Мережковский об обломове кратко

Обновлено: 04.07.2024

1. Русская поэзия и русская культура

Статья начинается с рассказа о вражде между двумя великими писателями — Тургеневым и Толстым. В письме Толстого к Фету сообщается, что ссора едва не закончилась дуэлью. Позднее, на сметном одре Тургенев признает, что Толстой — великий писатель и просит его вернуться к творчеству.

Автор рассуждает о том, что Иван Сергеевич предвидел падение русской литературы. Он считал, что это бедствие страшнее, чем войны и болезни.

Многие писатели, даже во времена Пушкина, любили говорить о том, что в их время жилось намного лучше. Этим они укоряют молодых. Наступило время последователей, таланты не могут рождаться постоянно. Поэтому причины падения русской литературы ясны.

Мережковский разграничивает литературу и поэзию. Поэзия — это дар Божий, стихийное, неизведанное творение и вдохновение.

Литература зиждется на поэзии. По сути, это и есть поэзия, только не индивидуальное творчество, а движущая сила, которая несет людей по пути культурного развития.

Литературные течения тоже появляются благодаря поэзии. Автор сравнивает течения с появлением великих гениев — Леонардо да Винчи, Микеланджело. На всех великих творениях отпечатан лик — гений народа.

Чтобы ростки гения могли проявиться, нужна особая атмосфера. Она создается писателями с различными темпераментами и взглядами. Среди них вспыхивает искра и рождается гений. Литература своего рода церковь. Где собрались трое или четверо, талант среди них.

Автор ставит вопрос — была ли в России литература, которая может встать в один ряд с великими мировыми произведениями. На одиночество жаловался Пушкин, в каком месте он бы ни находился. Такое же одиночество у Гоголя. Всю жизнь он боролся за право смеяться. Лермонтов быстро вспыхнул и погас.

Во втором поколении одиночество писателей возрастает. Гончаров оставался литературным отшельником, Достоевский, Некрасов, Салтыков-Щедрин испытывали ненависть друг к другу. Редко в одно время сходится так много разных гениальных писателей. Например, Пушкин и Гоголь, кружок Белинского. А здесь все сошлись воедино.

Еще хуже русские кружки, они горше одиночества. Можно привести в пример славянофильство. Это кружок, где всегда темно, тесно и душно.

Соединение глубоких талантов за последние полвека — это отсутствие русских талантов, русской поэзии. В ней нет литературной преемственности и свободного взаимодействия. Может явиться любой человек, написать хорошее произведение, но гением он не станет. Вновь придет упадок и одичание.

Гете — один из литераторов, кто не отдалился от природы. Он знал, что высшая степень культурности — народность. Он не презирал своих произведений, как Толстой. Гете посчитал бы это святотатством.

Пока в России не будет своей литературы, у нее не будет своего писателя.

2. Настроение публики. Порча языка. Мелкая пресса…

Автор говорит, что у всех пишущих сегодня в произведениях преобладает одно и то же настроение, унылый ландшафт, запустение и тоска. Такая скука царствует в литературных кружках. Кажется, что здесь нет жизни.

Мережковский называет три составляющих, которые разлагают русский язык. Первое — критика. Второе — сатирическая манера. Третье — возрастающее невежество. Если долгое время читать зарубежных и русских писателей 19 века, а потом взять в руки свежий современный журнал, поразишься, насколько скудный наш язык. Он насыщен неологизмами, пошлостью. Автор считает, что иногда полное незнание лучше неполного знания предмета.

Еще одна важная причина упадка — гонорары. Раньше в Европе именно писатели выступали против силы денег. Нищими были Данте, Джонсон, Руссо. В России Белинский. Никакие деньги не могут уничтожить в истинных писателях благоговейность литературного труда. Простые люди смотрят на них как на священников, монархов. Каждый писатель отдает свое произведение публике даром. Когда же гонорар становится движущей силой, он становится великой разрушительной силой.

Есть два пути заслужить признание толпы. Первый — написать гениальное произведение, второй — писать по заказу людей, за деньги. Публицист сравнивает такой труд с проституцией.

В России много лет назад такого не было. Теперь же мы все больше поддаемся варварской власти капитала.

Все вышеперечисленные признаки внешние, но более разрушительно воздействуют на литературу силы внутренние.

3. Современные русские критики

Тэн применил к изучению искусства строгий научный метод, но он мало изучен. Другой, более разработанный метод — субъективно-художественный. В результате возник новый род художественного творчества — критическая поэзия. Новый метод может иметь большое научное значение. Поэт-критик всегда определит тайну гения и его творчества.

У Скабичевского больше уважения к писателям, но он пишет так, как нужно толпе. Он восторгается тем, чем нужно, он пишет о банальном, модном и фальшивом.

Главное значение искусства не в трогательности, а в правдивости, бесстрашной искренности. Такие критики как Протопопов и Скабичевский бессознательно разрушают литературу. Автор приводит в пример стихотворение Гете. В нем рассказывается о нектаре, который пролился на землю. И этот божественный напиток отведали все: жуки, бабочки и даже страшный паук. Так и в литературе все смогли прочитать и оценить гениальные творения.

Одним из таких пауков является господин Буренин. Его отличительная черта — отсутствие нравственности. О нем приходиться говорить как о серьезном критике. Это тоже черта упадничества.

Смерть народной литературы — это смерть, разрушение, бедствие народа!

Но стоит сказать, что сейчас появляются новые течения, которые, возможно, могут изменить ситуацию.

4. Начало нового идеализма в произведениях Гончарова, Тургенева, Достоевского и Л. Толстого

Наше время характеризуется двумя чертами: крайним материализмом и идеальными порывами духа. Умственная борьба, которая наполняла 19 век, отразилась и на литературе.

Э. Золя сказал, что молодые символисты хотят заменить их. Но как можно заменить великие произведения, стишками-виршами? Всё молодое поколение 19 века не приемлет позитивные романы. Автор считает, что Золя был не прав, так как символы должны присутствовать в литературе. Ведь чем загадочнее, несоотносимее с реальной жизнью произведение, тем оно ценнее.

Бодлер и По говорили, что прекрасное должно удивлять. Вскоре ту черту литературы назвали импрессионизм.

Мережковский выделяет три главные элементы нового искусства — мистическое содержание, символы и импрессионизм. Эти три составляющих в наибольшей степени проявились у Тургенева, Л. Толстого, Достоевского, Гончарова.

Таким образом, Гончаров и Тургенев отыскали новую форму, а Толстой и Достоевский содержание идеального искусства.

Только Достоевский чувствовал и по-новому понимал Евангелие. Это писатель, который не боялся затрагивать святыя святых. Он сомневался и верил одновременно. Достоевский не боится смерти, у него отсутствует граница между жизнью и смертью. Такова его душа, сотканная из контрастов и противоречий. Лучшие его страницы проникнуты глубочайшим состраданием к людям. Федора Михайловича называют пророком русской жалости. Вместе с тем, он один из самых жестоких писателей, которой со сладострастием ненавидит.

Именно Толстой и достоевский оказали влияние на мировую поэзию. Это была первая победа русского духа.

Далее автор переходит к описанию современных последователей. Они постарались взять у великих художественный импрессионизм, философские символы, мистическое содержание. Но у них не хватает силы и духа писать так, как их предшественники. Современные писатели произносят то, что нужно, но тихо и слабо, чтобы их никто не слышал.

Мережковский выражает надежду, что молодежь окрепнет, ведь это сейчас единственная художественная сила.

5. Любовь к народу: Кольцов, Некрасов, Глеб Успенский, Михайловский, Короленко

В этой главе речь пойдет о народничестве. Песни Кольцова — выражение быта русских крестьян. Поэт не порвал связь с народом, а стал его устами. В его песнях страдания, скорбь. Считают, что он был несчастлив. Похожее душевное состояние было у Лермонтова. Кольцов близок к Богу, и если мы вернемся к Богу, к христианскому, тогда мы вернемся к народу.

Некрасов иногда становится на такую точку зрения, при которое его творчество становится сатирой или холодной прозой. Но есть и другой Некрасов, великий и свободный поэт, который творил для народа. Он любил русскую землю и через нее он открыл новые струны поэзии. В этом его сила!

Родина у Некрасова сливалась с понятием матери. Это стало величайшим символом любви к родной земле. Разве это не религия?

А все сохранившееся народное — это поистине глубокое и жизненное.

Глеба Успенского критики-реалисты вознесли до небес, а критики-эстеты смешали с грязью. Писатель пишет на злобу дня, поддается полемике, и в результате не трогает сердце читателя. Но читая его комментарии к песням Кольцова понимаешь, насколько он любит народ, видит и чувствует его красоту. Самый яркий образ, созданный Успенским — Парамон, искатель Божьей правды.

Ближе всех к успенскому еще один критик — Михайловский. Он позитивист, и у него можно проследить непотухающий огонь любви к русскому народу. Сила его текстов — в субъективизме.

В жизни этих людей есть что-то героическое, через слово они не могут выразить то, что лежит у них на душе. Слово для них — оружие для борьбы.

6. Современное литературное поколение

Гаршин и Чехов — дети одного поколения. После прочтения рассказов Чехова в душе остается свежесть. Гаршин действует символами, а Чехов импрессионист.

Автор также размышляет о новом в творчестве Фофонова, Минского, Андреевского. Сравнивает их произведения со стихами Фета. У Фофонова между строчек слышны стоны живого человека. Это очень ценно для читателя. Городская поэзия этого человека похожа на благоухание. Все эти новые писатели — дети одной семьи.

"Обыкновенная история" — первое произведение Гончарова — громадный росток, только что пробившийся из земли, еще не окрепший, зеленый, но переполненный свежими соками. Потом на могучем отростке, один за другим, распускаются два великолепных цветка — "Обломов" и "Обрыв". Все три произведения — один эпос, одна жизнь, одно растение. Когда приближаешься к нему, видишь, что по его колоссальным лепесткам рассыпана целая роса едва заметных капель, драгоценных художественных мелочей. И не знаешь, чем больше любоваться — красотой ли всего гигантского растения или же этими мелкими каплями, в которых отражаются солнце, земля и небо.

Помещица Адуева в "Обыкновенной истории", отправляя любимого сына в Петербург, поручает его заботам дяди. Среди прочих наивных просьб о милом Сашеньке она дает наставление петербургскому чиновнику — "Сашенька привык лежать на спине: от этого, сердечный, больно стонет и мечется; вы тихонько разбудите его, да перекрестите: сейчас и пройдет; а летом покрывайте ему рот платочком: он его разевает во сне, а проклятые мухи так туда и лезут под утро". Эта черта любви, соединенной с умственной ограниченностью, сразу определяет характер воспитания Александра. В том же письме, через несколько строк, говорится о крепостном человеке, лакее молодого барина: "Присмотрите за Евсеем: он смирный и непьющий да, пожалуй, там, в столице, избалуется — тогда можно и посечь". Растлевающее влияние крепостного права, впитавшееся в кровь и плоть целых поколений, и теплая, расслабляющая атмосфера семейной любви — таковы условия, в которых проходят детские и отроческие годы Александра Адуева, Райского, Обломова.

Праздность, сделавшаяся не только привычкой, но возведенная в принцип, в исключительную привилегию людей умных и талантливых, — вот результат этого воспитания.

Александр приехал в Петербург, по собственному признанию, чтобы жить и "пользоваться жизнью", причем "трудиться казалось ему странным". Когда из редакции вернули молодому автору рукопись, он сказал себе: "Нет! если погибло для меня благородное творчество в сфере изящного, так не хочу я и труженичества: в этом судьба меня не переломит!" В работе видит он несомненный признак отсутствия таланта, искры божьей и вдохновения. От подобных взглядов один шаг до обломовского халата. Шаг этот сделан Александром после двух- трех неудач в любви и литературе. "Узкий щегольской фрак, — говорит автор, — он заменил широким халатом домашней работы". "Я стремиться выше не хочу, — рассуждает он с дядей, — я хочу так остаться, как есть. Нашел простых людей, нужды нет, что ограниченных умом, играю с ними в шашки и ужу рыбу — и прекрасно. Хочу, чтобы мне не мешали быть в моей темной сфере, не хлопотать ни о чем и быть покойным". Вот целиком обломовская программа жизни. Александр Адуев — это Илья Ильич в молодости, и притом в более ранний период русской жизни. Интересно наблюдать на первообразе Обломова отблеск модных в те времена байронических идей — связь Обломова с героями Лермонтова и Пушкина. "Без малого в восемнадцать лет" Адуев уже "разочарован" и говорит о жизни с пренебрежением, подражая Печорину и Онегину.

Обломов проще: у него нет напускного байронизма и фразерства. В хорошие минуты он глубоко сознает свое нравственное падение. Александр Адуев в эпилоге радуется "фортуне, карьере и богатой невесте"; самодовольная пошлость противнее в нем обломовского сна и апатии.

"Илье Ильичу, — говорит автор, — доступны были наслаждения высоких помыслов; он не чужд был всеобщих человеческих скорбей. Он горько в иную пору плакал над бедствиями человечества, испытывал безвестные, безымянные страдания и тоску, стремление куда-то вдаль, — туда, вероятно, в тот мир, куда увлекал его, бывало, Штольц. Сладкие слезы потекут по щекам его. " Но вместе с тем у него со слугою происходят такие сцены: как-то Захар имел несчастье, в разговоре о переезде с квартиры, заикнуться, что "другие, мол, не хуже нас, а переезжают", — следовательно, и нам нечего беспокоиться. Илья Ильич страшно рассердился. "Он в низведении себя Захаром до степени других видел нарушение прав своих на исключительное предпочтение Захаром особы барина всем и каждому. "

"Я — “другой”! Да разве я мечусь, разве работаю? мало ем, что ли? худощав или жалок на вид. Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как живу, слава Богу. Я ни холода, ни голода никогда не терпел, нужды не знал, хлеба себе не зарабатывал и вообще черным делом не занимался. "

Как все это примирить с благородными слезами Ильи Ильича, плачущего над бедствиями человечества? Не правдивее ли "безымянных страданий" другие, более конкретные мечты ленивого барина: "Ему видятся все ясные дни, ясные лица без забот и морщин, смеющиеся, круглые, с ярким румянцем, с двойным подбородком и неувядающим аппетитом; будет вечно лето, вечное веселье, сладкая еда да сладкая лень".

Если у него нет ничего искреннего, кроме мечтаний о подобном счастье, к чему лицемерие — "высокие помыслы"? Читатель готов произнести Обломову жестокий и бесповоротный приговор.

Но он переходит к сцене, где Илья Ильич навеки прощается с Ольгой; она говорит ему: "Я любила будущего Обломова! Ты кроток, чист, Илья; ты нежен. как голубь; ты прячешь голову под крыло — и ничего не хочешь больше; ты готов всю жизнь проворковать под кровлей. да я не такая: мне мало этого, мне нужно чего-то еще, а чего — не знаю! Можешь ли научить меня, сказать — что это такое, чего недостает, дать это все, чтоб я. А нежность, где ее нет! — У Обломова подкосились ноги. Слово было жестоко; оно глубоко уязвило Обломова. Он в ответ улыбнулся как-то жалко, болезненно-стыдливо, как нищий, которого упрекнули его наготой. Он сидел с этой улыбкой бессилия, ослабевший от волнения и обиды; потухший взгляд его ясно говорил: да, я скуден, жалок, нищ, бейте, бейте меня!"

Произнесет ли читатель и теперь над несчастным человеком едва не сорвавшийся с уст приговор? Разве какой-нибудь Штольц, гордый своими совершенствами, возбуждает столько любви и человеческой симпатии, как бедный Илья Ильич?

Райский — воплощение и развитие созерцательной, артистической стороны обломовского типа. Такие мягкие, впечатлительные и ленивые натуры — благодарная почва для художественного дилетантизма. Райский — эстетик, воспитанный в духе сороковых годов. "Равнодушный ко всему на свете, кроме красоты", он "покорялся ей до рабства, был холоден ко всему, где не находил ее, и груб, даже жесток, ко всякому безобразию".

Но несмотря на страстное поклонение красоте, из Райского настоящего художника никогда не выйдет, вследствие той же обломовской лени и привычки жить "на всем готовом". С обычной, несколько циничной манерой Марк Волохов предсказывает Райскому: "Нет, из вас ничего не выйдет, кроме того, что вышло, т. е. очень мало. Много этаких у нас было и есть: все пропали или спились с кругу. Это все неудачники". Бабушка замечает про него: "Ни Богу свечка, ни черту кочерга". Да и сам Райский сознает свою обломовщину: "Я урод. я больной, ненормальный человек, и притом я отжил, испортил, исказил. или нет, не понял своей жизни".

У Райского, как и у Обломова, есть "высокие помыслы" и "слезы о бедствиях человечества", которые тоже находятся в непримиримом противоречии с характером и жизнью дилетанта.

Характер Райского задуман широко и сложно. Настроения его до такой степени изменчивы и прихотливы, что в нем нельзя ни на чем остановиться, ничего предсказать. Он создан весь из тонких переплетенных и запутанных противоречий. Поэту, изобразившему подобный характер, пришлось бороться с такими же трудностями, как живописцу, который задумал бы перенести на полотно радугу: неуловимая нежность тонов, мимолетность, бесчисленность оттенков и отблесков.

При смене двух исторических эпох являются характеры, принадлежащие той и другой, нецельные, раздвоенные. Их убеждения, верования принадлежат новому времени; привычки, темперамент — прошлому. Побеждает в большинстве случаев не разум, а инстинкт; не убеждения, а темперамент; отжившее торжествует над живым, и человек гибнет жертвой этой борьбы. Так гибнет в пошлости Александр Адуев, в апатии — Обломов, в дилетантизме — Райский.

► Другие статьи Д.С. Мережковского о творчестве Гончарова:

Для Гончарова на земле — все, вся его любовь, вся его жизнь. Он не рвется от земли, он крепко привязан к ней, и, подобно античным поэтам, видит в ней свою родину; прекрасный, уютный человеческий мир он не согласится отдать за звездные пространства неба, за чужие тайны природы…

Степень оптимизма писателя лучше всего определяется его отношением к смерти… Обломов умер мгновенно, от апоплексического удара; никто и не видел, как он незаметно перешел в другой мир… Вот спокойный взгляд на смерть, каким он был в древности, у простых и здоровых людей. Смерть — только вечер жизни, когда легкие тени Элизиума слетают на очи и смежают их для вечного сна…

Трагизм пошлости, спокойный, будничный трагизм — основная тема “Обломова”… Пошлость, торжествующая над чистотой сердца, любовью, идеалами — вот для Гончарова основной трагизм жизни.

Гомер в своих описаниях подолгу останавливался с особенною любовью на прозаических подробностях жизни… Такая же античная любовь к будничной стороне жизни, такая же способность одним прикосновением преображать прозу действительности в поэзию и красоту, составляет характерную черту Пушкина и Гончарова. Перечтите “Сон Обломова”. Еда, чаепитие, заказывание кушаний, болтовня, забавы старосветских помещиков принимают здесь гомеровские идеальные очертания… Кажется, что творец “Обломова” покидает здесь перо и берется за древнюю лиру; он уже не описывает — он воспевает нравы обломовцев, которых недаром приравнивает к “олимпийским богам”…

Гончаров показывает нам не только влияние характера на среду, на все мелочи бытовой обстановки, но и обратно — влияние среды на характер.

Он следит, как мягкие степные очертания холмов, как жаркое “румяное” солнце Обломовки отразилось на мечтательном ленивом и кротком характере Ильи Ильича…

Один из основных мотивов Гончарова — сопоставление с праздными, нерешительными характерами личностей деятельных, резких, с твердой до жестокости волей…

Все замечали, да и сам автор сознается, что немец Штольц — неудачная, выдуманная фигура. Чувствуешь утомление от длинных и холодных разговоров его с Ольгой. Он тем более теряет в наших глазах, что стоит рядом с Обломовым, как автомат с живым человеком…

Более ста лет назад Д. С. Мереж­ков­ский попы­тался опре­де­лить свое­об­ра­зие рели­ги­оз­но­сти Гон­ча­рова-писа­теля: “Рели­гия, как она пред­став­ля­ется Гон­ча­рову, — рели­гия, кото­рая не мучит чело­века неуто­ли­мой жаж­дой Бога, а лас­кает и согре­вает сердце, как тихое вос­по­ми­на­ние дет­ства” [1] .

Дей­стви­тельно, хри­сти­ан­ство при­сут­ствует в рома­нах Гон­ча­рова “сти­ли­сти­че­ски” сдер­жанно, неак­цен­ти­ро­ванно. Однако за этим спо­кой­ствием, как все­гда у автора “Обло­мова”, а позже — А. П. Чехова, — скры­ва­ется глу­бин­ный тра­гизм зем­ного бытия чело­века, про­блема духов­ной жизни и смерти. В этом смысле роман “Обло­мов” есть пра­во­слав­ный роман о духов­ном сне чело­века, о попытке “вос­кре­се­ния” и, нако­нец, об окон­ча­тель­ном погру­же­нии в “сон смертный”.

Есте­ственно, что при­вычка апел­ли­ро­вать к совер­шенно иным кате­го­риям при ана­лизе гон­ча­ров­ского твор­че­ства порож­дает вопрос: в самом ли деле Гон­ча­ров жил столь сосре­до­то­чен­ной и углуб­лен­ной духов­ной жиз­нью, чтобы можно было трак­то­вать его “Обло­мова” пре­иму­ще­ственно в пра­во­слав­ном духе? Вопрос о духов­ной жизни Гон­ча­рова прин­ци­пи­ально ясен [2] , хотя и тре­бует серьез­ной деталь­ной про­ра­ботки. Всю свою жизнь рома­нист думал и писал о глав­ном в чело­ве­че­ской жизни: о духов­ной смерти, очи­ще­нии и вос­кре­се­нии чело­века, о при­бли­же­нии к иде­а­лам Еван­ге­лия. С уве­рен­но­стью можно ска­зать, что все осталь­ные без исклю­че­ния вопросы были (и не могли не быть) для Гон­ча­рова второстепенными.

Герои “Обло­мова”, конечно, не живут столь же интен­сив­ными рели­ги­оз­ными пере­жи­ва­ни­ями, как, напри­мер, герои Ф. М. Досто­ев­ского. Они не раз­мыш­ляют вслух о том, есть ли Бог; в своих духов­ных “паде­ниях” и “обры­вах” они не цити­руют Еван­ге­лие, не спо­рят страстно о рели­ги­оз­ных вопро­сах. Мно­гие рели­ги­оз­ные реми­нис­цен­ции и мотивы вообще кажутся оби­ходно слу­чай­ными, слиш­ком тесно свя­зан­ными с бытом. Таков, напри­мер, диа­лог Ага­фьи Мат­ве­евны Пше­ни­цы­ной и ее жильца Ильи Ильича Обломова:
— Под празд­ник ко все­нощ­ной ходим.

- Это хорошо, — похва­лил Обломов.

- К Рож­де­ству: это наш при­ход… (Ч. 3, гл. IV) Однако посте­пенно выяс­ня­ется, что герои живут напол­нен­ной рели­ги­оз­ной жиз­нью, хотя и не выстав­ляют ее на вид. Выяс­ня­ется также, что вся нрав­ствен­ная про­бле­ма­тика романа — в узло­вых ее момен­тах — реша­ется и раз­ре­ша­ется авто­ром в рели­ги­оз­ном ключе, — с точки зре­ния Православия.

Именно с этой пози­ции наи­бо­лее ясно и полно пони­ма­ется, о каком “сне” Ильи Ильича Обло­мова идет речь в романе. Слово “сон” в “Обло­мове”, несо­мненно, мно­го­значно, оно несет в себе раз­лич­ные смыслы. Это и сон как тако­вой: лежа­ние Ильи Обло­мова на диване стало сим­во­ли­че­ским обо­зна­че­нием “рус­ской лени” героя. Это и сон-греза, сон-мечта, сон-уто­пия, в рам­ках кото­рого раз­ви­ва­ются в романе созер­ца­тельно-поэ­ти­че­ские мотивы. И то, и дру­гое важно для пони­ма­ния образа. Однако и то, и дру­гое явля­ется лишь телесно-душев­ной фор­мой про­яв­ле­ния “сна смерт­ного”, сна духов­ного, “сна уны­ния”. Этот послед­ний сон — сон-грех, сон-паде­ние, отни­ма­ю­щий у чело­века надежду на спа­се­ние бес­смерт­ной души. Об этом сне гово­рится в молитве Васи­лия Вели­кого: “Тем же молим без­мер­ную Твою бла­гость, про­свети наша мысли, очеса, и ум наш от тяж­кого сна лено­сти возстави…”

Про­ти­во­по­лож­ным “сну” поня­тием явля­ется “бод­рость”, “трез­вен­ность”. В молитве Васи­лия Вели­кого гово­рится: “И даруй нам бод­рен­ным серд­цем и трез­вен­ною мыс­лию всю насто­я­щего жития нощь прейти… да не падше и обле­нив­шеся, но бодр­ству­юще и воз­дви­же­нии в дела­нии обря­щемся готови…” Опи­сы­вая лежа­щего “в лено­сти”, “пад­шего” на диван и “обле­нив­ше­гося” Обло­мова, Гон­ча­ров, разу­ме­ется, имеет в виду не одну лишь при­ми­тив­ную быто­вую лень, не только лень душев­ную, но и духовную.

Вышед­ший из недр почти язы­че­ской Обло­мовки, усво­ив­шей хри­сти­ан­ские истины едва ли не только с их обря­до­вой сто­роны, Обло­мов несет на себе ее роди­мые пятна. Обло­мовцы по-сво­ему рели­ги­озны. Как когда-то Ларины из “Евге­ния Оне­гина” [3] , Обло­мовы живут обря­до­вой сто­ро­ной пра­во­слав­ного кален­даря: они не упо­ми­нают меся­цев, чисел, но гово­рят о свят­ках, Ильине дне, кре­сти­нах, помин­ках и т. д. “Потом потя­ну­лась пест­рая про­цес­сия весе­лых и печаль­ных под­раз­де­ле­ний ее (жизни — В. М.) — кре­стин, име­нин, семей­ных празд­ни­ков, заго­ве­нья, раз­го­ве­нья…” (“Сон Обло­мова”). В обряд и только в обряд вкла­ды­ва­ются душев­ные силы обло­мов­цев: “Все отправ­ля­лось с такой точ­но­стью, так важно и торжественно”.

Пра­во­сла­вие в Обло­мовке крайне обы­тов­лено, затра­ги­вая лишь плот­ски-душев­ную жизнь чело­века и не каса­ясь его духов­ной жизни. Отсюда столь боль­шое место суе­ве­рий в Обло­мовке. Здесь любят раз­га­ды­вать сны: “Если сон был страш­ный — все заду­мы­ва­лись, боя­лись не шутя; если про­ро­че­ский — все непри­творно радо­ва­лись или печа­ли­лись, смотря по тому, горест­ное или уте­ши­тель­ное сни­лось во сне. Тре­бо­вал ли сон соблю­де­ния какой-нибудь при­меты, тот­час для этого при­ни­ма­лись дея­тель­ные меры”.

Суе­ве­рие — пря­мой грех с пра­во­слав­ной точки зре­ния. Но не только суе­ве­рием гре­шат обло­мовцы. В пер­вой книге “Бытия” Адаму было ска­зано: “За то, что ты послу­шал голоса жены твоей и ел от дерева, о кото­ром Я запо­ве­дал тебе, ска­зав: “не ешь от него”, про­клята земля за тебя… В поте лица тво­его будешь есть хлеб…” (Гл. 3, ст. 17–19). Обло­мовцы же “сно­сили труд как нака­за­ние, нало­жен­ное еще на пра­от­цев наших, но любить не могли, и где был слу­чай, все­гда от него избав­ля­лись, находя это воз­мож­ным и должным”.

В Обло­мовке нет хри­сти­ан­ской любви к дру­гому чело­веку. Это хорошо видно из эпи­зода, повест­ву­ю­щего о мужике, каким-то слу­чаем ока­зав­шемся “за око­ли­цей”. Изне­мог­шего от болезни чело­века обло­мовцы потро­гали изда­лека вилами и ушли, бро­сив его на про­из­вол судьбы.

Ни разу не упо­мя­нул писа­тель о духов­ных устрем­ле­ниях оби­та­те­лей “бла­го­сло­вен­ного края”. На пер­вый план в их жизни выхо­дит сугубо плот­ское начало: “Забота о пище была пер­вая и глав­ная жиз­нен­ная задача в Обло­мовке”. Автор под­чер­ки­вает неожи­дан­ную актив­ность в этом вопросе своих героев: “Вся­кий пред­ла­гал свое блюдо… вся­кий совет при­ни­мался в сооб­ра­же­ние обсу­жи­вался обсто­я­тельно и потом при­ни­мался или отвергался…”

Не обхо­дит Обло­мовку сто­ро­ной и грех празд­но­сти и осуж­де­ния: “Играют в дураки, в свои козыри, а по празд­ни­кам с гостями в бостон… пере­бе­рут весь город, кто как живет, что делают; они про­ник­нут не только в семей­ный быт, в заку­лис­ную жизнь, но в сокро­вен­ные помыслы и наме­ре­ния каж­дого, вле­зут в душу, побра­нят, обсу­дят недостойных…”

Лишь один-два эпи­зода во всем “Сне Обло­мова” вообще сви­де­тель­ствуют о том, что рели­ги­оз­ная жизнь не чужда обло­мов­цам. Дет­ство авто­био­гра­фи­че­ского героя Гон­ча­рова вырас­тает из мате­рин­ской молитвы. Мать Ильи Ильича, “став на колени и обняв его одной рукой, под­ска­зы­вала… ему слова молитвы. Маль­чик рас­се­янно повто­рял их, глядя в окно… но мать вла­гала в них всю свою душу”. Однако речь не идет о том, что мать Ильи Ильича явля­ется каким-то исклю­че­нием в Обло­мовке. Ее рели­ги­оз­ность и ее молитва за Илюшу носит совер­шенно опре­де­лен­ный, тоже “обло­мов­ский”, харак­тер. О чем про­сит она Бога — ясно из ее отно­ше­ния к вос­пи­та­нию сына. В этом вос­пи­та­нии она выде­ляет прежде всего плот­ски-быто­вую сто­рону: “Мать возь­мет голову Илюши, поло­жит к себе на колени и мед­ленно рас­че­сы­вает ему волосы, любу­ясь мяг­ко­стью их и застав­ляя любо­ваться и Наста­сью Ива­новну, и Сте­па­ниду Тихо­новну, и раз­го­ва­ри­вает с ними о будущ­но­сти Илюши, ста­вит его героем какой-нибудь создан­ной ею бли­ста­тель­ной эпо­пеи. Те сулят ему золо­тые горы”.

Читайте также: