Метаистория хейдена уайта кратко

Обновлено: 08.07.2024

профессор современной истории в Оксфорде, после — епископ Честера. Своими критическими исследованиями исторических источников и публикациями английских средневековых хроник Стаббс внес существенный вклад в развитие медиевистики. Его «Constitutional History of

тем он прикладывает эти законы к фактам так, чтобы их конфигурации были понятны как функции данных законов. Поэтому у такого историка, как Токвиль, конкретные атрибуты данного института, обычая, закона, художественной формы и тому подобного менее важны в качестве доказательства, чем виды, классы и родовые типологии, примерами которых первые являются. И эти типологии, в свою очередь, рассматриваются Токвилем, а особенно Боклем, Марксом и Тэном, как менее важные, чем законы социальной структуры и процесса, которые управляют ходом западной истории, о действиях которой они свидетельствуют.

Очевидно, что Контекстуалистский подход к проблемам исторического объяснения может рассматриваться как комбинация, с одной стороны, рассеивающих импульсов Формизма и, с другой стороны, интегративных импульсов Органицизма. Но фактически Контекстуалистская концепция истины, объяснения и проверки кажется излишне честной в том, что она просит от историка и требует от читателя. Однако из-за того, что она организует историческое поле как различные области значимого явле-

Но основания враждебности профессиональных историков к Органицистскому и Механистичному типам объяснения остаются неясными. Или, скорее, причины этой враждебности могут лежать в особых внеэпистемологических соображениях. Ибо, учитывая протонаучную природу исторического исследования, не существует аподиктических эпистемологических оснований предпочтения одного типа объяснения другому.

Но именно потому, что история не есть строгая наука, в этой враждебности к Органицистскому и Механистичному типам объяснения проявляется, кажется, только влияние части профессионального истеблишмента. Если доказано, что Органицизм и Механицизм пронизывают любой процесс в природном и естественном мирах, чего не могут достичь Формистская и Контек-стуалистская стратегии, то исключение Органицизма и Механицизма из канона ортодоксального исторического объяснения должно основываться на внеэпистемологических соображениях. Приверженность к рассеивающим техникам Формизма и Кон-текстуализма отражает лишь решение части историков не пытаться интегрировать сведения, что санкционировано Органицизмом и Механицизмом как основное направление движения. В свою очередь это решение покоится, по-видимому, на некритически принятых мнениях о форме, которую должна принять наука о человеке и обществе. И эти мнения, в свою очередь, по своей природе кажутся в общем этическими, а в частности — идеологическими.

f.* Poi>p " ^L^'j Tlle i96i erty ° f ние п Р°Ф ессиональными историками Контекстуалистской и Фор-р 5-55. мистской объяснительной стратегии идеологически мотивирова-

женность к определённой форме знания предопределяет типы обобщений, которые делаются о современном мире, типы знания, которые о нем можно иметь и как следствие — типы проектов, которые можно оправданно рассматривать в целях изменения этого настоящего или, напротив, его увековечения.

момент, этот эгоизм, вдохновляющий убеждение в желательности совершенной Анархии. Этот момент может иметь место у некоторых доморощенных Консервативных мыслителей, но, если они истинно Консервативны, он будет присутствовать у них в качестве идеологического приема с целью защиты привилегированного положения отдельных социальных групп в существующем социальном распределении против требований планируемого изменения, выдвигаемых Радикалами, Либералами или Реакционерами. Консерватор может поощрять действительно Анархистское представление о мире не больше, чем он может вынести действительно Радикальное представление о нем. Он защищает статус-кво, показывая, что оно представляет собой интегрированное, органическое единство, о достижении чего Анархисты и Радикалы все ещё лишь мечтают.

Временная локализация утопического идеала, от имени которого работают разные идеологии, позволила Манхейму клас-

политическом мышлении был бы связанный традицией феодал-дворянин; Реакционер, который отрицает какой-либо смысл настоящего или будущего; Фашист или Нигилист, который отвергает и разум, и логику в споре со своими противниками.

С уверенностью можно сказать, что в течение XIX века концепцией науки, которой более всего доверяли, был Механицизм. Но социальные теоретики отличались друг от друга в вопросе оправданности Механистичной науки об обществе и истории. В силу серьёзных различий во мнениях по поводу адекватности Механицизма как стратегии на протяжении XIX века в гуманитарных науках продолжали процветать Формистский, Органи-цистский и Контекстуалистский типы объяснения.

Выделив три уровня, на которых работают историки для того, чтобы добиться объяснительного эффекта от своих повествований, я теперь собираюсь рассмотреть проблему историографических стилей. С моей точки зрения, историографический стиль представляет собой особую комбинацию типов построения сюжета, доказательства и идеологического подтекста. Но различные типы построения сюжета, доказательства и идеологического подтекста в конкретной работе не могут быть объединены без помех. Например, Комическое построение сюжета не совместимо с Механистичным аргументом, как и Радикальная идеология несовместима с Сатирическим построением сюжета. Имеет место как бы избирательное сродство между различными типами, которое может быть использовано для получения объяснительного эффекта на разных уровнях композиции. И это избирательное сродство основано на структурных гомологиях, которые можно обнаружить среди возможных типов построения сюжета, доказательства и идеологического подтекста. Это сродство графически может быть 26 r t*. \ представлено следующим образом:

Это сродство не следует понимать как обязательную комбинацию типов у данного историка. Напротив, диалектическое напряжение, характеризующее сочинение каждого выдающегося историка, обычно вырастает из попытки объединить тип построения сюжета с не соответствующим ему типом доказательства или типом идеологического подтекста. Например, как я собираюсь показать, Мишле старался объединить Романтическое построение сюжета и Формистское доказательство с явно Либеральной идеологией. И Буркхардт также использовал Сатирическое построение сюжета и Контекстуалистское доказательство в целях выражения явно Консервативной, а в конечном счёте Реакционной идеологической позиции. Гегель преобразовал историю в сюжет на двух уровнях — Трагически на микрокосмическом, Комически — на макрокосмическом,— оправданных обращением к Органицистскому типу доказательства,— с тем результатом, что из чтения его работ можно было вывести либо Радикальные, либо Консервативные идеологические следствия.

Но в каждом случае диалектическое напряжение развивается в контексте связного видения или доминирующего образа формы целого исторического поля. Это придаёт созданной индивидуальным мыслителем концепции этого поля измерение самосогласующейся тотальности. И эти связность и согласованность придают данной работе её отличительные стилистические атрибуты. Проблема здесь — в определении оснований этой связности и согласованности. С моей точки зрения, эти основания по своей природе поэтические — а ещё точнее, языковые.

Другими словами, историк сталкивается с историческим полем во многом тем же образом, каким грамматик может столкнуться с новым языком. Его первая проблема состоит в различении между лексическими, грамматическими и синтаксическими элементами поля. Только потом может он приступить к интерпретации того, что означает любая данная конфигурация элементов или трансформация их отношений. Короче говоря, проблема историка — в конструировании языкового протокола, выполненного в лексическом, грамматическом, синтаксическом и семантическом измерениях, и на основе этого — в характеристике поля и его элементов в терминах самого историка (а не в тех терминах, которые имеют место в самих документах) и тем самым в подготовке их к объяснению и репрезентации, которые исследователь последовательно предложит в своём повествовании. В свою очередь, этот доконцептуальный языковой протокол, благодаря своей по существу префигуративной [prefigurative] природе, может быть описан с точки зрения того доминирующего тропологического типа, в котором выполнен.

Фактически имеется четыре принципиальных типа, соответствующих четырем главным тропам поэтического языка. В соответствии с этим, мы находим категории для анализа различных типов мысли, репрезентации и объяснения, встречающихся в таких ненаучных областях, как историография, в модальностях самого поэтического языка. Короче говоря, теория тропов даёт основу для классификации глубинных структурных форм исторического воображения в конкретный период его эволюции.

И традиционные поэтики, и современная теория языка в целях анализа поэтического, или фигуративного, языка выделяют четыре основных тропа: Метафору, Метонимию, Синекдоху и Иронию 27 *. Эти тропы обеспечивают характеристику объектов в различных типах непрямого, или фигуративного, дискурса.

Ирония, Метонимия и Синекдоха — это типы Метафоры, но они отличаются друг от друга по типу редукций или интеграции, которые они обусловливают на буквальном уровне своего значения и по типу прояснений, для которых они предназначены на фигуративном уровне. Метафора по существу репрезентативна, Метонимия — редукционистична, Синекдоха — интегра-тивна, Ирония — негативна.

Троп Иронии, далее, является языковой парадигмой такого типа мысли, который радикально самокритичен в отношении не только к данной характеристике мира опыта, но также к самому

Теория тропов даёт возможность охарактеризовать доминирующие типы исторического мышления, сформировавшегося в Европе XIX века. И как основа общей теории поэтического языка, она позволяет мне охарактеризовать глубинную структуру исторического воображения этого периода, рассмотренную как движение по замкнутому кругу. Ибо каждый из типов может быть рассмотрен как фаза, или момент, в рамках традиции дискурса, эволюционировавшей от Метафорического толкования исторического мира, через толкование Метонимическое и Синекдохи-ческое — к Ироническому постижению неустранимого релятивизма всего знания.

Дебаты 25.04.2014 // 7 528

I. Теоретический аппарат

во внешнем круге

другие исторические рассказы

подпись: теория исторической работы

подпись: теория тропов

На стрелке: языковое пред-образование

сюжетика (эта категория заимствована из работ Нортропа Фрая),

формальный аргумент (Стефен С. Пеппер)

и идеологическая импликация (Карл Маннгейм).

1) историческое знание выстраивается внутри заранее заданных понятийных рамок;

На практике королларием пунктов (2) и (3) будет то, что различные элементы языкового пред-образования мы видим в зеркале исторического труда. Это, вероятно, и позволяет Уайту вычитывать акт пред-образования, вершимый каждым историком, из его труда [9].

Модус сюжетики	Модус аргументации	Модус идеологической импликации	Троп
романтический	формицистский	анархический	метафора
трагический	механицистский	радикальный	метонимия
комический	органицистский	консервативный	синекдоха
сатирический	контекстуалистский	либеральный	ирония

Табл. 1. Действительная близость между модусами аргумента и между модусами и тропами

Итак, на данном этапе мы остаемся с сюжетикой и тропологией как единственными понятиями, которые направляют наше внимание как конститутивные для собственного содержания книги. По отношению к сюжетике это несомненно, потому что она прошла проверку рефлексивностью, по отношению к тропологии это вероятно, так как нам еще только предстоит рассмотреть ее содержание и приложение. Мы как будто вправе ожидать, что тропология станет здесь, если можно так выразиться, старшим партнером; но вскоре мы убедимся, что тропология обуздана как подчиненный для сюжетики ресурс, и главной всегда остается сюжетика. Более того, сюжетика исключительно значима и продуктивна для книги Уайта, она включает в себя два очевидных аспекта, а равно и два побочных сюжета, переломных для аргументации. Чтобы убедиться в этом, нужно сперва рассмотреть формы сюжетики и характеристики тропов.

III. Главный персонаж и сюжет

Именно по этой причине сатира нуждается в романе для контраста; и мы сейчас убедимся, что собственный роман Уайта играет гораздо более важную роль благодаря своему сатирическому сюжету, чем кажется на первый взгляд.

IV. Неустойчивая цель сюжета

V. Подрыв сюжета

VI. Заключение

СоцЛаб (библиотека и др.) запись закреплена

Уайт X.
Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века / Пер. с англ. под ред. Е. Г. Трубинон и В. В. Харитонова. — Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2002. — 528 с.

Книга посвящена анализу особенностей исторического сознания и нарратива, присущих как историографии, так и философии истории в Европе XIX века.

Хейден Уайт. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века. Перевод с английского под редакцией Е.Г. Трубиной и В.В. Харитонова. - Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 2002, 528 с.

ЭТУ КНИГУ ждали с нетерпением. Почти два года бродили слухи, мол, перевод уже готов, но его издание почему-то задерживается. И вот наконец оно появилось. Красное, с декоративной псевдоантичной расчлененкой на передней стороне переплета и лукаво улыбающимся Уайтом на задней. Было опасение, что амбициозная и отличающаяся не слишком вразумительными переводами екатеринбургская Studia Humanitatis предоставит текст, который будет под стать его внешнему оформлению. Но в целом перевод удался. Читать книгу можно, вопрос только, будут ли ее читать. Два года назад в Санкт-Петербурге вышел первый том когда-то нашумевшей книги Поля Рикера "Время и рассказ", которая была написана под непосредственным влиянием уайтовской "Метаистории". Со стороны нашей интеллектуальной общественности не последовало ни ответа ни привета. Время, когда эти работы живо обсуждались на Западе, кажется, уже ушло. У нас же оно вообще не наступало. Но, видимо, в надежде на лучшее мы продолжаем пополнять коллекцию классических текстов по теории исторического повествования: Рикер, Данто и вот теперь - Уайт┘

Хейдена Уайта принято считать постмодернистским мыслителем. С его именем по праву связывают начало "лингвистического поворота" в историографии. Действительно, никто до него так убедительно не смог доказать историкам, что они поэты в глубине души, которые говорят и пишут прозой. И все же посвященная вопросам концептуализации событий прошлого в историческом сочинении "Метаистория" продолжает находиться в русле модернистской проблематики. Радикальное же отличие Уайта от всех, кто когда-либо занимался этой темой, состоит в том, что операции, с помощью которых историк преобразует эти события сначала в последовательную серию хроники, а затем - в законченное повествование, он рассматривает как операции по преимуществу неосознанно поэтического, а не когнитивного свойства.

Процесс сборки истории из сухого фактического материала описывается Уайтом в виде создания нескольких уровней исторического объяснения. Первый - это объяснение посредством "построения сюжета", на котором историк из четырех типов сюжета художественного произведения (романа, трагедии, комедии и сатиры) выбирает для себя наиболее подходящий. На втором уровне идет поиск "формального доказательства" (с опорой на так называемые мировые гипотезы: Формизм, Органицизм, Механицизм и Контекстуализм). Третий уровень - это объяснение посредством "идеологического подтекста", где историк заявляет свою приверженность одному из четырех основных типов идеологии (Анархизму, Консерватизму, Радикализму и Либерализму). Помимо этих трех существует еще один - глубинный уровень исторического сознания. На нем с помощью четырех основных фигур речи (Метафоры, Метонимии, Синекдохи и Иронии) создается языковой протокол, предопределяющий выбор перечисленных выше моделей объяснения.

Таким образом, историк никогда не имеет дела с событиями прошлого в чистом виде. Он открывает в истории "факты", которые уже с самого начала представляют собой языковые конструкции. Поэтому его подлинная задача состоит в наделении их всем тем набором смыслов, который позволяет ему собственное литературное мастерство.

В чем же заключается оригинальность Уайта? На мой взгляд, вовсе не в том, что он придумал эти четыре уровня концептуализации исторического материала. Здесь он выступает только как талантливый систематик, который, создавая модели объяснения, использует типологии, разработанные до него другими учеными (Фраем, Манхеймом, Вико). По-настоящему оригинальным Уайт становится тогда, когда, изучая историческое воображение XIX века, он стирает границу, разделяющую историков и философов истории. Все они, как оказывается, занимаются одним и тем же - беллетризацией прошлого. Получается, что повествования, которые создали Мишле, Ранке, Токвиль и Буркхардт, отличаются от повествований Гегеля, Маркса, Ницше и Кроче лишь по выражению, а не по содержанию: "То, что только подразумевается у историков, в работах великих философов истории выносится на поверхность и систематически обосновывается".

При всей своей показной стройности "Метаистория" содержит множество скрытых и нерешенных проблем. Мы можем спорить и не соглашаться с Уайтом. Но представить себе современную историческую мысль без Уайта теперь так же сложно, как представить современную философию без Делеза или Фуко.

Читайте также: