Энергия заблуждения шкловский кратко
Обновлено: 02.07.2024
Виктор Борисович Шкловский
Энергия заблуждения. Книга о сюжете
I. Дом Толстого в Ясной Поляне стоит как-то косо
Двухэтажный дом боком стоит в Ясной Поляне, он очень стар. Я говорю, что он стоит боком потому, что это только часть когда-то не достроенного дома, в котором родился мальчик, младший сын подполковника Лев Николаевич Толстой.
В этом доме уютно, но все не на месте: окна, лестницы, даже двери.
Странный, всем известный дом похож на путника; нет, на странника, который после долгой дороги как бы присел на краю шоссе.
В доме осталась от старой стройки подвальная комната. Окно здесь расположено очень высоко.
Комната предназначена была для хранения окороков.
Другой дом находится на стороне, очень далеко, за высоко выросшими деревьями.
Там была школа, в которой преподавал сам Лев Николаевич, а учителями были у него студенты, выгнанные из университета, один из этих студентов был учеником Федорова.
Федоров говорил, что надо воскресить всех мертвых; человечество должно ставить перед собой как будто бы невыполнимые задачи, после этого воскресения человечество оставит землю, как старую прихожую, и не спеша займет космос.
Уйдет потому, что есть другой: Нехлюдов, которого она любила и любит, она идет простить любовь, у нее похищенную, за обиды, за позднее раскаяние.
Места здесь старые, и лес, окружающий дом, после смерти Льва Николаевича вырос, но не посуровел; его никто не рубит, и он зарос веселыми березами.
Вот это есть второй кабинет Льва Николаевича, в подземной тихой комнате, бывшей кладовой.
Здесь Лев Николаевич писал, отделенный от других людей несколькими ступеньками.
Там было тихо, под сводами; был другой кабинет, в котором бывали гости, в котором Лев Николаевич тоже писал книги и принимал гостей. На стене большая гравюра с корзиной орхидей.
Там ангелы, божья матерь.
Все это было красиво, и все это прошло; но прямо на гравюре полки для книг. Гравюра со временем превратилась в обои.
В комнате стоит шкаф, книжный шкаф, в нем энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона.
Мир, в котором жил Лев Николаевич, огромен, в нем все изменялось.
Все двигалось; Лев Николаевич изучал в этом мире греческий язык, чтобы помочь сыну-гимназисту, сын не доучился, а Лев Николаевич читал Гомера в подлиннике, находил время для справок по энциклопедии.
В мире, огромном, как вход в космос, все двигалось; двигалось само бытие.
Лев Николаевич книги не портил.
Книг у него было очень много, и все прочесть было почти невозможно.
Он обгонял свое время, так полотнище флага бежит под струями попутного ветра.
Был этот флаг, трепет его между воспоминаниями и надеждами, так написал поэт Батюшков, восход его был перебит безумием.
Бытие ступенчато, оно разновременно, в нем сталкиваются, или мирно стоят рядом осознанные эпохи бытия.
Лев Николаевич был в надеждах, что человечество оставит старые берега и уйдет в океан всепознания. Построит новый мир как бы без времени, а верил он в то, что есть вечное.
Вечное прошлое, лежит оно и на крестьянском занятии; вечное – это крестьянский двор и соха. Вечное – это деревни хлеборобов, вечное – труд, который не изменяется.
Вспомним о человеке до истории.
Прошел когда-то человек и оставил свои человеческие следы, случайно они окаменели, рядом с ними были следы такие же, поменьше.
Прошли женщина и ребенок. Время – это смены.
В Апокалипсисе говорится: будет Страшный суд, и небо взовьется, как свиток пергамента, и времени больше не станет.
Мы живем, и наши внуки будут жить, если мы будем достаточно мудры и достаточно сильны в эпоху смены времен.
Лев Николаевич, он же граф Лев Николаевич Толстой, он же помещик в Ясной Поляне, Лев Николаевич дорожил историей.
Мимо его ворот шел тракт из Киева в Москву.
По тракту издавна гнали скот и проходили богомольцы в Киев и из Киева обратно.
Проходили не спеша нищие.
Потом проезжали, еще при жизни Льва Николаевича, автомобили.
Он приходил, сам разговаривал с этими людьми, которые ехали на странных новых машинах.
Вероятно, над Ясной Поляной еще при жизни Льва Николаевича пролетали самолеты.
Для него время железных дорог было временем изменения того, что не надо было изменять.
Это не мои слова, это слова Толстого.
Он жаждал, чтобы эти заблуждения не прекращались. Они следы выбора истины. Это поиски смысла жизни человечества.
Мы работаем над черновиками, написанными людьми. К сожалению, я не знаю начала этого искусства, а доучиваться поздно. Время накладывает железные путы.
Но я хочу понять историю русской литературы как следы движения, движения сознания, – как отрицание. Запомним еще одно.
Там и после смерти спорят люди, разно унаследовавшие опыт прошлого.
Во Флоренции одновременно сосуществовали разные бытия.
Разные классы, разные цехи и разное отношение к труду. Это следы старых споров; следы, для которых время не исчезло, потому что они осмысливали то, над чем думаем сегодня и мы.
Такова была и донна Филиппа Боккаччо.
Донна Филиппа участвовала в законодательстве. Разговор этот когда-то прозвучал, по словам новеллы, в городе Прато, недалеко от Флоренции. Теперь там остались старые музеи, работают маленькие текстильные фабрики.
И туристы, которые ищут на путях заблуждения, находят ощущение жизни, которое исчезает из их рук, как будто бы замерзших.
Толстой и учитель его Пушкин в разных моментах жизни своей принадлежат к разным эпохам, с разным пониманием прошлого и будущего. Вот это разноощущение мира, оно и есть основание того, что мы называем литературой.
Прошлое приходит не внезапно, а так же, как не внезапно приходит весна или зима. Природа – это разность ощущения, течение времени; цветы, деревья – свидетели разного искания солнца, разного ощущения почвы, разности ощущения того, что мы называем просто – жизнь.
Герои Достоевского, герои Толстого созданы не только этими великими людьми, но и связаны именем Пушкина.
Трагедии человечества веселы, потому что это пути от прошлого к будущему. Понять это трудно.
Жена Толстого была дружна с женой Достоевского. Они учились искусству издавать.
Обдумать мильоны возможных сочетаний для того, чтобы выбрать из них 1/1000 000, ужасно трудно.
Лев Толстой. письмо к А. А. Фету 17 ноября 1870 г.
Слова вынесены в заголовок с разрешения Льва Николаевича Толстого.
Он писал в апреле 1878 года Н. Н. Страхову, что он испытывает чувство неготовности в работе, неготовности напряжения; напрягаться надо тогда, когда найдено и выбрано.
Он утешает Н. Н. Страхова, который жалуется на трудности в работе:
Я очень хорошо знаю это чувство — даже теперь последнее время его испытываю: все как будто готово для того, чтобы писать — исполнять свою земную обязанность, а недостает толчка веры в себя, в важность дела, недостает энергии заблуждения; земной стихийной энергии, которую выдумать нельзя. И нельзя начинать[222].
Это сказано о стихийности сил природы, которые действуют разно и не сразу и создают ту путаницу, которую мы называем мир.
Энергия заблуждения — энергия свободного поиска — эта энергия никогда не оставляла Толстого.
Создает неверную схему характера, хотя включает реально существующие факты, реально существующие черты характера.
Но энергия заблуждения, энергия проб, попыток, энергия исследования заставляет его описать опять другого, истинного человека. Это берет годы.
Он хочет выяснить Александра I, но энергия заблуждения, энергия поиска стирает торжественный показ Александра, который задуман как благотворитель истории, — и герой исчезает, отодвигается на дальние планы романа.
Толстой хотел поставить в центре романа аристократа Андрея Болконского, который все понимает, именно он осмысливает происходящее. Это не получилось.
Получился другой человек — Тушин.
И предрассудок в романе как бы без задания сталкивается с истиной.
Сперва, еще в плане, Толстой рассматривает князя Анатоля Курагина с заинтересованностью, хочет его показать среди героев народа. Получается он любителем жизни, — и не только любителем жизни, а и любителем жить на чужой счет, спокойным лжецом.
Энергия заблуждения — это поиск истины в романе.
В вариантах Анна Каренина сперва некрасивая, толстая, неграциозная, правда обаятельная.
Она вне интеллекта.
Имеет плотного, благоразумного, добродушного мужа, он много старше ее. Она влюбляется в молодого, младше себя, человека. Она — женщина, виноватая перед мужем. Она — та женщина, про которых Дюма-младший говорил, что это самки каиновой породы. Это французское решение. Во всяком случае, решение Дюма.
Не надо тебе убивать, совесть ее убьет.
Но истина сильней предубеждений.
Анна Каренина постепенно становится очаровательной. И Лев Николаевич пишет Александрине Толстой, своему другу, странной женщине, с которой обменивается письмами в стиле Руссо. Пишет, что усыновил, вернее, удочерил Анну, она для него своя.
Каренин в результате попыток, скажу — пробных чертежей, реабилитируется: старый муж оказался не машиной, а человеком. Но Каренин оказался слабым заблуждением, человеком, чья доброта и муки не нужны.
История литературы — история поиска героев. Можно даже сказать, что это свод истории заблуждений.
И нет противоречия в том, что гений не боится заблудиться, потому что талант не только выведет, талант, можно сказать, требует заблуждений, ибо он требует напряжения, пищи, материала, он требует лабиринта сцеплений, в которых он призван разбираться.
Часто говорят о странствующих сюжетах. Но сюжеты странствуют по культуре, которая изменяется.
Они странствуют в изменяющейся стране.
Поэтому они разно разгадываются. Они носят на себе различный, как будто не ими созданный, смысловой материал. Они странствуют не переодеваясь, а переосмысливаясь.
В эпохи изменения — в эпохи предчувствия революции, в эпохи открытия новых стран, в эпохи падения монархии — жажда изменений, поиска в искусстве возрастает.
Толстому нужно идти, чтобы видеть сцепление обстоятельств.
Метод работы Толстого, который я, может быть, необдуманно назвал, распространяя одно место из его письма к Страхову, этот метод близок к тому, что он сам назвал энергией заблуждения.
Эта просьба была передана через Черткова.
Дело шло о присылке краткого изложения содержания.
Толстой к этому отнесся так, как будто он вскрыл кражу со взломом.
В письме 15 октября 1898 года он пишет:
Мне было неприятно и, покаюсь, оскорбительно ваше требование давать читать первые главы издателям. Я бы никогда не согласился на это и удивляюсь, что вы согласились на это. А уж конспекты для меня представляют что-то невообразимое. Хотят они или не хотят, а подавать на их одобрение, я удивляюсь, что вы, любя меня, согласились. Я помню, американские издатели не раз писали письма с предложениями очень большой платы, и я полагал, что дело так и будет и так и поведется вами…
Насчет конспекта повести соображения тоже теоретические, потому что первая часть написана, вторая же пока не напечатана, не может считаться окончательно написанной, и я могу ее изменить и желаю иметь эту возможность изменить.
Так что мое возмущение против конспектов и предварительного чтения есть не гордость, а некоторое сознание своего писательского призвания, которое не может подчинить свою духовную деятельность писания каким-либо другим практическим соображениям. Тут что-то есть отвратительное и возмущающее душу[223].
План для Толстого — оскорбление человека, который ищет свою дорогу.
Это не неожиданно.
Отношение Толстого к плану смыкается с его отношением к дневнику.
Толстой писал 22 октября 1853 года:
То, что написал Чернышевский про Толстого, прочитавши первую повесть писателя, показывает необычайную проницательность критика.
Действительно, Лев Николаевич прежде всего писал для себя.
Но существует еще одно время Толстого.
Она еще не осознана как живая книга.
Он ведет свой додушевный дневник; он открывает, как Руссо, его учитель; тот человек, который не верит в свою славу, в свою сегодняшнюю душу. И вот в это время Толстой пишет: надо ли писать литературу, может быть, надо писать только дневник, чтобы потом его читали люди.
Этот человек, как кажется, никогда не верил, он всегда молчал, укрощая свои мысли. Он отодвинулся от веры тогда, когда осознал свой мир — один, когда осознал свое мироздание.
Это и было толстовство. Позже Толстой философию Толстого заменил этикой. Тут он сказал себе: надо быть хорошим.
Для него это было недостаточным.
То, что женщина, как мужчина, имеет право желать и выбирать, он не скрывает, а открывает во всей великой книге. Она может желать, может любить и из любви может оставить того, кого любит, уйти в никуда от него с учеником великого фантаста Федорова, и тогда она будет Катюша Маслова.
Женщина с долгим вдохновением, которую воскресил Толстой, потому что она не умерла: она была беременна любовью — неумирающей.
Великий человек был человеком своего времени; он слушал литературные советы Черткова, к счастью, редко их исполняя.
В районе понимания старой литературы мужчина воскрешал женщину.
Мужчина дарил ей мир.
Толстой рассказал об этом мире по-своему, не скрывая, кому принадлежит право подарка.
Что такое энтузиазм заблуждения, про который писал Толстой? Это жажда исследования.
Когда Колумб, знающий то, что знали люди его времени, знающий старые, недостоверные карты, после неимоверных страданий, поисков, унижений достал деньги на снаряжение кораблей и когда он поплыл на своих кораблях в неведомый мир, то, что он делал, было энергией заблуждения. Искал Индию. И думал, что она недалеко, потому что он ошибался. Он нашел Америку. Он наткнулся на Америку. Но для этого он должен был преодолеть безумное отчаяние команды, которая покинула берега и ехала в неведомое.
Не изобретатели бывают счастливы.
И даже не те люди, которые дают им деньги на осуществление их идей. Богачи — те люди, которые покупают какие-нибудь неудачно построенные заводы и продолжают как будто недостаточно обоснованно начатое создание новых вещей.
Заблуждение создает ряды поворотов, возвращение на старые места. Повторение опытов. И великий экспериментатор Резерфорд на вопрос учеников, благоговейно смотрящих на удачливого человека, — что помогает работе? — ответил: препятствия, препятствия. При этом он думал так — неудачи.
Потому что если все выходит так, как ты задумал, то, вероятно, ты на старом пути, но когда ты покинул старые пути, когда ты заблудился, то только 0,0001 процента обещает тебе удачу.
Говоря о новой попытке написать свои воспоминания, Толстой писал:
Для того, чтобы не повторяться в описании детства, я перечел мое писание под этим заглавием и пожалел о том, что написал это: так это нехорошо, литературно, неискренно написано. Оно и не могло быть иначе: во-первых, потому, что замысел мой был описать историю не свою, а моих приятелей детства… а во-вторых, потому, что во время писания этого я был далеко не самостоятелен в формах выражения, а находился под влиянием сильно подействовавших на меня тогда двух писателей — Стерна и Тепфера[225].
Лев Николаевич, человек начинающий, блуждает в поисках того, как писать о других людях, другим способом. Или как раскрывать в романах героев, неизвестную их жизнь.
Жизнь прямо увидеть не просто.
Лев Николаевич рассказывал про старую дворовую, которая умерла в бывшей псарне, а часы-ходики над ней тикали. Они тикали — тик-так. А что это такое — тик-так, тик-так?
Провожали этого человека, гроб его, те самые собаки-изгои. Это они шли за телегой. Одни.
Когда Анна Каренина едет умирать, то весь мир ей кажется странным. Странные вывески. Странная и неприятная жизнь.
Кривляются и женщины, и мужчины. Если их раздеть, они были бы уродливыми. Все лгут. Не лжет лишь только пьяный, которого везут на извозчике, и то только потому, что у него нет сознания.
Толстой Лев Николаевич, великий путешественник, великий путаник, потому что путь к будущему не до конца проложен.
Он братски любит Дон Кихота.
И есть у писателя надежда, искра надежды, что энергия заблуждения будет радостью открытия.
Об этой сверхдальней дороге говорил старик Федоров, мечтал о полном преобразовании мира и даже о воскрешении мертвых, нужных для того, чтобы они радостно заселили далекие, вновь открытые миры: планеты.
Каждая книга, если это большая книга, это большое путешествие.
Для книги нужно найти корабль, определить верный курс.
Колумб велик не только тем, что он добыл для себя корабли, обещая заплатить за них золотом неведомых стран, но и тем, что он плыл к неведомому.
И каждый раз с попутным ветром.
Этот генуэзец знал, что такое пассат, что такое муссон.
Толстой начинал книгу или попытки книги и потом продолжал их бесконечными поисками ступеней.
Он был скуповат, знал цену марки: если к письму неведомого человека была приложена марка для ответа, он делал пометку об этом; он должен ответить неведомому человеку, как бы считая себя обязанным этому человеку.
Но Толстой не жалел, когда надо было набрать, а потом разобрать текст в наборе и за это надо платить в издательство.
Виктор Шкловский - Энергия заблуждения. Книга о сюжете краткое содержание
Это не мои слова, это слова Толстого.
Он жаждал, чтобы эти заблуждения не прекращались. Они следы выбора истины. Это поиски смысла жизни человечества.
Мы работаем над черновиками, написанными людьми. К сожалению, я не знаю начала этого искусства, а доучиваться поздно. Время накладывает железные путы.
Энергия заблуждения. Книга о сюжете - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок
Энергия заблуждения. Книга о сюжете - читать книгу онлайн бесплатно (ознакомительный отрывок), автор Виктор Шкловский
Виктор Борисович Шкловский
Энергия заблуждения. Книга о сюжете
I. Дом Толстого в Ясной Поляне стоит как-то косо
Двухэтажный дом боком стоит в Ясной Поляне, он очень стар. Я говорю, что он стоит боком потому, что это только часть когда-то не достроенного дома, в котором родился мальчик, младший сын подполковника Лев Николаевич Толстой.
В этом доме уютно, но все не на месте: окна, лестницы, даже двери.
Странный, всем известный дом похож на путника; нет, на странника, который после долгой дороги как бы присел на краю шоссе.
В доме осталась от старой стройки подвальная комната. Окно здесь расположено очень высоко.
Комната предназначена была для хранения окороков.
Другой дом находится на стороне, очень далеко, за высоко выросшими деревьями.
Там была школа, в которой преподавал сам Лев Николаевич, а учителями были у него студенты, выгнанные из университета, один из этих студентов был учеником Федорова.
Федоров говорил, что надо воскресить всех мертвых; человечество должно ставить перед собой как будто бы невыполнимые задачи, после этого воскресения человечество оставит землю, как старую прихожую, и не спеша займет космос.
Уйдет потому, что есть другой: Нехлюдов, которого она любила и любит, она идет простить любовь, у нее похищенную, за обиды, за позднее раскаяние.
Места здесь старые, и лес, окружающий дом, после смерти Льва Николаевича вырос, но не посуровел; его никто не рубит, и он зарос веселыми березами.
Вот это есть второй кабинет Льва Николаевича, в подземной тихой комнате, бывшей кладовой.
Здесь Лев Николаевич писал, отделенный от других людей несколькими ступеньками.
Там было тихо, под сводами; был другой кабинет, в котором бывали гости, в котором Лев Николаевич тоже писал книги и принимал гостей. На стене большая гравюра с корзиной орхидей.
Там ангелы, божья матерь.
Все это было красиво, и все это прошло; но прямо на гравюре полки для книг. Гравюра со временем превратилась в обои.
В комнате стоит шкаф, книжный шкаф, в нем энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона.
Мир, в котором жил Лев Николаевич, огромен, в нем все изменялось.
Все двигалось; Лев Николаевич изучал в этом мире греческий язык, чтобы помочь сыну-гимназисту, сын не доучился, а Лев Николаевич читал Гомера в подлиннике, находил время для справок по энциклопедии.
В мире, огромном, как вход в космос, все двигалось; двигалось само бытие.
Лев Николаевич книги не портил.
Книг у него было очень много, и все прочесть было почти невозможно.
Он обгонял свое время, так полотнище флага бежит под струями попутного ветра.
Был этот флаг, трепет его между воспоминаниями и надеждами, так написал поэт Батюшков, восход его был перебит безумием.
Бытие ступенчато, оно разновременно, в нем сталкиваются, или мирно стоят рядом осознанные эпохи бытия.
Лев Николаевич был в надеждах, что человечество оставит старые берега и уйдет в океан всепознания. Построит новый мир как бы без времени, а верил он в то, что есть вечное.
Вечное прошлое, лежит оно и на крестьянском занятии; вечное – это крестьянский двор и соха. Вечное – это деревни хлеборобов, вечное – труд, который не изменяется.
Вспомним о человеке до истории.
Прошел когда-то человек и оставил свои человеческие следы, случайно они окаменели, рядом с ними были следы такие же, поменьше.
Прошли женщина и ребенок. Время – это смены.
В Апокалипсисе говорится: будет Страшный суд, и небо взовьется, как свиток пергамента, и времени больше не станет.
Мы живем, и наши внуки будут жить, если мы будем достаточно мудры и достаточно сильны в эпоху смены времен.
Лев Николаевич, он же граф Лев Николаевич Толстой, он же помещик в Ясной Поляне, Лев Николаевич дорожил историей.
Мимо его ворот шел тракт из Киева в Москву.
По тракту издавна гнали скот и проходили богомольцы в Киев и из Киева обратно.
Проходили не спеша нищие.
Потом проезжали, еще при жизни Льва Николаевича, автомобили.
Он приходил, сам разговаривал с этими людьми, которые ехали на странных новых машинах.
Вероятно, над Ясной Поляной еще при жизни Льва Николаевича пролетали самолеты.
Для него время железных дорог было временем изменения того, что не надо было изменять.
Это не мои слова, это слова Толстого.
Он жаждал, чтобы эти заблуждения не прекращались. Они следы выбора истины. Это поиски смысла жизни человечества.
Мы работаем над черновиками, написанными людьми. К сожалению, я не знаю начала этого искусства, а доучиваться поздно. Время накладывает железные путы.
Но я хочу понять историю русской литературы как следы движения, движения сознания, – как отрицание. Запомним еще одно.
Там и после смерти спорят люди, разно унаследовавшие опыт прошлого.
Во Флоренции одновременно сосуществовали разные бытия.
Разные классы, разные цехи и разное отношение к труду. Это следы старых споров; следы, для которых время не исчезло, потому что они осмысливали то, над чем думаем сегодня и мы.
Произведение Энергия заблуждения. Книга о сюжете полностью
Читать онлайн Энергия заблуждения. Книга о сюжете
Купить онлайн
О влиянии Фэн Шуй энергий 2021
О чем молчат предания. Другой взгляд на известные библейские сюжеты
Катарские летописи. Книга первая. Сказ о Литаэль
Правда о маяках. Книга тамплиера
Правда о маяках. Книга пилигрима
Еще ничего не добавлено.
Эпистолярный роман Виктора Шкловского о русской эмиграции в Берлине, безответной любви и тоске по родине.
В своей книге В. Б. Шкловский возвращается к давним теоретическим размышлениям о литературе, переосмысливая и углубляя взгляды и концепции, известные по его работам 20-х годов.Это глубоко содержательные размышления старого писателя о классической и современной прозе.
Случается, человек не может что-то вспомнить, но он способен искать желаемое и находить… За одним шагом быстро следует другой: например, от молока человек переходит к белому цвету, от белого к воздуху, а от воздуха к сырости; затем приходит на ум осень, а - предположим - это время года и требовалось вспомнить.
Эту книгу Виктор Борисович писал восьмидесяти восьми лет. Не писал, диктовал. Потому она несет на себе отпечаток стилистики расшифрованных лекций с их, не во всех случаях, отточенным до филигранного совершенства слогом; строением фразы, более характерным для устной речи, чем для текста; некоторой сбивчивостью; повторами. Сколько понимаю, авторского редактирования не было. Да в нем ведь и нет необходимости, даже напротив, "Энергия заблуждения" позволяет представить Шкловского в роли рассказчика, который беседует непосредственно с тобой, читателем, и это потрясающее впечатление.
Сейчас объясню. Я не читала, а именно слушала книгу, заранее не озаботившись ознакомиться с выходными данными, и почти до конца была уверена, что написана она человеком довольно молодым для того, чтобы не оставаться глухим к зову плоти. Возможно в возрасте от сорока до пятидесяти, когда мужчина еще на пике формы, но первые звоночки угасания либидо заставляют его с требовательной внимательностью оглядываться по сторонам в поисках подходящего для остановки мгновения объекта. Он обладает достаточно зрелым умом и эрудицией, чтобы вступить в полемику с установками общепринятой морали, диктующей выверенные до миллиметра каноны межличностных отношений; отодвинуть стандарты, буде возникнет такая необходимость.
Нет-нет, я не хочу сказать, что всякий человек, имеющий возможность, делает софистику инструментом достижения эгоистических целей, но мне представляется, что пребывание в определенном географическом, временном, возрастном статусе не может не окрашивать того, с чем человек обращается к миру. Так вот, "Энергия заблуждения" настолько пронизана плотским ощущением полноты жизни, так являет собой апологию права человека строить отношения с миром и другими людьми, опираясь на собственный нравственный закон, а не установки записной морали, что в ней еще слышатся отголоски бунта молодости против ханжества и лицемерия, И каково же было мое удивление, когда поняла, что автор в мафусаиловых летах.
Это долгое вступление, чтобы зафиксировать главное, чем потрясла книга - изумление перед душевной молодостью и внутренней свободой ее автора, косность, ригидность - не про него. Хотела бы я сказать о зависимости между привычкой к напряженной умственной деятельности и отсутствием признаков сенильной деменции. Хотела бы, но не могу, это остается лотереей, в которой Шкловскому повезло. И нам с ним. потому что есть эта книга, в которой автор тронул легким касанием многие литературные артефакты, начиная с эпоса Гильгамеша, но главное внимание уделил творчеству Льва Николаевича Толстого, которого любил и перечитывал каждые два года.
В основном женским образам Толстого, за что я, читательница, особенно ему благодарна. Наташа, Анна, Катюша Маслова. Каюсь, "Войны и мира" не перечитывала со школы, да и тогда пронеслась по великому роману галопом по Европам. Что до "Воскресения", то как взялась за него лет в пятнадцать, так и отложила, не одолев первой сотни страниц. Но "Анну Каренину" читала о прошлом годе и впечатления свежи. К лучшему, потому что из женской тройки Толстого главное внимание, да львиная доля объема "Энергии заблуждения" отдана Анне. Не случайно, это величайший роман, может быть главный в мировой литературе и то, что говорит о героине Виктор Борисович поражает уровнем феминизма, созвучным дню сегодняшнему в куда большей степени, чем взглядам, характерным для начала восьмидесятых прошлого века.
Это поразительно, насколько он, скованный необходимостью соотносить оценки с позицией марксистко-ленинской философии и ее взглядом на семью, как ячейку общества, умеет проигнорировать эти требования. Как спокойно и царственно-небрежно отодвигает требование непременно дать оценку событий и персонажей с точки зрения классовой борьбы. Этого просто нет в книге. А что есть? Рассказ о женщине, которая задумывалась Львом Николаевичем как раз женой, повинной в адюльере,бросившей мужа с ребенком и оставшейся у разбитого корыта, когда любовник бросил ее. А вместо этого вошла в плоть писателя, напиталась его живой кровью, превратилась в процессе написания романа символ, недостижимый идеал женщины, богиню и демоницу, манящую, притягательную. В которую Толстой и влюбился, и удочерил ее. Это прекрасный рассказ.
Он косвенно подтверждает мою персональную ересь, суть которой в том, что не люди пишут книги, но книги пишут себя, выбирая для воплощения подходящих людей. И еще одно. Не стоит относиться к тем, кто любит чтение, как к штафиркам, не умеющим жить реальной жизнью. Все наоборот. Мы успеваем, кроме своей, проживать много других жизней, движимые вечным поиском истины и энергией заблуждения..
Читайте также: