Культура адыгов во второй половине 19 века кратко

Обновлено: 02.07.2024

Адыги – это коренной народ Северного Кавказа и Сочинского Причерноморья. Их корни на территории современной республики Адыгея уходят в глубокие тысячилетия. Они являются потомками носителей древней меотской культуры. Обжитые земли покидают неохотно, общая численность адыгов 125 тысяч человек, распределяется следующим образом:

чуть больше 95 тыс. человек проживает в Адыгее,
чуть больше 20 тыс. человек — территория Краснодарского края,
малая толика переселилась в Турцию и на Ближний Восток.

Давайте познакомимся с традициями и обычаями этого гордого горского народа, уважающего законы предков и свято чтящего воинскую доблесть и человеческое достоинство.

Социальное устройство адыгского общества

В начале-середине XIX века адыгское общество в своем развитии принадлежало к феодально-рабовладельческому строю. Сословная иерархия была незыблима. Князь — управлял, дворяне — воевали (защищали свои земли и захватывали сопредельные территории), крестьяне и рабы трудились (собирательство, охота, земляделие, садоводство). Мезальянсы были не мыслимы. Никогда князь не мог жениться на простолюдинке. При этом в противовес аристократическому управлению князя существовали племена, где власть принадлежала выборным старейшинам — некий элемент демократии, который ограничивал власть знати.

Воинская доблесть и честь

Далеко за пределами своей Родины адыги прослыли храбрыми войнами. Воинской науке черкеса обучали с детства. Еще в колыбели он слышал старые песни и были о том какой великий народ черкесы и какая судьба отважного война ему уготована. Бабушка склонялась над младенцем и произносила старые слова, которые передавались из уст в уста ни одно поколение.

В возрасте 3 (трех) лет мальчика сажали на коня, начиналась наука: метать нож, управляться с кинжалом, а затем и стрелять из лука. Адыги были отменными наездниками и меткими стрелками. Бегство с поля боя, страх перед смертью были не допустимы. Если воин показал трусость, его подвергали унизительной процедуре: надевали грязную шапку, сажали на больную лошадь и в таком виде выводили напоказ. Все окружающие должны были осмеивать и потешаться над осужденным. Жалость к трусу была запрещена. Трус становился изгоем, отверженным.

Только смелостью настоящий адыг и мог привлекать к себе внимание, так как наравне с храбростью в адыгах ценилась скромность. Адыги считали: в центре внимания человек может быть только 3 (три) раза в жизни — в момент появления на свет, в день свадьбы и в день смерти. Каждый из них имел свои традициями и обряды.

Рождение ребенка. Каноны и обычаи

Когда в доме рождался ребенок на крышу дома отец вывешивал флаг. Пестрый флаг – родилась девочка, однотонный — мальчик. Пусть все знают — в дом пришла радость. В перый год жизни нового члена семьи во дворе дома дедушка по отцу сажал дерево. Ухаживать за ним позже будет подрастающий черкесс. Как растет это дерево, так и ребенок набирается разума и воспитания.

Все что нужно малышу (пеленки, распашенки, игрушки и т.п.) готовят уже после его рождения. Делать это заранее не принято. Постельные принадлежности собирают родственники со стороны матери. Почевать на белье, приготовленном родственниками отца — дурная примета, сулит в будущем малышу несчастье в браке. А вот в колыбельку ребенка укладывает его бабушка по отцу.

Женская половина дома

Свадьба у адыгов

Заключение брака — один из самых удивительных и необычных канонов адыгского общества. Обычай вобрал в себя простоту и рациональность гармонии с природой. Автолитарное общество здесь демонстрирует огромное уважение к личности человека и его свободе выбора.

Девушке сама выбирала жениха по сердцу. Ни когда отец не мог навязать ей свою волю. Объяснение этому кроется в канонах адыгского традиционного общества: семья должна быть крепкой и счастливой, разводы не приветствуются. Лучшая основа крепкой семьи – любовь и взаимоуважение.

Свадьба проходит весело. Невесту обсыпают монетами, сладким и зернами, а в дом она входит по шелковому полотну. Считается, что под порогом дома живут души предков, Невесту вносят в дом на руках, чтобы она не потревожила усопших. По доброму обычаю каждый должен помочь молодой семье, все гости дарять подарки.

Помочь молодой семье дело святое

Персона женщины в адыгской семье довольно значима. Да, она беспрекословно подчинялась мужу, но супруг ни когда не мог ее бить или наказывать. Женщина — хозяйка дома, хранительница очага. Несмотря на то, что с конца XVIII века адыги окончательно приняли мусульманство, многоженство так и не прижилось на Кавказе.

Тризна

Обряд прощания с усопшим сложился довольно давно. Основу похоронного процесса составляют мусульманские обычаи.Над умершим читают молитвы, тело заворачивают в белую ткань, после похорон раздают близким его одежду. Однако есть внимательно погрузиться в исследование траурной церимонии, то можно найти доисламские черты:

после похорон первые три дня еду в доме усопшего не готовят, ее приносят родственники и соседи;
соблюдается траур: женщины одевают черное, зеркала в доме завешиваются материей;.
адыги скорбят по ушедшему, этот обычай идет в разрез с исламом, который предписывает не плакать над покойником,;
дети на похоронах не присутствуют: их уводят из дома к родственникам или соседям.

Традиции адыгов в современном обществе

Многие древние обычаи на Кавказе существуют по сей день. Современные адыги предпочитают умеренность в еде, не многословны и сдержаны в чувствах на людях. Если кто-то просит помощи у соседей или родных, они непременно должны прийти на выручку. Традиции адыгского гостеприимства подкупают каждого, кто посещает этот благословенный край. Гостя подчуют лучшими блюдами, дают лучшее место, обеспечивают безопасность не только в гостях, но и по дороге домой…

Чтобы погрузиться в традиции адыгов надо обязательно посетить республику. Наиболее востребованные туры в Адыгею представлены ниже:

Любой социум обладает многообразным социально-историческим опытом институализации политической жизни, которая включает в себя такие компоненты, как механизмы властвования и управления, сопутствующие им социальные институты, действующие нормы межгрупповых (внутри и вне социума) отношений, специфические особенности политических установок и ориентации, характерные для индивидов, общественных групп, социума в целом и т.д.

В то же время ее, как было сказано, давний интерес к политическим аспектам этнической культуры вполне закономерен. Дело в том, что политическая культура, являясь сложным, многослойным социальным феноменом, детерминируется не только факторами экономического и политического характера, но в немалой степени и социокультурными. Различный социокультурный опыт этнических общностей в конечном счете обуславливает неодинаковость протекания типологически сходных социально-экономических и политических процессов в различных регионах. Этнические факторы часто становятся движущей силой политического процесса, а политическое развитие в ряде существенных аспектов оказывается тесно сопряженным с этнокультурными детерминантами. Поэтому историко-этнологическое изучение политической культуры представляет весьма интересную научную задачу.

а) она никогда не отрицала возможности и даже необходимости междисцплинарного подхода к объекту своего исследования;

б) все более характерным становилось стремление к широкому географическому и хронологическому контексту исследований.

Именно в этом локусе эвристического пространства политология соприкасается с этнологией, для которой традиционен интерес к той сфере этнической культуры, которая охватывает политические аспекты общественного быта.

Названая проблема весьма интересна в своих этнорегиональных срезах, в частности чрезвычайно актуальным представляется изучение политической культуры народов Северного Кавказа. Общеизвестно, что Северный Кавказ является одним из самых нестабильных регионов страны, долгие годы оставаясь зоной повышенной этнополитической активности. Протекающие здесь процессы поставили российскую государственность перед лицом серьезных испытаний, преодолеть которые до конца пока не удается. При этом очевидно, что основной стержень деструкции лежит в сфере кризисного развития этнополитического поля. Отсюда вытекает насущная необходимость адекватно познать это поле, уяснить его специфические черты и характеристики, что, возможно, предостережет в будущем от многих ошибок нашей государственной и общественной стратегии в Северокавказском регионе.

Одна из них — это представления об абсолютной однотипности, идентичности, тождественности форм политической культуры народов региона. Это не соответствует наблюдаемым фактам: в одних случаях политические процессы на Северном Кавказе носят деструктивный характер, в других — укладываются в рамки общероссийского политического развития, политические устремления разных северокавказских народов зачастую имеют разнонаправленное целеполагание, периодически распространяющиеся идеи регионального интегризма не находят практического воплощения, центробежные тенденции сосуществуют с сильным центростремительным притяжением и т.д. Очевидно, что этнический, языковой, конфессиональный плюрализм обусловил и многообразие локально-этнических форм политической культуры. Конкретные пути формирования этого многообразия не совсем ясны, но бесспорно, что корни во многом лежат в этнокультурных детерминантах исторического прошлого каждого конкретного народа.

Это делает научно значимым и интересным изучение феномена политической культуры народов Северного Кавказа как в синхронных, так и диахронных срезах эволюции этого феномена.

Предметом исследования в настоящей работе является политическая культура адыгов, ее традиционные общинные институты. Будучи неотъемлемой частью этнического бытия, эта сфера культуры прошла длительный путь развития, упорядочивая и институализируя отношения управления и властвования в адыгском обществе. Эти отношения не были социально ригидными. Наоборот, они демонстрировали лабильность и вариативность, отражая историко-хронологические, конкретно-исторические и локально-территориальные модусы этнокультурного пространства адыгского социума. Политическое устройство было весьма уникальным: в частности, если у одной части адыгов наблюдались жестко классово-стратифицированные институты социального быта и устройства, властные компетенции были отчуждены от основной массы населения и сосредоточены в руках наследственных правителей из среды княжеско-дворянского сословия, носители власти персонифицировались и сакрализировались и т.п., то в другой части социума сословные претензии на обладание властными полномочиями были элиминированы, легитимность властных действий опиралась на систему принятия коллективных решений, а эффективность политических лидеров основывалась на их личном авторитете, признаваемом большинством членов социума.

Присоединение адыгов к Российской империи ознаменовалось изменением цивилизационных ориентиров, которые отныне стали оказывать все более значительное влияние на основные параметры социокультурного развития адыгов. Другой социокультурной слом связан с укоренением советского государственно-политического строя, в котором адыгам, как и другим народам страны, было суждено прожить семь десятилетий своей истории. С окончанием советского периода также связаны определенные социокультурные новации, связанные в частности с ревитализацией и актуализацией традиционных (порой патриархальных) элементов политической культуры и идеологии, которые находят функциональные ниши в сегодняшней действительности. Наблюдается возрождение казалось бы прочно забытых общественным сознанием социальных форм, идей и установок, которые сознательно культивируются, активно влияя при этом на основные параметры формирующейся современной политической культуры, что характерно как для адыгов, так и для народов Северного Кавказа.

Хронологические рамки настоящей работы охватывают примерно семь десятилетий этнокультурой истории адыгов. Это был чрезвычайно важный период их исторического бытия, который представляет особый интерес, в том числе для этнографического исследования. Его нижняя граница определена периодом 1860-1870-х годов, связанным с проведением общегосударственных реформ. В этот период были осуществлены важнейшие преобразования, которые определили новые условия социально-политического существования адыгов. Земельная и административная реформы, освобождение зависимых сословий, преобразование судебной системы и др. внесли значительные изменения в этносоциальный и социокультурный быт местного населения, потребовали от него немалых усилий для структурной адаптации к новым условиям общинной и общеэтнической жизни. В исследовании представлена попытка проследить за этими новыми реалиями, механизмами приспособления этнического социума к новым условиям жизнедеятельности.

Слом старой общественно-политической системы в результате советских революционных преобразований, социалистическое строительство, затронувшее практически все стороны хозяйственной, политической и социокультурной жизни, поставили адыгский социум перед необходимостью выработки новых адаптационных стратегий в хозяйственной, политической и культурной сферах бытия. Этот процесс был непростым. Очевидно, что его эволюция детерминировалась степенью лабильности и консервативности, приспособляемости и ригидности адыгской культуры, однако конкретные пути и механизмы сложных трансформационных процессов периода, наступившего после 1917 г., не совсем ясны, поэтому представляют важную исследовательскую задачу.

Эпоха сплошной коллективизации начала 1930-х годов поставила адыгское село перед новой реальностью, связанной с беспрецедентным наступлением государства на народ, на его производительную часть — крестьянство. Однако последовавшие вслед за этим изменения принадлежат уже другой эпохе истории адыгов, поэтому верхняя граница исследования ограничена концом 20-х годов XX столетия.

Основную категорию источников настоящей работы составили архивные материалы. Главный массив документов был выявлен в архивохранилищах региона, в частности в Центральном государственном архиве Кабардино-Балкарской Республики, в Центральном государственном архиве Республики Адыгея, в Центре документации новейшей истории Кабардино-Балкарской Республики.

В ЦГА КБР были обследованы следующие фонды: И-2 (Управление Кабардинского округа); И-6 (Управление Нальчикского округа Терской области); И-34 (Сельское управление села Абуковское); И-40 (Управление межевой частью Терской области); И-9 (Нальчикское окружное полицейское управление); И-22 (Нальчикский горский словесный суд). Все вышеперечисленные фонды относятся к хронологическому периоду до 1917 г.

Крайние даты остальных фондов, с которыми велась работа в фондах ЦГА КБР, относятся к 1917-1930 годам. Это фонды P-2 (Исполком Кабардино-Балкарского областного совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов); Р-3 (Административный отдел при комитете областного совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов); P-5 (Рабоче-крестьянская инспекция Кабардино-Балкарской области); P-6 (Земельное управление исполкома Кабардино-Балкарского областного совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов); P-64 (Революционный комитет Урванского округа Кабардино-Балкарской автономной области); P-65 (Исполнительный комитет Урванского окружного совета); Р-69 (Исполнительный комитет Мало-Кабардинского окружного совета рабочих, солдатских и красноармейских депутатов); Р-70 (Исполнительный комитет Баксанского окружного совета); Р-183 (Прокуратура Кабардино-Балкарской автономной области); Р-198 (Народный совет Нальчикского округа Терской области); Р-201 (Революционный комитет Нальчикского округа Терской области); Р-236 (Революционный комитет Нагорного округа Кабардино-Балкарской автономной области); Р-376 (Революционный комитет Кабардинской автономной области).

Привлеченный для исследования корпус документов составили протоколы аульных собраний, заседаний сельсоветов; материалы по выборам должностных лиц аульного и сельского управления; рапорты, докладные записки, распоряжения, разъяснения, заявления и т.п. материалы, составлявшие переписку между аульными правлениями, позднее сельсоветами, с вышестоящим административным начальством (уездным, окружным, районным, областным); прошения, заявления, жалобы, письма крестьян, направлявшиеся как в местные (аульные, сельские) власти, так и в органы более высокого административного уровня; другие документы, отразившие властно-управленческие аспекты жизнедеятельности общинной жизни и связанные с ними атрибуты бытовой повседневности.

В целом, материалы ЦГА КБР дали фундированную фактологическую основу для уяснения вопросов территориальной организации местного самоуправления у адыгов, специфики системы властных отношений в дореволюционной и постреволюционной сельской общине, политических представлениях и политической идеологии.

Поисковая работа велась также в Центральном государственном архиве Республики Адыгея. Специалистам известна трагическая судьба архивного фонда республики. События периода революции и гражданской войны привели к частичной, а то и полной утрате важнейших документальных коллекций, относящихся к дореволюционным десятилетиям, а также к периоду 1917-1920 годов. Огромный урон архиву был нанесен во время оккупации Адыгеи немецко-фашистскими войсками, когда безвозвратно были утеряны многие остававшиеся массивы документов. Все это, естественно, резко сужает для исследователей возможности работы с архивными источниками необходимого нам круга.

Поэтому в ЦГА РА работа велась преимущественно с фондом 21, в котором отложились дела Бжегокайского аульного управления. К сожалению, это единственный фонд Центрального архива Адыгеи, документы которого относятся к историческому периоду до 1917 г. Количество единиц хранения фонда невелико, его крайние даты — 1870-1890-е годы, а отложившаяся документация отражает, как следует из названия, жизнедеятельность лишь одного адыгейского аула — Бжегокай. Однако сами документы весьма выразительны, содержат многообразную и многоаспектную информацию, поэтому материалы фонда составили важную часть источникового базиса работы.

Документальные коллекции Центра документации новейшего времени Кабардино-Балкарской Республики охватывают исключительно советский период истории Кабарды, в том числе и интересующий нас период 1917-1930-х годов. Режим ограничений в пользовании, до сих пор не снятый с некоторых массивов документов, не позволил мне познакомиться с рядом дел, в которых, по моим предположениям, могла содержаться профильная информация. В результате я смог поработать лишь с фондом 1, в котором представлены директивные и текущие материалы партийных органов Кабардино-Балкарии.

Ряд ценных материалов был выявлен в архивах г. Москвы, в частности в Государственном архиве Российской Федерации и Российском государственном архиве социально — политической истории.

В то же время отметим, что общим местом в современных источниковедческих обзорах стала критика изданных в советский период сборников документальных материалов. В известной мере эта критика справедлива, поэтому вряд ли есть необходимость и нам подчеркивать, что упомянутые выше публикации не полны, выборочны, тенденциозны, что целые пласты исторических документов не нашли в них отражение. С другой стороны, есть много повторов, и составители последующих сборников включали в свои издания уже опубликованные документы, что не всегда объяснялось эвристической целесообразностью. Тем не менее эти публикации очень важны, и архивисты КБР и РА проделали большую и полезную работу.

Другая часть исследований этого рода наряду с исследовательскими текстами содержит тематическую подборку архивных документов, имеющих отношение к истории данного села. Такова, например, работа А.Х. Карова, посвященная аулу Псыху-рей (Псыхурей в документах и судьбах. Нальчик, 1999). Рассматривая историю аула, автор публикует значительное количество архивных документов, выявленных им в ЦГА КБР и ЦДНИ КБР. Эти документы отражают историю образования селения Лафишево (впоследствии Шариатское, ныне Псыхурей), его повседневную жизнь – здесь интересны документы по общинному управлению, хозяйственному быту, культурной жизни. Весьма ценны опубликованные А.Х. Каровым статистико-демографические данные (посемейные и поименные списки, списки хозяйств, расчеты по имущественному положению жителей и др.), приводимые не только в выдержках и цитациях, а полностью, без пропусков и купюр. Документальная часть этой книги представляет собой по существу богатый источник архивных материалов, который во многом был использован в настоящей работе.

Сюжетная канва мемуаров строится в соответствии с тем, что запомнилось маленькому мальчику, подростку, юноше. Однако перед нами не собрание разрозненных, случайных и необязательных эпизодов. Цепкий взгляд историка-профессионала дает возможность автору сосредоточиться на самом главном и важном, проследив сквозь хронологический разрыв прошедших десятилетий за главным героем (самим собой) в тех условиях и обстоятельствах, которые составили историческую и социальную суть прожитой эпохи. При этом свободная, беллетризованная манера повествования не входит в противоречие с научно-точными, аналитически-выверенными авторскими определениями и характеристиками. В целом воспоминания М.Г. Аутлева являются своеобразным, но весьма ценным литературно — документальным источником по рассматриваемой эпохе и изучаемой проблеме.

К этому же виду источников относятся небольшие по объему мемуарные записи адыгейского этнографа М.-К.З. Азаматовой, посвященные отцу. Описывая жизненный путь Зачерия Азама-това, дочь и автор воспоминаний фиксирует ряд деталей, которые актуализировались памятью явно как следствие профессионального статуса автора. Эти детали представляют важный источниковый интерес для воссоздания этнокультурной атмосферы адыгейского аула начала прошлого столетия (М.-К.З. Азаматова. Этнографические этюды. Майкоп, 1997).

Обращаясь к историографическим аспектам работы, следует подчеркнуть, что изучение политической культуры этноса на адыгском и шире — кавказском историко-этнографическом материале — в отечественном кавказоведении проблема новая, еще не сформулированная в качестве специальной исследовательской задачи. Таким образом, налицо явное отставание данного регионального ответвления этнографической науки от общих тенденций развития научного знания, хотя это беда не только кавказоведения, но и всей нашей науки, в которой исследования политической культуры еще не развернулись в полной мере.

Причина этого, на мой взгляд, троякая. Во-первых, само теоретическое вычленение предметной области этнополитических исследований произошло сравнительно поздно даже в зарубежной этнологии, где, собственно говоря, появились первые исследования данной тематики. Общеизвестно, что в тоталитарные десятилетия наша наука пребывала в значительной мере в искусственной изоляции от европейской и американской этнологической мысли, поэтому возможная плодотворная рецепция идей и направлений и их дальнейшее самостоятельное развитие на отечественной почве не состоялись. Бурный всплеск этнополитических исследований, который наблюдался в зарубежной этнологии в 1960-1990-х годах и, собственно говоря, продолжается до сих пор, не поколебал советскую российскую этнографическую науку, остававшуюся в кругу прежних тем и направлений, эволюционировавших лишь на фоне созидавшейся в тот период бромлеевской теории этноса.

В то же время было бы совершенно неверно думать, что этнополитическая тематика была вовсе исключена из поля зрения отечественной этнографии. Истории науки хорошо известно, что дефинирование конкретного предмета исследования – в данном случае политической этнографии — редко когда предшествует направленной научной работе. Более того, возможность дефинирования наступает тогда, когда исследовательская практика уже поставила специфические сюжеты, вопросы, темы, когда поисковая работа накапливает знания о некоей области этнической культуры, уточняет и детализирует подлежащие объекты изучения, их место и взаимосвязи в социальной системе. Полученный объем знаний позволяет вычленить и дефинировать соответствующее исследовательское поле, после чего научная работа возможна на более высоком понятийном, концептуально-методологическом и эвристическом уровнях.

На фоне значительной по объему исследовательской работы по изучению традиционных форм властвования и управления у адыгов последующие хронологические периоды истории и антропологии их политической культуры исследованы в меньшем объеме. В то же время и а этом исследовательском направлении имеются впечатляющие успехи, представленные работами Х.М. Бербекова, Б.М.Джимова, У.А. Улигова, Р.Х. Гугова, Ж.А.Калмыкова, М.М. Цораева, А.Х. Борова, И.Л. Бабич, Д.Х. Мекулова, Н.Ф. Бугая, Д.Н. Прасолова и др. Конкретные ссылки на соответствующие работы будут даны при последующем изложении материала.

В начале XIX века адыги занимали земли от побережья Черного моря до реки Уруп. На севере их владения простирались по реке Кубани, а на юге граничили с абазинцами.

В состав адыгов входили такие племена как натухайцы, шапсуги, абадзехи, бжедуги, хатукаевцы, темиргоевцы, егерухаевцы, адемиевцы, махошевцы, мамхеги, бесленеевцы.

Численность адыгов в то время составляла примерно от 500 тысяч до 1 миллиона человек.

В хозяйстве адыгов преобладало земледелие.

Адыги применяли различные методы обработки почвы и умели устраивать террасные поля.

Широко было развито огородничество, шелководство, пчеловодство и садоводство.

В животноводстве, в соответствии с местными условиями преобладало разведение мелкого рогатого скота - в горах коз, а на равнинах овец.

Население Адыгеи имело разные общественные устройства. Если у абадзехов, шапсугов и натухайцев отсутствовала княжеская власть, то у остальных адыгов она была.

Социальная структура адыгского общества включала в себя в то время феодальные отношения. Они выражались в княжеской и дворянской собственности на землю.

Таким образом, адыги представляли собой в начале 19 века неоднородную в социальном плане общность. Но зато в экономическом плане они были независимы и состоялись как самодостаточный в хозяйственном плане этнос.

чуть больше 95 тыс. человек проживает в Адыгее,
чуть больше 20 тыс. человек — территория Краснодарского края,
малая толика переселилась в Турцию и на Ближний Восток.