именно в том, что они не получают того уважения, на которое могли бы рассчитывать. Его книги — это летопись ран, которые люди наносят друг другу, демонстрируя, что относятся друг к другу не вполне как к уважаемым или достойным субъектам.
Так, в поведении в повседневных ситуациях может быть некий ключ к тому, как возможен социальный порядок, за которым не стоит организованное насилие и который не подкрепляется политической властью. Если бы вопрос соблюдения морали был вопросом приличия, то люди были бы гораздо более моральными субъектами, чем являются. И в этом смысле книга Гоффмана может быть полезна тем, кто интересуется более широкими вопросами о том, как социальный порядок может быть установлен или изменен.
Как окружение влияет на эффект от курения травки? Что такое вежливое невнимание? Можно ли общаться, не говоря ни слова? Сотрудники Шанинки Мария Ерофеева и Нильс Кловайт составили список трудов по микросоциологии, которые помогут разобраться в направлениях этой науки и повседневном общении людей.
Miéville С. The city and the city
Гоффман Э. Поведение в публичных местах. Заметки о социальной организации сборищ
Беккер Г. Аутсайдеры: исследования по социологии девиантности
Sacks H. Lectures on Conversation
Основатель конверсационного анализа Харви Сакс рассматривает, как устроена повседневная речь, из каких мельчайших нюансов (паузы, интонация, громкость произношения) она состоит. Лекции Сакса оказали влияние на актуальные исследования в лингвистике, психологии и микросоциологии.
Goodwin C. Co-operative action
Чарльз Гудвин еще при жизни стал классиком таких направлений микросоциологии, как этнометодология, мультимодальный и конверсационный анализ.
В книге собраны исследования разных лет: изучение взаимодействия океанографов на судне, перегруженном различными приборами; коммуникации детей в ходе игры в классики; изучение афазии (расстройств речи) и категорий цвета (того, как химики во взаимодействии определяют, является ли субстанция достаточно черной).
Читайте также: