Далекие годы очень кратко

Обновлено: 04.07.2024

Автор: Константин Георгиевич Паустовский

Катерина Петровна была умной, образованной, разбиралась в искусстве. Однако в Заборье для нее совсем не нашлось приятелей, с которыми, могла она обсудить живопись, вспомнить свою беззаботную молодость в Петербурге, путешествие в Париж.

Также к Катерине Петровне, периодически захаживал сторож пожарного сарая, мужчина по имени Тихон. Он помнил, как отец Катерины Петровны приехал из Петербурга, строил дом, заводил усадьбу. Тихону на тот момент было еще совсем мало лет, но уважение к художнику сохранил. Он тоже помогал хозяйке дома: поддерживал сад в надлежащем состоянии и топил печь.

У Катерины Петровны была единственная дочка, Настя. Трудилась в Ленинграде и строила карьеру. В течение трех последних лет она не была в Заборье. Мать постоянно думала о том, как обстоят дела у ее дочки, но письма почти не писала – она боялась показаться навязчивой, осознавая, что Настя взрослая, самостоятельная девушка – ей некогда переписываться со старухой.

У Насти действительно было немало работы. Она работала секретарем в союзе художников, и не могла выкроить время, чтобы написать матери. Только оформляла для нее перевод на двести рублей.

Работник почты один раз в пару месяцев доставлял на дом Катерине Петровне деньги от дочери. Когда женщина оставалась одна, читала текст, напечатанный на переводе с деньгами, и фраза всегда повторялась: Настя уверяла маму в том, что очень озабочена делами и совершенно не может приехать, даже письмо написать некогда. Потом Катерина Петровна перебирала деньги в руках и в тот момент ей казалось, что они пахнут духами ее дочери.

Поздней осенью, ночью, к Катерине Петровне в калитку со стороны сада кто-то настойчиво постучал. Старушка долго копошилась и первый раз в этом году решила выйти из дома. Пока она шла, осторожно ступая, у калитки спросила, есть ли кто-нибудь снаружи, но в ответ была тишина. Она решила, что ей послышалось и старушка потихоньку побрела обратно.

Все это встревожило Катерину Петровну, она предчувствовала скорую смерть. В ту же ночь написала Насте письмо, в котором попросила дочку навестить ее в последний раз: старушка боялась, что умрет и не успеет встретиться с дочкой.

Настя тем временем организовывала выставки. Вот и сейчас ей надо было навестить скульптора Тимофеева, узнать о состоянии его рабочего помещения. Перед началом рабочего дня девушке пришло письмо от матери. Времени на прочтение совершенно не было, и Настя убрала его, чтобы распечатать вечером. Письма от мамы вызывали у нее одновременно чувство спокойствия – раз мать пишет, значит жива, и необъяснимой гнетущей тревоги.

Весь день девушка провела у скульптора, общаясь с ним о состоянии помещения, его работах и других мастерах. Одной из скульптур, которую Тимофеев продемонстрировал Насте, был бюст Гоголя. Взгляд у скульптуры был такой проницательный, что девушка будто ощутила его укор за непрочитанное письмо.

Настя добилась согласия на выставку Тимофеева и следующие несколько недель была намерена организовать её. Вечером, добравшись до дома, Настя прочитала письмо матери. Девушка подумала, что сейчас у нее нет ни дня свободного времени и ей совсем не хочется толкаться в поезде, видеть слезы матери и засохший сад, поэтому она убрала письмо в ящик и отложила встречу с матерью, как всегда, на потом.

Настя занималась выставкой Тимофеева и была полностью поглощена этим делом, потратив целых пол месяца. На мероприятии Насте доставила телеграмму молодая курьерша. Девушка прочла ее, она состояла всего из трех слов: “Катя помирает. Тихон.”

Настя долго прокручивала в голове слова из письма матери и приняла решение ехать на вокзал. Она с трудом достала в кассе билеты и села на поезд.

В это время Тихон отправился в почтовое отделение. Он попросил у почтальона телеграфный бланк и написал на нем несколько слов, постаравшись, чтобы все выглядело так, будто это Настя писала для мамы.

В следующий день были похороны, на которые пришли местные старухи и дети. Настя добралась до Заборья через пару дней после того, как состоялись похороны. Она увидела только свежую могилу матери на кладбище и опустевший дом. Настя осталось в комнате Катерины Петровны и прорыдала до рассвета, а утром поспешила покинуть Заборье, надеясь никого не встретить и не слушать вопросы. Настя осознавала, что помимо мамы, никто не сможет освободить ее от этого тяжкого груза.

Книга о жизни

Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Сергей Есенин

НЕСКОЛЬКО СЛОВ

Недавно я перелистывал собрание сочинений Томаса Манна и в одной из его статей о писательском труде прочел такие слова:

Эти слова следовало бы поставить эпиграфом к большинству автобиографических книг.

Писатель, выражая себя, тем самым выражает и свою эпоху. Это — простой и неопровержимый закон.

В книге помещено шесть автобиографических повестей:

Для всех книг, в особенности для книг автобиографических, есть одно святое правило — их следует писать только до тех пор, пока автор может говорить правду.

По существу творчество каждого писателя есть вместе с тем и его автобиография, в той или иной мере преображенная воображением. Так бывает почти всегда.

Я хочу закончить это маленькое введение одной мыслью, которая давно не дает мне покоя.

Кроме подлинной своей биографии, где все послушно действительности, я хочу написать и вторую свою автобиографию, которую можно назвать вымышленной. В этой вымышленной автобиографии я бы изобразил свою жизнь среди тех удивительных событий и людей, о которых я постоянно и безуспешно мечтал.

Ваня Малявин – добрый, жалостливый, отзывчивый мальчик.

Дед Ларион Малявин – старый охотник, справедливый, добрый человек, любящий природу.

Карл Иванович – детский врач, который по доброте душевной вылечил зайца.

Анисья – добрая, отзывчивая женщина, пожалевшая Ваню и зайца.

Обратите внимание, ещё у нас есть:

Действительно далёкие годы. Более столетия отделяет нас теперь уже от событий, о которых пишет в книге Константин Паустовский. В первой из шести задуманных и написанных им автобиографических книг.

Повесть написана языком рассказчика. В том смысле, что во время чтения совершенно не задумываешься над тем, что ты читаешь книгу — так и кажется, что на самом деле ты просто слушаешь рассказ. Достигается это тем, что русский литературный язык, которым написана книга, чрезвычайно бытовой и повествовательный. В нём нет ни вычурностей, ни многомудростей, ни чрезмерно философских велеречивостей, ни изысканно красивых оборотов (так порой и хочется написать обормотов…) речи, метафор, гипербол и всего прочего литературного. Применение всего этого литературно-писательского инструментария зачастую украшает письменную литературную речь, но столь же нередко и отягощает её, делает такой переусложнённый язык чрезмерно специальным, специфическим, технологичным, искусственно выведенным — как овечка Долли. Иногда такая чрезмерная литературность автору и книге идёт, — и тогда мы говорим о собственном авторском стиле, — но часто книга становится тяжким бременем для читающего её.

Паустовский как раз относится к числу тех маститых и мастеровитых русских авторов, который всегда выступал за избегание искусственности в русском литературном языке. В его книгах, и в этой в том числе, практически невозможно найти что-то чрезмерное литературное специальное— если на улице смеркалось, то именно это слово он и употребит. Казалось бы такое строгое и требовательное отношение к собственному писательству делает книги Паустовского скучными, малообразными, мелкими и некрасивыми. Но думать так будет величайшей ошибкой, потому что в том-то и мастерство Писателя, в том-то и весь его гений, что искусно и мастерски сложенная из простых словесных кирпичиков книга и прочна, и устойчива ко всяким литературным сейсмическим колебаниям, и к придиркам любых изощрённых критиков и критиканов, и красива, гармонична и притягательна.

Говорить что-то по содержанию книги особого смысла нет, потому что можно легко свалиться в пересказ ключевых моментов книги или биографии Паустовского, но ведь всё это лучше узнать непосредственно из уст самого рассказчика и автора. Можно только сказать, что вот если бывают великолепные книги о детстве и юности мальчишки или девчонки, которые читаешь взахлёб и с полным погружением, то эта книга как раз к таким и принадлежит. Отчего удовольствие от чтения двойное.

Сюжет

Однажды к ветеринару пришел мальчик по имени Ваня Малявин, в руках у которого был заяц. Животное выглядело очень несчастным: у него слезились глаза, и были сильно обожжены лапы. Но ветеринар сказал, что не умеет лечить зайцев, и предложил зажарить его на закуску деду. Ваня заплакал, а жалостливая бабка Анисья предложила мальчику отнести зайца в город, к Карлу Ивановичу.

Утром Ваня с дедом и пострадавшим зайцем отправились пешком в город. В аптеке они узнали заветный адрес, но аптекарь предупредил, что их затея напрасна – Карл Иванович был лучшим специалистом по детским болезням, но он уже давно не принимал пациентов.

Дед с Ваней отыскали нужный дом, и оторвали доктора от игры на рояле. Узнав, по какому делу они пришли, Карл Иванович очень рассердился. Но дед стал умолять вылечить зайца, который, по сути, был тем же ребенком. Кроме того, этот заяц в свое время спас деду жизнь. Выслушав его сбивчивый рассказ, доктор согласился взяться за лечение.

История же была такова. Однажды дед отправился на охоту, и заметил зайчонка с рваным ухом. Он выстрелил, но промахнулся и побрел дальше. Неожиданно в лесу начался сильный пожар, который распространялся с невиданной скоростью. Дед увидел знакомого зайчишку и побежал вслед за ним, зная, что животные лучше человека знают, где спрятаться от огня. Так заяц вывел деда к озеру, на берегу которого они оба упали без сил. У зайца были сильно опалены лапки и живот. Дед не смог остаться равнодушным к своему спасителю. Он забрал зайца с собой и вылечил, и с тех пор они жили вместе: дед, Ваня и заяц.

Краткое содержание рассказа

Когда была война, через деревню Бережки проходили советские солдаты. У них был конь, которого ранило осколком. Кавалеристам пришлось оставить Мальчика, потому что он не мог идти дальше. На окраине села жил старый Панкрат, которого многие побаивались за суровый нрав. Старик был работящим, и даже зимой он нашёл себе занятие — чинить плотину. В тёплое время года Панкрат молол зерно, а из муки хозяйки пекли хлеб.

Завязка произведения

Военное время было сложным, еды не хватало даже людям, и старику приходилось несладко. Когда ученик будет делать пересказ, он должен обратить на это особое внимание: несмотря на голод, мельник заботился о лошади. Пожилой мельник был небогат, еды часто не было даже для себя, и вороной стал ходить по деревне в надежде, что его кто-нибудь покормит. Жители считали животное общим и подкармливали, жертвуя из своих и без того скудных запасов.

Кульминационная часть

Однажды, когда зима уже подходила к концу, Панкрат собрался молоть зерно. Вода в речке, протекавшей возле мельницы, не замёрзла, да и погода стояла подходящая. В этот день конь ходил по улицам, и вот он приблизился к калитке Филькиного дома.

Развязка

Поздно вечером, когда метель утихла, домой пришла бабушка. Пока мела метель, она не могла добраться. Передохнув, она рассказала, какая беда приключилась в деревне: река покрылась толстым слоем льда, и теперь мельник не сможет размалывать зерно на муку. Значит, будет голод, и людям не выжить.

Заплакала бабка, и вслед за ней заревел Филька. Он стал подозревать, что в случившемся есть его вина. Старушка подтвердила его догадку, рассказав историю, которая произошла очень давно. От человеческой злобы случилась сильная стужа, и человек, по вине которого всё произошло, умер.

Отзыв

Нужно быть благодарным тем, кто выручил тебя, даже если спасителем оказался маленький зайчишка. Дед оказался именно таким человеком. Он спас зайца, не поленился сходить ради него в город и найти хорошего врача. Его поступок стал отличным примером для маленького Вани.

Рисунок-иллюстрация к рассказу Заячьи лапы.

Книга о жизни. Далекие годы

Вступление

Далекие годы:
Глава:
1

Беспокойная юность Начало неведомого века Время больших ожиданий Бросок на юг Книга Скитаний

Смерть отца

Я был гимназистом последнего класса киевской гимназии, когда пришла телеграмма, что в усадьбе Городище, около Белой Церкви, умирает мой отец.

На следующий день я приехал в Белую Церковь и остановился у старинного приятеля отца, начальника почтовой конторы Феоктистова. Это был длиннобородый близорукий старик в толстых очках, в потертой тужурке почтового ведомства со скрещенными медными рожками и молниями на петлицах.

Кончался март. Моросил дождь. Голые тополя стояли в тумане.

Феоктистов рассказал мне, что ночью прошел лед на бурной реке Рось. Усадьба, где умирал отец, стояла на острове среди этой реки, в двадцати верстах от Белой Церкви. В усадьбу вела через реку каменная плотина — гребля.

Феоктистов долго соображал, кто же из белоцерковских извозчиков самый отчаянный. В полутемной гостиной дочь Феоктистова, гимназистка Зина, старательно играла на рояле. От музыки дрожали листья фикусов. Я смотрел на бледный, выжатый ломтик лимона на блюдечке и молчал.

— Ну что ж, позовем Брегмана, отпетого старика,- решил наконец Феоктистов.- Ему сам черт не брат.

Я знал отца, и потому эта фраза тревожила меня и смущала. Отец был атеист. У него происходили вечные столкновения из-за насмешек над ксендзами и священниками с моей бабкой, полькой, фанатичной, как почти все польские женщины.

Я догадался, что на приезде священника настояла сестра моего отца, Феодосия Максимовна, или, как все ее звали, тетушка Дозя.

Любимый человек обманул тетушку Дозю. Он бросил ее, но она была ему верна до смерти и все ждала, что он возвратится к ней, почему-то непременно больной, нищий, обиженный жизнью, и она, отругав его как следует, приютит наконец и пригреет.

Никто из священников не согласился ехать в Городище, отговариваясь болезнями и делами. Согласился только молодой ксендз. Он предупредил меня, что мы заедем в костел за святыми дарами для причащения умирающего и что с человеком, который везет святые дары, нельзя разговаривать.

На ксендзе было черное длиннополое пальто с бархатным воротником и странная, тоже черная, круглая шляпа. В костеле было сумрачно, холодно. Поникнув, висели у подножия распятия очень красные бумажные розы. Без свечей, без звона колокольчиков, без органных раскатов костел напоминал театральные кулисы при скучном дневном освещении.

В дыму дождя подымались, казалось — до самого неба, знаменитые Александрийские сады графини Браницкой. Это были обширные сады, равные по величине, как говорил мне Феоктистов, Версалю. В них таял снег, заволакивая холодным паром деревья. Брегман, обернувшись, сказал, что в этих садах водятся дикие олени.

— Эти сады очень любил Мицкевич,- сказал я ксендзу, забыв, что он должен молчать всю дорогу.

Мне хотелось сказать ему что-нибудь приятное в благодарность за то, что он согласился на эту трудную и опасную поездку. Ксендз улыбнулся в ответ.

В раскисших полях стояла дождевая вода. В ней отражались пролетавшие галки. Я поднял воротник шинели и думал об отце, о том, как мало я его знал. Он был статистиком и прослужил почти всю жизнь на разных железных дорогах — Московско-Брестской, Петербургско-Варшавской, Харьковско-Севастопольской и Юго-Западной.

Мы часто переезжали из города в город — из Москвы в Псков, потом в Вильно, потом в Киев. Всюду отец не уживался с начальством. Он был очень самолюбивый, горячий и добрый человек.

Год назад отец уехал из Киева и поступил статистиком на Брянский завод в Орловской губернии. Прослужив недолго, отец неожиданно, без всякой видимой причины, бросил службу и уехал в старую дедовскую усадьбу Городище. Там жили его брат Илько, сельский учитель, и тетушка Дозя.

Необъяснимый поступок отца смутил всех родственников, но больше всего мою мать. Она жила в то время с моим старшим братом в Москве.

Через месяц после приезда в Городище отец заболел и вот теперь умирает.

Дорога пошла вниз по оврагу. В конце его был слышен настойчивый шум воды. Брегман заерзал на козлах.

— Гребля! — сказал он упавшим голосом.- Теперь молитесь богу, пассажиры!

Гребля открылась внезапно за поворотом. Ксендз привстал и схватил Брегмана за красный вылинявший кушак.

Вода легко неслась, зажатая гранитными скалами. В этом месте река Рось прорывалась, беснуясь, через Авратынские горы. Вода шла через каменную плотину прозрачным валом, с грохотом падала вниз и моросила холодной пылью.

За рекой, по ту сторону гребли, как бы взлетали к небу огромные тополя и белел маленький дом. Я узнал усадьбу на острове, где жил в раннем детстве,- ее левады и плетни, коромысла колодцев-журавлей и скалы у берега. Они разрезали речную воду на отдельные могучие потоки. С этих скал мы когда-то с отцом ловили усатых пескарей.

Брегман остановил коней около гребли, слез, поправил кнутовищем сбрую, недоверчиво осмотрел свой экипаж и покачал головой. Тогда впервые ксендз нарушил обет молчания.

— Езус-Мария! — сказал он тихим голосом.- Как же мы переедем?

— Э-э! — ответил Брегман.- Откуда я знаю как? Сидите спокойно. Потому что кони уже трясутся.

Гнедые лошади, задрав морды, храпя, вошли в стремительную воду. Она ревела и сбивала легкую коляску к неогороженному краю гребли. Коляска шла боком, косо, скрежетала железными шинами. Лошади дрожали, упирались, почти ложились на воду, чтобы она не сбила их с ног. Брегман вертел кнутом над головой.

Посередине гребли, где вода шла сильнее всего и даже звенела, лошади остановились. Пенистые водопады бились около их тонких ног. Брегман закричал плачущим голосом и начал немилосердно хлестать лошадей. Они попятились и сдвинули коляску к самому краю гребли.

Тогда я увидел дядю Илько. Он скакал на серой лошади от усадьбы к гребле. Он что-то кричал и размахивал над головой связкой тонкого каната.

Он въехал на греблю и швырнул Брегману канат. Брегман торопливо привязал его где-то под козлами, и трое коней-двое гнедых и серый-выволокли наконец коляску на остров.

Ксендз перекрестился широким католическим крестом. Брегман подмигнул дяде Илько и сказал, что долго еще люди будут помнить такого балагулу, как старый Брегман, а я спросил, как отец.

— Еще жив,- ответил Илько и поцеловал меня, исцарапав бородой.- Ждет. А где мама — Мария Григорьевна?

— Я послал ей телеграмму в Москву. Должно быть, приедет завтра.

Дядя Илько посмотрел на реку.

— Прибывает,- сказал он.- Плохо, милый мой Костик. Ну, может быть, пронесет. Пойдемте!

На крыльце нас встретила тетушка Дозя, вся в черном, с сухими, выплаканными глазами.

В душных комнатах пахло мятой. Я не сразу узнал отца в желтом старике, заросшем серой щетиной. Отцу было всего пятьдесят лет. Я всегда помнил его немного сутулым, но стройным, изящным, темноволосым, с необыкновенной его печальной улыбкой и серыми внимательными глазами.

Сейчас он сидел в кресле, трудно дышал, смотрел не отрываясь на меня, и по сухой его щеке сползла слеза. Она застряла в бороде, и тетушка Дозя вытерла ее чистым платком.

Отец не мог говорить. Он умирал от рака гортани.

Среди ночи отец зашевелился, открыл глаза. Я наклонился к нему. Он попытался обнять меня за шею, но не смог и сказал свистящим шепотом:

— Боюсь… погубит тебя… бесхарактерность.

— Нет,- тихо возразил я.- Этого не будет.

— Маму увидишь,- прошептал отец.- Я виноват перед ней… Пусть простит…

Он замолчал и слабо стиснул мою руку.

Я не понял тогда его слов, и только гораздо позже, через много лет, мне стало ясно их горькое значение. Также намного позже я понял, что мой отец был по существу совсем не статистиком, а поэтом.

На рассвете он умер, но я не сразу об этом догадался. Мне показалось, что он спокойно уснул.

На острове у нас жил старый дед Нечипор. Его позвали читать над отцом псалтырь.

Нечипор часто прерывал чтение, чтобы выйти в сени покурить махорку. Там он шепотом рассказывал мне незамысловатые истории, потрясшие его воображение:

Он читал псалтырь весь день и всю следующую ночь, отщипывая черными ногтями нагар со свечи, засыпал стоя, всхрапывал и, очнувшись, снова бормотал невнятные молитвы.

Ночью на другом берегу реки кто-то начал махать фонарем и протяжно кричать. Я вышел с дядей Илько на берег. Река ревела. Вода шла через греблю холодным водопадом. Ночь стояла поздняя, глухая, ни единой звезды не было над головой. В лицо дуло дикой свежестью разлива, оттаявшей земли. И все время кто-то махал на том берегу фонарем и кричал, но слов за шумом реки нельзя было разобрать.

— Должно быть, мама,- сказал я дяде Илько. Но он мне ничего не ответил.

— Пойдем,- сказал он, помолчав.- Холодно на берегу. Простудишься.

Я не захотел идти в дом. Дядя Илько помолчал еще немного и ушел, а я стоял и смотрел на далекий фонарь. Ветер дул все сильнее, качал тополя, нес откуда-то сладковатый дым соломы.

Утром отца хоронили. Нечипор и дядя Илько выкопали могилу в роще на краю оврага. Оттуда были далеко видны леса за Росью и белесое мартовское небо.

Когда гроб вынесли на крыльцо, я увидел на том берегу реки старую коляску, распряженных и привязанных к ней лошадей и маленькую женщину в черном — маму. Она стояла неподвижно на берегу. Она видела оттуда, как выносили отца. Потом она опустилась на колени и упала головой на песок.

К ней подошел высокий, тощий извозчик, наклонился над ней и что-то говорил, но она все так же лежала неподвижно.

Потом она вскочила и побежала вдоль берега к гребле. Извозчик схватил ее. Она бессильно опустилась на землю и закрыла лицо руками.

Отца несли по дороге в рощу. На повороте я оглянулся. Мать сидела все так же, закрыв лицо руками.

Все молчали. Только Брегман похлопывал кнутовищем по сапогу.

Около могилы ксендз поднял серые глаза к холодному небу и внятно и медленно сказал по-латыни:

— Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpйtua luceat eis!

Ксендз замолчал, прислушался. Шумела река, и над головой в ветвях старых вязов пересвистывались синицы. Ксендз вздохнул и снова заговорил о вечной тоске по счастью и о долине слез. Слова эти удивительно подходили к жизни отца. У меня от них сжалось сердце. Потом я часто испытывал это стеснение сердца, сталкиваясь с жаждой счастья и с несовершенством человеческих отношений.

Шумела река, осторожно свистели птицы, и гроб, осыпая сырую землю и, шурша, медленно опускался на рушниках в могилу.

Мне было тогда семнадцать лет.

Вступление

Далекие годы:
Глава:
1

Беспокойная юность Начало неведомого века Время больших ожиданий Бросок на юг Книга Скитаний

Краткое описание рассказа

В Бережки объявился искалеченный конь. Его приютил и вылечил мельник Панкрат. Но у деда не было возможности кормить животное в тяжелое время. Животному приходилось ходить по деревушке, чтобы прокормиться. Жители делились с животным едой: кто хлебом, кто овощами.

Однажды конь пришел к дому Фильки, но вместо добродушного отношения к себе получил в ответ грубость и унижение. После этого в деревне начала бушевать метель. Мальчик с трудом дошел до крылечка, а к ночи на улице температура начала понижаться, стало невыносимо холодно. Река промерзла, водяная мельница перестала молоть муку. Из-за отсутствия хлеба жители могли оказаться на грани смерти.

Бабка Фильки поведала о том, что много лет назад был такой же сильный мороз, и часть жителей деревни вымерла. А случилось это из-за людской злобы.

Мальчишка пришел к Панкрату и рассказал, как повел себя по отношению к животному. Старик посоветовал найти решение.Тот в свою очередь решил собрал всех детей в деревне, и они начали долбить лед в ручную у мельницы, к ним присоединились жители. Вечером возле мельницы образовалась чистая вода в ледяном покрове реки, и Панкрат начал молоть муку. Мальчик пришел к коню со свежеиспеченным хлебом, попросил у животного прощения за свой поступок.

Автор в рассказе говорит о том, что главными в человеке должны быть милосердие и доброта, а добиться результата можно только совместными усилиями.

Краткое содержание повести о жизни. Константин Паустовский — Далекие годы (Книга о жизни)

Далекие годы (Книга о жизни)
Книга о жизни. Далекие годы

Эти слова следовало бы поставить эпиграфом к большинству автобиографических книг.

Писатель, выражая себя, тем самым выражает и свою эпоху. Это — простой и неопровержимый закон.

В книге помещено шесть автобиографических повестей:

Я хочу закончить это маленькое введение одной мыслью, которая давно не дает мне покоя.

Жизнь моя, иль ты приснилась мне?

Кончался март. Моросил дождь. Голые тополя стояли в тумане.

— Ну что ж, позовем Брегмана, отпетого старика,- решил наконец Феоктистов.- Ему сам черт не брат.

Главные герои

Далекие годы (Книга о жизни) читать онлайн бесплатно

Далекие годы (Книга о жизни)

Книга о жизни. Далекие годы

Эти слова следовало бы поставить эпиграфом к большинству автобиографических книг.

Писатель, выражая себя, тем самым выражает и свою эпоху. Это — простой и неопровержимый закон.

В книге помещено шесть автобиографических повестей:

Любимые женщины

Константин Паустовский был женат трижды. Со своей первой женой он прожил около двадцати лет, родился сын Вадим. Они прошли вместе суровые испытания, но в какой-то момент времени просто устали друг от друга и приняли решение расстаться, сохранив при этом дружеские отношения.

Вторая жена — Валерия, была сестрой известного польского художника. Прожили вместе не один год, но тоже расстались.

Третьей женой стала известная актриса Татьяна Евтеева. Константин Паустовский влюбился в красавицу, она родила ему сына Алексея.

Любопытные факты

Константин Паустовский мог быть лауреатом Нобелевской премии. Он номинировался вместе с Михаилом Шолоховым, который её и получил.

Любимым писателем в детские годы у Паустовского был Александр Грин. Благодаря ему, творчество писателя овеяно духом романтики.

В знак признательности и уважения, великая актриса Марлен Дитрих, вставала перед Константином Паустовским на колени.

В городе Одессе Паустовскому установлен памятник, в котором он изображен в виде сфинкса.

У писателя было большое количество орденов и медалей.

Константин Паустовский - Далекие годы (Книга о жизни) краткое содержание

Далекие годы (Книга о жизни) - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок

Далекие годы (Книга о жизни) - читать книгу онлайн бесплатно (ознакомительный отрывок), автор Константин Паустовский

Далекие годы (Книга о жизни)

Книга о жизни. Далекие годы

"Нам кажется, что мы выражаем только себя, говорим только о себе, и вот оказывается, что из глубокой связи, из инстинктивной общности с окружающим, мы создали нечто сверхличное. Вот это сверхличное и есть лучшее, что содержится в нашем творчестве".

Эти слова следовало бы поставить эпиграфом к большинству автобиографических книг.

Писатель, выражая себя, тем самым выражает и свою эпоху. Это - простой и неопровержимый закон.

В книге помещено шесть автобиографических повестей:

"Далекие годы", "Беспокойная юность", "Начало неведомого века", "Время больших ожиданий", "Бросок на юг" и "Книга скитаний". Все они связаны общим героем и общностью времени. Повести эти относятся к последним годам XIX века и к первым десятилетиям века нынешнего.

Для всех книг, в особенности для книг автобиографических, есть одно святое правило - их следует писать только до тех пор, пока автор может говорить правду.

Я хочу закончить это маленькое введение одной мыслью, которая давно не дает мне покоя.

Жизнь моя, иль ты приснилась мне?

Кончался март. Моросил дождь. Голые тополя стояли в тумане.

- Ну что ж, позовем Брегмана, отпетого старика,- решил наконец Феоктистов.- Ему сам черт не брат.

Вскоре в кабинет Феоктистова, заваленный томами "Нивы" в тисненных золотом переплетах, вошел извозчик Брегман - "самый отпетый старик" в Белой Церкви. Это был плотный карлик-еврей с редкой бородкой и голубыми кошачьими глазами. Обветренные его щечки краснели, как райские яблоки. Он вертел в руке маленький кнут и насмешливо слушал Феоктистова.

- Ой, несчастье! - сказал он наконец фальцетом.- Ой, беда, пане Феоктистов! У меня файтон легкий, а кони слабые. Цыганские кони! Они не перетянут нас через греблю. Утопятся и кони, и файтон, и молодой человек, и старый балагула. И никто даже не напечатает про эту смерть в "Киевской мысли". Вот что мне невыносимо, пане Феоктистов. А поехать, конечно, можно. Отчего не поехать? Вы же сами знаете, что жизнь балагулы стоит всего три карбованца,- я не побожусь, что пять или, положим, десять.

- Спасибо, Брегман,- сказал Феоктистов.- Я знал, что вы согласитесь. Вы же самый храбрый человек в Белой Церкви. За это я вам выпишу "Ниву" до конца года.

- Ну, уж если я такой храбрый,- пропищал, усмехаясь, Брегман,- так вы мне лучше выпишите "Русский инвалид". Там я по крайности почитаю про кантонистов и георгиевских кавалеров. Через час кони будут у крыльца, пане.

В телеграмме, полученной мною в Киеве, была странная фраза: "Привези из Белой Церкви священника или Ксендза - все равно кого, лишь бы согласился ехать".

Она отрицала все церковные обряды, кроме отпущения грехов. Библию ей заменял спрятанный в окованном сундуке "Кобзарь" Шевченко, такой же пожелтевший и закапанный воском, как библия. Тетушка Дозя доставала его изредка по ночам, читала при свече "Катерину" и поминутно вытирала темным платком глаза.

Она оплакивала судьбу Катерины, похожую на свою собственную. В сырой роще-леваде за хатой зеленела могила ее сына, "малесенького хлопчика", умершего много лет назад, когда тетушка Дозя была еще совсем молодой. Этот хлопчик был, как тогда говорили, "незаконным" ее сыном.

Читайте также: