Монография о парижской прессе кратко

Обновлено: 05.07.2024

Эта статья развивает отношения Бальзака лица критики и писателей своего века XIX - го века .

Хотя он поддерживал огромную переписку, Бальзак не оставил личного письма, адресованного мужчине. «Ни с Хьюго, ни со Стендалем он никогда не объяснял своих внутренних конфликтов или проблем художественного творчества. " . С другой стороны, он упоминает в своих романах ряд современных писателей или посвящает им одну из своих книг по имени.

Резюме

Филарет Часлес

Sainte-Beuve

Жюль Жанин

Стендаль

Амеди Ахард

Ипполит Кастилия

Champfleury

Виктор Гюго

Отношения между двумя мужчинами не всегда были гладкими, но между ними было глубокое уважение и взаимное восхищение, что привело к множеству обменов. Если Бальзак иногда несправедлив и угрюм с Гюго , в частности изнуряя Эрнани , он поддерживает своих бургграфов энергией ; Точно так же Гюго пытается снять запрет с Вотрена де Бальзака. Гюго сразу почувствовал гениальность этого округлого незрелого человека, которого плохо считали в литературной сфере. Без колебаний он согласился сотрудничать с La Chronique de Paris, одним из самых преданных редакторов которой он должен был стать, а в 1848 году , когда он сам основал газету L'Evénement, чтобы подготовить кандидатуру Наполеона III на пост президента республике он заказал сериалы от Бальзака Огюста Вакери . Это снова верный Гюго, который регулярно дает свой голос, когда Бальзак представляет себя во Французской Академии (просьба отклоняется дважды), и тот же Гюго, который сопровождает чудака в его последние минуты, посещая умирающую и поддерживающую мадам Ганскую . Вряд ли можно говорить о соперничестве между двумя писателями: «Они были двумя величайшими людьми своего времени, и оба знали это. "

В 1850 году он вспоминает в своем дневнике агонию Бальзака и произносит свою похоронную речь несколькими днями позже.

Альфред де Виньи

Вспоминая смерть Бальзака, Альфред де Виньи заявляет, что «всегда ценил в нем настойчивость и упорство его работ, вопреки природе, которая не давала ему возможности, несмотря на то, что публика презирала его первые работы. " .

Филоксен Бойер и Теодор де Банвиль

Жорж Санд

В 1853 году она написала предисловие к изданию La Comédie humaine в Хуссио , в котором нарисовала портрет человека, которого знала:

Теофиль Готье

«Я работаю в La Chronique de Paris, которым сейчас управляет Бальзак, хороший жирный поросенок, очень остроумный и с которым приятно жить. "

- Письмо Т. Готье Э. де Нюлли (1836).

Жюль Валлес

Жюль Барби д'Оревийи

Александр Дюма

Ипполит Тэн

«Ученик Жоффруа Сен-Илера, он объявил о проекте написания естественной истории человека; мы составили каталог животных, он хотел провести инвентаризацию нравов. Он сделал это ; история искусства еще не предложила ни идеи, столь чуждой искусству, ни такого великого произведения искусства; он почти равнялся необъятности своего предмета необъятностью своей эрудиции. "

Шарль Бодлер

Эмиль Золя

Гюстав Флобер

Гюстав Флобер энергично защищался от любых упоминаний Бальзака , утверждая, что его прославленный предшественник плохо написал: «[Мастера]. Им не обязательно быть стильными; они сильны несмотря на все недостатки и благодаря им. Но мы, маленькие, хороши только завершенным исполнением […] Рискну здесь сделать предположение, которое я нигде не осмелюсь сказать: что великие люди часто пишут плохо, и тем лучше для них. Не там мы должны искать искусство формы, а в последних [маленьких]. " С XIX - го века до XX - го века , ссора экспертов последовала критика и литературных течений вставленных.

Было бы целесообразно , чтобы углубить Бальзак - Флобер ссылку , и увидеть , как Флобер вышел из нее, а не продолжать выступать против них, особенно по вопросам стиля и письменной форме. У каждого была очень личная изысканность. Бютор , писатель нового романа, также вернулся к анти - Бальзак штампам с импровизациями сюр Бальзака .

Эдмон и Жюль де Гонкур

Этого Бальзака вы еще не читали! Из четырех произведений, вошедших в сборник, три не переводились на русский язык никогда, а перевод четвертого затерян в периодике XIX века. Палач Сансон в 1793 году, Данте в средневековом Париже, таинственный "светский монастырь" в Париже 1830-х годов и, наконец, язвительная классификация парижских журналистов времен Бальзака, оказывающаяся на удивление современной и сегодня, - вот сюжеты предлагаемой читателю книги.

Лучшая рецензия на книгу

Изнанка современной истории. Случай из времен Террора. Изгнанники. Монография о парижской прессе (сборник) Оноре де Бальзак 5-86712-071-6

3 марта 2021 г. 10:39

5 Спойлер

Не очень увлекательное произведение о обществе просвещенных, которые помогают людям, попавшим в затруднительное положение.

Первый эпизод: Мадам де Ла Шантери

Сентябрь 1836 г., молодой Годфруа, решивший бросить бесцельную жизнь, идет к домовладелице после прочтения объявления и видит человека, приносящего помощь и утешение другому. Когда он приходит в дом, где снимает комнату, он встречает этого хорошего человека.

Перевод: Вера Мильчина

Год издания: 2000

Рецензии

3 марта 2021 г. 10:39

5 Спойлер

Первый эпизод: Мадам де Ла Шантери

25 февраля 2021 г. 20:44

5 Спойлер

Рассказ Бальзака про режим террора, когда во Франции происходил процесс дехристианизации. Из-за этого монахини и священник в этой истории скрываются. Действие происходит во время правления террора, с 1793 по 1794 год. Оно начинается на следующий день после казни короля Людовика XVI.

22 января 1793 года пожилая женщина покупает пакет в пекарне и подозревает, что за ней следят. Она просит защиты у пекаря, но когда он видит, что незнакомец следует за ней, он отказывается. Она возвращается домой одна, и выясняется, что она бывшая монахиня-кармелитка, скрывающаяся с другой монахиней и священником. В коробке, которую она купила, лежат просфоры для причастия. Незнакомец подходит к ним в комнату и просит священника отслужить мессу по недавно казненному королю Людовику XVI. Он возвращается…

Бальзак Оноре де. СЛУЧАЙ ИЗ ВРЕМЕН ТЕРРОРА. ИЗГНАННИКИ. ИЗНАНКА СОВРЕМЕННОЙ ИСТОРИИ. МОНОГРАФИЯ О ПАРИЖСКОЙ ПРЕССЕ / Пер. с фр., сост. и примеч. В.А. Мильчиной. — М.: Изд-во “Независимая газета”, 2000. — 542 с. — Тираж не указан.

Русская репутация Бальзака, недолгое время — в 30-е годы ХIХ в. — вызывавшего острый и живой интерес, уже полтора столетия остается невысокой, если судить не по критериям официозного литературоведения, а по реальному восприятию писателя иноязычной литературой, по его присутствию в ней. Есть несколько причин, определивших подобное положение вещей.

Первая, основная, заключается в консервативности Бальзака: политической, а долго казалось, что и художественной. Как только стараниями Белинского возобладала доктрина социально-обличительного предназначения искусства, русская литература отвернулась от Бальзака, сочтя, что он поглощен исключительно частной жизнью, изучением сильных страстей и живописанием ярких характеров. За исключением Достоевского, который совсем юным, еще до “Бедных людей” перевел “Евгению Гранде”, никто из писателей, заставивших говорить о расцвете русского романа, не проявил к Бальзаку не то что внимания, а хотя бы умеренного любопытства.

К столетию Бальзака было предпринято законченное как раз в 1899 двадцатитомное собрание его сочинений. В нем появилось много новых переводов, в основном сделанных беллетристом Д.В. Аверкиевым. Известно, что эти тома штудировал начинающий Горький. Считанные разы имя Бальзака мелькает у Мережковского и Розанова. Тем не менее реальное значение Бальзака для русской литературы и в эти годы остается минимальным.

Тут вступает в действие вторая причина, которой вызвана устойчивая нерасположенность к творцу “Человеческой комедии”: его считают бесконечно далеким от той области вечных проблем духа и религиозно ориентированного сознания, которая влечет к себе Серебряный век. Рекомендованный отечественной публике Надеждиным знаток “низкого и высокого, таящегося на дне сердца, в глубине души человеческой”, лет семьдесят спустя под пером Розанова сменяется приверженцем “ультрареализма” как антитезы “ультраидеализма”, писателем, наделенным “вкусом к реальному, к грязной улице, к пузатому человеку”. Невозможно вообразить ничего более чужеродного атмосфере символистских мистических предчувствий и устремлений к “горизонту в огне”. И опять выходит, что Бальзак решительно несозвучен запросам, ожиданиям, велениям эпохи.

В советские годы происходит канонизация этого автора. Растиражированные плоские суждения Энгельса, которому Бальзак был важен тем, что достоверно описал перераспределение собственности в пору июльской монархии, приобретают обязательный статус и воспринимаются как пусть неполная, но истина. Отныне книги французского классика в обыденном восприятии становятся чем-то вроде беллетризированного очерка имущественных отношений, приведших к торжеству буржуазии над аристократией. Эта тема интригует ровно настолько, чтобы знакомство с Бальзаком, неизбежное для студентов-филологов, свелось к торопливому перелистыванию “Отца Горио” накануне экзамена по ХIХ веку.

К тому же цензура, усовершенствуя Бальзака, замалчивает те произведения, в которых он допустил “грубые идеологические ошибки”. До последнего времени даже “Человеческая комедия” существовала по-русски не полностью. Отсутствовали переводы “Серафиты”, “Изгнанников”, “Изнанки современной истории”, поскольку здесь Бальзак затронул темы, в советских условиях неудобные для обсуждения. Он, например, доказывал, что “нравственное могущество безгранично, как безгранична сама мысль”, и это могущество непосредственно соотносил с религией, считая, что она оказывает целительное воздействие. “Изнанка современной истории” повествует о бывшем прокуроре, который во времена террора снискал известность изощренной жестокостью по отношению к своим жертвам, а закончил жизнь обнищавшим стариком с тяжело больной дочерью на руках. Бальзак с его мистической настроенностью верил, что возмездие уготовано каждому, кто запятнан преступлениями против человека. Подобный текст, разумеется, не мог быть допущен в официальный канон. И не только из-за неподобающих исторических ассоциаций, а просто по его несовместимости с образом великого аналитика классовых антагонизмов, который благодаря чутью, вопреки своим же идеям, обрел правильный, почти марксистский взгляд на природу общественных отношений.

Корректировать этот образ, разрушая мифы, придется еще долго. Оттого особую ценность приобрели усилия В.А. Мильчиной, уже немало сделавшей для того, чтобы в историю литературы вернулся истинный, пока что нам неведомый Бальзак. После того как в ее переводе с тщательным, объективным комментарием появилась “Физиология брака” (М., 1995), новый бальзаковский том с четырьмя произведениями, практически неизвестными в России, позволяет утверждать, что “Человеческая комедия”, наконец, существует по-русски в своей цельности. Это куда существеннее, чем бесконечные многотомные переиздания с одними и теми же лакунами, с предсказуемыми умолчаниями и тенденциозными интерпретациями во вступительных статьях.

Привыкших к тому Бальзаку, которого много лет насаждало советское литературоведение, книга, подготовленная В.А. Мильчиной, порядком удивит. Сюжеты и мотивы, составившие каркас двух повестей (“Случай из эпохи террора”, “Изгнанники”) и романа “Изнанка современной истории”, слишком чужеродны расхожим понятиям об этом прозаике. Они явно не из тех, что давали бы возможность видеть в Бальзаке апологета социальной аналитики, показавшего “типичных представителей” гибнущего сословия аристократов и возвышающегося класса буржуазии. Как бы наперекор изложенному им в письме Э. Ганской (от 26 октября 1834 г.) плану своей грандиозной эпопеи, в которой “будут изображены все социальные явления”, так что в истинной полноте предстанет “история общества”, причем именно современного, Бальзак двенадцать лет спустя включает в очередной том (“Философские этюды”) старую, написанную еще до того, как возникла идея “Человеческой комедии”, повесть “Изгнанники”, где главное действующее лицо — Данте, а главное событие — лекции итальянского поэта в Сорбонне. Изложение этих лекций (конечно, выдуманных автором, поскольку сам факт приезда Данте в Париж не имеет достаточного подтверждения) и образует ядро рассказа, в котором повторена одна из любимых бальзаковских мыслей: “Природа едина и целостна. Все существа, как самые ничтожные, так и самые величественные, повинуются одному и тому же закону. Все земное в точности повторяет божественный образ”.

Могла ли подобная или схожая сентенция принадлежать Данте — проблематично. Но в том, что она резюмирует одно из главных положений философии Сведенборга, жившего четырьмя столетиями позже, сомнений не возникает. “Изгнанники”, как и написанная вслед им “Серафита”, в сущности, интересны прежде всего тем, что по этим двум повестям очень хорошо видно, как много значили для Бальзака шведский теософ и предпринятая им апология мистицизма. В другом бальзаковском произведении мистицизм представлен как “самая суть христианства, его чистый принцип”.

Свою приверженность мистическому, свое убеждение, что воля и мысль обладают громадной властью над людьми, Бальзак в 1842 г. декларировал, со ссылкой на “Серафиту”, и в Предисловии ко всей эпопее. Это не помешало составителям собраний его сочинений делать вид, будто “Серафита” и “Изгнанник” не существуют. Бальзаковские многотомники, выходившие у нас и во времена железного занавеса, и в оттепель, и в перестройку, позволяют как на ладони увидеть весь механизм деформации и препарирования классики. Политические условия менялись, но практически ничего не изменилось в самом подходе к сложным явлениям литературного прошлого. Какие-то из них все так же игнорировались, другие подверглись трактовке, отсекающей то, что не уложилось в ее узкие рамки. Инерция такой трактовки становилась неодолимой, проявляясь и в выборе текстов, которые сочли в нужной мере репрезентативыми для читателя, не принадлежащего к числу специалистов. В итоге до самого последнего времени перед нами оставались неведомый Бальзак, непрочитанный Шатобриан, лишь по самым верхам известный Констан (называю только крупных французских авторов той эпохи).

Незачем подробно говорить о том, как много потеряла от такой стратегии реальная история литературы. “Изгнанники” помимо сведенборговских отголосков, важнейших для понимания Бальзака, представляют первостепенный интерес как эпизод принципиальной полемики с Гюго, творцом “чудесных, но совсем неправдоподобных сказок”, а конкретно — “Собора Парижской Богоматери”, появившегося ровно за месяц до бальзаковского экскурса в Средневековье. Полемика касалась принципа достоверности, который трактуется Бальзаком как необходимое условие художественной правды. Для Бальзака произведения Гюго представляли собой в лучшем случае образцы “поэзии”, которая невозможна “в такое время, как наше, когда все изучается и анализируется”. Об “Эрнани”, той самой драме, на представлении которой произошло знаменитое столкновение романтиков с приверженцами классицизма, Бальзак, не скрывая презрения, отозвался как о “балладе”, не имеющей ничего общего с истинной драмой, где нужны правдоподобные действия и живые характеры. Суть дела, разумеется, не сводилась к конфликту писательских индивидуальностей, тут сталкивались слишком разные художественные верования, а еще точнее, разные литературные школы: романтическая, причем с сильным оттенком “неистовства”, и шедшая ей на смену школа классического реализма.

Через два года после “Изгнанииков” появится своего рода манифест этой школы — “Евгения Гранде”, а в Предисловии 1842 г. Бальзаком же будут сформулированы и все ее основные художественные принципы. Они действительно антагонистичны установкам Гюго и других “неистовых” романтиков, однако долгое время насаждавшаяся идея, что Бальзак неуклонно преодолевал романтические пристрастия, которые преобладали в раннюю пору его творчества, теперь должна быть, по меньшей мере, уточнена. Убеждает в этом, среди прочего, “Изнанка современной истории”, которую Бальзак печатал выпусками как раз с 1842 г., а в переработанном виде выпустил четыре года спустя, поместив ее в 12 томе “Человеческой комедии”.

Основные темы этого романа чисто бальзаковские, много раз появляющиеся в других томах эпопеи: властное отцовское чувство, дети, которым приходится расплачиваться за прегрешения родителей, карьера молодого героя, покоряющего Париж. А вот разработка этих тем, особенно при сравнении с “Урсулой Мируэ” или “Утраченными иллюзиями”, оказывается во многих аспектах именно романтической. Параллельно с “Изнанкой современной истории” печатались имевшие феноменальный успех “Парижские тайны” Эжена Сю, образчик излюбленного романтиками жанра, в котором сочетаются мелодраматизм сюжета, атмосфера тайны и демоничность главного персонажа. Как указано В.А. Мильчиной, как раз оттуда перешли на страницы Бальзака отдельные приемы повествования, в частности загадочность центральной фигуры: как выясняется к финалу, благородный страдающий отец и лишенный милосердия прокурор-палач — одно и то же лицо (а дама, чье великодушие спасло семейство этого старика, стоявшее на краю гибели, была не кто иная, как госпожа де Ла Шантери, безвинно им осужденная). Тайное сообщество, к которому принадлежит герой книги Годфруа, — тривиальный художественный ход романтической прозы. Бальзак и сам его использовал, создавая “Историю Тринадцати”, и если говорить о композиционном принципе повествования, не так уж важно, что там читатель знакомился с сообществом эгоистов, озабоченных только своим преуспеянием, а на сей раз описана ассоциация филантропов и благодетелей. И сам Годфруа, юноша с высокими задатками, но не обладающий “волей, которая приводила бы их в действие”, и преследуемый “горестным сознанием собственной бесталанности”, естественно вписывается в галерею скучающих “сыновей века”, выказывая прямое родство с персонажами, частыми у Жорж Санд, Мюссе и других романтиков.

Существенно, что этот герой показан человеком одной всепоглощающей страсти, как требовала эстетика французского романтизма, и что основное действие, как на страницах “Парижских тайн”, развернуто там, где “изнанка” современности, блистательной для обитателей богатых кварталов, предстает во всей своей неприглядности. Эжен Сю преследовал ту же цель, погружая своего читателя в мир воровских притонов, в трущобы, на “дно”. Бальзаку, когда он изображает “изнанку”, достаточно описать обычный дом, где снимают квартиры отставной прокурор и явившийся спасать его Годфруа.

Эжен Сю нагнетает мрачные краски, нанося их броскими, крикливыми мазками. Бальзак полагается на точность детали вроде черствых хлебных корок, которые, копаясь в отбросах, подбирают нищенствующий прокурор с сыном, или стеклышек вместо проданных брильянтов на табакерке, подаренной ему императором. В итоге, несмотря на одну и ту же исходную художественную задачу, эффект оказывается совершенно разным. В “Парижских тайнах” все сведено к декоративности, достигнутой с помощью приемов, которые к тому времени стали трафаретными. А у Бальзака предпринятая героем прогулка в царство обездоленных и отверженных увенчивается признанием: “Какой роман, даже самый знаменитый, может сравниться с этой действительностью!”

Разумеется, это еще одна стрела, целящая в Гюго и его подражателей. Бальзак, приступивший к “Изнанке современной истории”, исходит уже из новой эстетики, для которой, по его же словам, значимо все, а не только возвышенное или отталкивающее, и повседневные факты, “события личной жизни, их причины и побудительные начала” становятся основной сферой изображения, требующего прежде всего правдивости, понятой как достоверный, эмпирически точный образ. Но всего любопытнее, что радикально новая художественная установка не исключает прямых перекличек с романтическим повествованием, откуда иной раз попросту заимствуются и мотивы, и способы их воплощения. Можно наглядно удостовериться в том, что смена художественных парадигм никогда не означает разрыва в полном, точном значении слова. Что-то отвергается, а что-то удержано, но переосмыслено, подчинено другим творческим приоритетам.

Элемент полемики при этом, конечно, неизбежен, причем нередко полемика ведется в форме пародии или памфлета. Едва ли случайно в тот год, когда Предисловием к “Человеческой комедии” были ясно обозначены идеи и принципы новой, реалистической литературы, Бальзак пишет “Монографию о парижской прессе”, где уничижительно оценены критическая методология и художественные опыты одного из апостолов романтизма Шарля Сент-Бёва. В разделе этого памфлета, посвященном литературным критикам, Сент-Бёв фигурирует в качестве эвфуиста, то есть ревнителя перифрастической стилистики с ее тяжеловесной манерностью и игривостью, призванной прикрыть пустословие увядшими цветами красноречия. А обоснованием подобной оценки становится злая насмешка над пристрастием автора, который “туманен и вял”, к мечтательности, томлению, жалобам, “похожим на стихи”, словом, к избитым романтическим мотивам, заполняющим “Жизнь Жозефа Делорма” и “Августовские мысли” — книги, сделавшие Сент-Бёву громкое имя.

Свою “Монографию…” Бальзак украсил двумя издевательскими пародиями, которые представляют собой центон из цитат, в подобном монтаже приобретающих привкус бессмыслицы. Он, несомненно, сводил личные счеты с “великим критиком”, который скептически отзывался о его произведениях. Но за распрей двух писателей, у которых накопилось достаточно претензий друг к другу, важно увидеть и конфликт приверженцев различных эстетических систем. Личные обиды только углубляли литературную конфронтацию, которую сделало неизбежной движение художественной мысли.

В этих баталиях, по-своему не менее напряженных, чем спор классиков и романтиков, позиция Бальзака была недвусмысленной. Назвав писателя секретарем, который добросовестно записывает для потомков реальную историю современности, он, разумеется, не мог испытывать ничего, кроме презрения к “избранным существам, блуждающим по лучезарным равнинам”, где на них снисходит “синеватая меланхолия”. Так в его травестии, озаглавленной “Весны души”, описан Жозеф Делорм, поэт “целомудренной школы влюбленной в интимность, живописность и образность”.

К такой романтике Бальзак был настроен враждебно даже в свои юные годы, когда наспех сочинял исторические романы и фантастические повести в модном стиле “неистового” романтизма. Все они остались за пределами “Человеческой комедии”, и это дало повод рассматривать главный труд Бальзака как триумф реалистического направления, не делая ни одной серьезной оговорки. Четыре новых для нас текста французского писателя позволяют почувствовать истинную сложность художественного мышления корифея новой школы, который сохранил неочевидные, но прочные связи с эстетикой и поэтикой романтизма, часто, хотя не всегда справедливо им осмеянного. Горизонт восприятия Бальзака теперь расширяется — вот главный итог проделанного В.А. Мильчиной труда.

РЕАЛИСТИЧЕСКИЙ ОЧЕРК

Наряду с этим в 40-е годы можно наблюдать снижение требований к жанру нравоописательного очерка со стороны литераторов умеренного, буржуазно-республиканского направления.

1 J. Janin. Un hiver a Paris;.L'Ete a Paris. P., dinner, 1843.

2 Petltes miseres de la vie humaine par Old Nick et Grandville P., H. Fournier, 1843.

3 Un autre monre Transformations, visions, incarnations, ascensions, locomotions, explorations peregrinations, excursions, stations. Cosmogonies, (antasmagones, reveries, folatreries, faceties. Metamorphoses, zoomorphoses, lithomorphoses, metemps'ychoses, apotheoses et aul-ies choses, par Grandville. P., H. Fournier, 1844.

Однако альманахи подобного типа, рассчитанные, по всей вероятности на рабочего читателя, носили в целом политико-просветительный и научно популярный характер, были невелики по размеру, издавались небольшим тиражом, постоянно подвергались конфискациям и другим цензурным пре следованиям.

Французские нравоописательные альманахи 40-х годов, объединявшие большое количество очерков и очеркистов, дают возможность проследить соперничество между различными внутрижанровыми тенденциями и обнаружить стремление лучших авторов к упрочению традиций физиологии в ее наиболее серьезном общественно-актуальном плане.

Кроме того, очерки популярного французского романиста, как уже отмечалось выше, имели значительные преимущества перед его романами.

6 La Grande Ville; nouveau tableau de Paris comique, critique et philosophique, pai Ch. Paul de Kock. Illustrations de Gavarni, Victor Adam, Daumier, d'Aubigny, H. Emy etc Paris, au bureau central des publications nouvelles, 1842—1843, 2 vol.

7 Physiologic de la Presse. Biographie des Journalistes et des journaux de Paris et de la province. P., Jules Laisne; Aubert et 0ie, 1841.

Художники Домье, Адам, Эми украсили памфлет Бальзака острыми карикатурами, в которых современные литераторы могли легко узнать самих себя.

Общая оценка деятельности буржуазных публицистов в условиях Июльской монархии у Бальзака крайне пессимистична. Во времена Руссо и Монтескье, говорит он, публицисты были первоклассными писателями, идейными вождями, способными на большие обобщения. Теперь — это дешевые писаки, занятые скоропреходящими злободневными пустяками.

9 Н. de Balzac. Monographic de la Presse parisienne, CEuvres completes, t. XXI. P., Calmann Levy, 1879, p. 366. В дальнейшем страницы этого издания будут указываться в тексте.

Стоит только какому-нибудь прыщу выскочить на поверхности политического тела, - пишет Бальзак, - как публицист его тотчас же раздирает, заставляет кровоточить и извлекает из этого книгу, которая является простой мистификацией.

Они боятся всякого прогресса мысли, окружают себя посредственностями, позволяющими им делать газету по дешевке.

Самый прочный тип газетного мирка — журналист-политический деятель (второй подвид публициста со многими вариантами).

10 Les Francais peints par eux-memes. Encyclopedic morale du XIX-e siecle. P., L. Curmer, 1840—1842, 8 vol.

В том же критическом плане проблему буржуазной семьи рассматривают в других альманахах Л. Гозлан, Э. Гино, Поль де Кок и др.

При Луи-Филиппе система просвещения являлась монополией правящего класса. Реформа начальной школы, проведенная Гизо в 1833 г., укрепляла контроль государства над низшим образованием, но, из-за повышенных норм платы за обучение, делала его недоступным для детей простолюдинов. Средняя школа еще больше, чем начальная, была закрыта для народа и подчинена официальной буржуазной идеологии. Наряду с государственными и духовными средними учебными заведениями существовали частные пансионы, целиком отданные на откуп дельцам-предпринимателям.

Не меньшими недостатками отличалась во Франции 30—40-х годов организация высшего образования, вызывавшая постоянные нападки демократической печати. На всех ступенях системы образования в период господства финансовой аристократии с особенной откровенностью царили взяточничество, коррупция, обкрадывание учащихся.

20 Physiologic de I'Ecolier, par E. Ourliac. P., Aubert, 1841.

21 Hubert de Rоmillу. Une education universitaire.

Однако в целом, анализ проблемы буржуазии, почти всегда лишенный на страницах сборников этих лет политической остроты, взятый преимущественно в бытовом и моральном плане, выглядел обедненным.

Переход ряда участников грандиозных альманахов начала 40-х годов к новому внесатирическому виду физиологии имел и другие, прогрессивные основания, связанные с задачами изображения народной среды.

Конечно, серия Кюрмера с ее ограничительными редакционными требованиями и слишком пестрым составом авторов не могла стать полноценной трибуной для пропаганды демократических идей, какой были для очеркистов 30-х годов альманахи Гийомена или Бешэ. Но уже возможность сконцентрировать в одном издании широкую и всестороннюю картину народной жизни должна была показаться передовым деятелям французской культуры начала 40-х годов перспективной и привлекательной. Недаром, наряду с большой группой передовых французских литераторов и журналистов, активное участие в обеих сериях Кюрмера приняли лучшие художники карикатуристы и жанристы прогрессивного направления, уже известные своим сотрудничеством с демократической прессой и литературой: Белланже, Домье, Гаварни, Гранвиль, Эми, Жанрон, Лами, А. Монье, Мейсонье, Шарле, Травьес и многие другие.

Читайте также: