Чуковский о некрасове кратко
Обновлено: 02.07.2024
Главными героями Чуковского-литературоведа стали Некрасов и Чехов. О Чуковском-исследователе Чехова мы уже имели возможность написать (см.: [3, с. 833-837]. Взгляд же на Чуковского-некрасоведа позволяет увидеть не только его заслуги, но и добавить какие-то штрихи к общей картине литературоведения советской эпохи.
Его любимый жанр — фельетон. Привычный метод — шарж, выявление в творчестве писателя какой-то одной, неожиданной черты, демонстрируемой на десятках выловленных из всего объема его творчества примеров-цитат.
Если бы он родился поколением раньше, он был бы цельной фигурой помещика: страстный борзятник, игрок, женолюб.
Если бы он родился поколением позже, он был бы цельной фигурой революционного фанатика-бойца — сродни Каракозову или Нечаеву.
Но он родился в переходную эпоху, когда дворянская культура, приближаясь к упадку, понемногу теряла всякую эстетическую и моральную ценность, а культура плебейская, столь пышно расцветшая впоследствии, в шестидесятых годах, намечалась лишь робкими и слабыми линиями [5, с. 350-351].
Вторую ночь не заснул ни на миг — но голова работает отлично — сделал открытие (?) о дактилизации русских слов — и это во многом осветило для меня поэзию Некрасова (Дневник, 11 декабря 1919) [7, с. 279].
В этих методологических хитросплетениях / дебрях Чуковский пытается найти свой путь. Письмо авторитетному в начале 1920-х гг. академику-социологу включает методологическую экспликацию / исповедь:
Эйхенбаум, переиздавая старую статью, в постскриптуме к ней небрежно признал ошибки, объяснив их срочностью журнальной работы, но категорически отказал Чуковскому в методологической основательности:
Полемисты не переубедили друг друга и пошли разными путями. Эйхенбаум — к теории литературного быта и далее — к культурно-исторической социологии, отчасти реализованной в неоконченной научной эпопее о Толстом (см.: [2, с. 3-28].
Так велико было его мастерство, так требовательно он относился к своему дарованию и столько тратил неустанного труда, чтобы добиться высокого качества поэтической формы [6, с. 286].
Здесь мастерство Некрасова в области декларативной, агитационной поэзии достигает своего высшего блеска [6, с. 374].
Всюду чувствуешь сильную руку художника, вполне овладевшего своим мастерством: и в четкости сюжетного рисунка, и в разнообразии живых интонаций, и в смелом разрешении композиционных задач, не говоря уже об особой, свойственной одному лишь Некрасову певучести повествовательной речи [6, с. 375].
Все эти вроде бы мелочи далеко не случайны. Чуковский был литератором, который комфортно чувствовал себя, будучи заодно с правопорядком.
Любопытна его реакция августовские события 1946 г., жертвами которого стали Анна Ахматова и Михаил Зощенко (перед первой он благоговел, второй начинал в его литературной студии и в ленинградские годы оставался добрым знакомым, ему посвящены многие страницы дневника).
Неделя об Ахматовой и Зощенко. Дело, конечно, не в них, а в правильном воспитании молодежи. Здесь мы все виноваты, но главным образом по неведению. Почему наши руководители, Фадеев, Тихонов — не указали нам, что настроения мирного времени теперь неуместны, что послевоенный период — не есть передышка, что вся литература без изъятия должна быть боевой и воспитывающей?
И далее в тот же день:
Корплю над Некрасовым. Занимаюсь с Женей английским, арифметикой, русским (26 ) [8, с. 87-88].
Вряд ли запись была рассчитана на постороннее чтение. Причем это, кажется, было не циничное приспособление, а психологическая установка, позволяющая спокойно заниматься своими делами, а не мучиться от невозможности что-то изменить в жестокой социальной реальности Сходным образом Чуковский реагировал на дело Пастернака. Одним из первых по-соседски поздравив поэта с Нобелевской премией, он обескуражен последующей государственной реакций и снова пытается как-то скорректировать свои чувства в соответствии с ней.
В одной из дневниковых записей вынужденное отступление/уступки опять совмещается с работой над книгой о Некрасове:
Эту оценку, конечно, не стоит воспринимать буквально. Отражение проявилась в присоединении к традиционной точке зрения, использовании опытным, матерым, признанным литературоведом шаблонов, клише, над которыми издевался молодой критик в десятых годах и которых пытался избежать начинающий исследователь Некрасова в двадцатых годах.
Это был гений уныния. В его душе звучала великолепная заупокойная музыка, и слушать в себе эту музыку и передавать ее людям и значило для него творить. Некрасов не хандрящий — не поэт. Нет уныния — нет вдохновения. Пока он не нашел в себе этого ритма, он был литературный ремесленник, но едва этот ритм открылся ему, он сделался могучий поэт [5, с. 405].
И наконец, бравурный финал, последний абзац книги:
С каждым годом советские люди все больше убеждаются в том, что, лишь уразумев всю непревзойденную ценность художественной формы Некрасова, его искусства, его мастерства, они могут приблизиться к решению вопроса, почему же его поэзия, относящаяся к такой далекой эпохе, не только не утратила своего обаяния для новых читательских масс, но, напротив, становится для них все роднее и ближе, и почему его литературное наследие принято с такой сыновней любовью поэтами советской эпохи [6, с. 624].
Чуковский, в отличие от Шкловского, начинал не с формального, а с фельетонного мышления. Однако в 50-е гг. они вдруг совпали в каком-то прямолинейном, даже примитивном социологизме.
Позднее Чуковский не раз пытался дистанцироваться от самой признанной своей книги.
В дневниковой записи он кается перед собой:
В письме С. Гордон (за этим псевдонимом скрывался, как установлено, американский издатель Р. Гринберг) он признается уже постороннему незнакомому человеку:
Восьмидесятисемилетний Чуковский покидал мир в глубоком разочаровании. Как это часто бывало, общее положение дел в стране он воспринимал через частные неудачи. Аргументом contra для него был и любимый Некрасов:
О современной полицейщине Чуковский пишет в том же стиле, что о самодержавном строе в книге о Некрасове! Однако называет своих редакторов и цензоров еще хунвейнбинами [8, с. 508].
Настоящий Некрасов Чуковского все-таки вернулся к читателю. Но не слишком ли поздно?
Все лекции цикла можно посмотреть здесь.
Корней Иванович пишет: «На первый взгляд противопоставление кажется вполне убедительным, но и оно начисто опровергается фактами. Факты же заключаются в том, что строка, приведенная Фетом, заимствована из той группы стихотворений Некрасова, которая объединена общим названием “На улице”, а там, как известно, есть такие стихи:
“Вот идет солдат. Под мышкою
Детский гроб несет детинушка”.
Читая эти стихи невозможно не вспомнить другие стихи о таком же гробике и о таком же отце:
“Без шапки он; несет под мышкой гроб ребенка
И кличет издали ленивого попенка,
Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.
Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил”.
И Корней Иванович приводит целиком весь этот эпизод:
«Румяный критик мой, насмешник толстопузый,
Готовый век трунить над нашей томной музой,
Поди-ка ты сюда, присядь-ка ты со мной,
Попробуй, сладим ли с проклятою хандрой.
Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогой,
За ними чернозем, равнины скат отлогой,
Над ними серых туч густая полоса.
Где нивы светлые? где темные леса?
Действительно, совершенно некрасовские стихи.
Только один эпизод я выбрал. Вообще друзья, должен вам сказать, что сейчас, рассуждая о Чуковском и Пушкине, какая-то часть моей головы думает о других, и печальных, и случайных, и трогательных странных сближениях. Я почему-то только сейчас подумал, что и у того, и у другого было по четверо детей. А вот читая про этот гробик – свою последнюю дочь Мурочку Корней Иванович хоронил сам, она умерла, когда ей было 11 лет.
О других следах пребывания Пушкина в книгах Корнея Ивановича хочется говорить, переходя снова к теме детей. Конечно к теме детей.
Николай Алексеевич Некрасов - один из самых любимых русским народом поэтов. С детских лет и до самой смерти Некрасов был искренним другом народа, певцом его жизни, борцом за его счастье.
Вот как об этом рассказывает сестра Некрасова: «За нашим садом непосредственно начинались крестьянские избы. Я помню, что это соседство было постоянным огорчением для нашей матери: толпа ребятишек, нарочно избравшая для своих игр место по ту сторону садового решетчатого забора, как магнит, притягивала туда брата - никакие преследования не помогали. Он проделал лазейку и при каждом удобном случае вылезал к ним в деревню, принимал участие в их играх, которые нередко оканчивались общей дракой.
Некрасову шел семнадцатый год, когда он покинул родительский дом и в ямщицкой телеге впервые приехал в столицу. Приехал не с пустыми руками: при нем была большая тетрадь его полудетских стихов. Уже несколько лет Некрасов тайком сочинял стихи и теперь мечтал напечатать их в столичных журналах.
Через несколько лет в его жизни случилось большое событие: он познакомился с великим русским критиком Виссарионом Григорьевичем Белинским. Белинский полюбил молодого поэта и целыми часами беседовал с ним.
Белинский ненавидел порядки, существовавшие в то время в России. Больше всего возмущало его, что крестьяне были крепостными рабами помещиков, которые могли даже продавать своих рабов, как скот. Он был убежден, что крестьяне завоюют себе счастье только тогда, когда восстанут против своих притеснителей.
Некрасов с увлечением слушал вдохновенные речи Белинского. Эти речи волновали его, так как он по собственному опыту знал, как притесняют бедняков богачи.
Стихи, которые он стал писать после знакомства с Белинским, поразили всех своей силой и смелостью. В них Некрасов рассказывал, как тяжко живется трудящимся людям в крепостной деревне.
Особенно много стихов написал Некрасов о крестьянах. И когда читаешь эти стихи, кажется, будто сами крестьяне рассказывают о своих трудах и печалях - так хорошо знал Некрасов их жизнь и так близко принимал ее к сердцу.
Стихи Некрасова написаны прекрасным, певучим, замечательно богатым и в то же время очень простым языком, тем самым, которому поэт научился еще в детские годы, живя в ярославской деревне. Когда мы читаем у него:
Стала скотинушка в лес убираться, Стала рожь-матушка в колос метаться, мы чувствуем, что это подлинная, живая народная речь. Как хороши, например, здесь два слова: рожь-матушка, выражающие любовь и даже нежность крестьянина к тем долгожданным колосьям, которые он с таким упорным трудом взрастил на своей скудной земле.
Рать подымается - Неисчислимая! Сила в ней скажется Несокрушимая!
Оттого-то свободный советский народ любит Некрасова такой горячей любовью и вспоминает о нем с благодарностью как об одном из великих русских поэтов, своими стихами помогавших народу завоевать счастливую жизнь.
История знакомства и длительных контактов Чуковского-некрасоведа и столь же известного исследователя биографии и творчества Н.А. Некрасова Владислава Евгеньевича Евгеньева-Максимова, его сверстника (1883-1955), отличается большим количеством всякого рода слухов, домыслов, легенд и не вполне верных поэтому выводов. Принято считать, что оба эти, можно сказать, столпа отечественного некрасоведения, делая одно и то же дело, участвуя в одних и тех же изданиях Некрасова, особенно, в первые послереволюционные годы, стойко друг друга не любили, относились, друг к другу на протяжении длительного времени с неизменной враждой и неприязнью.
Как вспоминал В.Е. Евгеньев-Максимов, не всё ему было по душе в этих статьях и фельетонах Чуковского, но он, безусловно, признавал, что Некрасовым заинтересовался критик очень большого масштаба и дарования, обладавший целым рядом таких качеств, которых, увы, недоставало ему.
Но Чуковский отнёсся к этому иначе и написал Евгеньеву-Максимову письмо, в самом дружеском тоне, завязалась переписка, и вскоре состоялось их личное знакомство в Царском Селе летом 1913 года, где Евгеньев-Максимов в это время жил на даче.
В своих уже цитировавшихся нами воспоминаниях Евгеньев-Максимов дал очень выразительную и колоритную характеристику Чуковского – человека и литератора, которая добавляет в известной мере некоторые новые черты в известные мемуарные портреты Чуковского:
«Во всём, что он говорил о Некрасове, – продолжает Евгеньев-Максимов, – чувствовалась такая осведомленность не только в проблемах психологического порядка, но и в биографических и историко-литературных, что нельзя было не прийти к заключению, что Корней Иванович уже тогда, на заре, так сказать, своей некрасоведческой деятельности, посвятил изучению Некрасова массу времени, сил и труда, в первое же свидание с Чуковским я проникся уверенностью – и будущее оправдало её – что передо мной писатель, который не изменит Некрасову в течение всей своей жизни, как не изменял и не изменяю ему я.
– Вот у вас появился конкурент, и опасный конкурент, – соболезнующе сказал мне один из моих прикосновенных к литературе приятелей вскоре после появления в печати первых фельетонов Чуковского о Некрасове.
Евгеньев-Максимов отмечает, что оба они, рука об руку в течение многих лет, несмотря на отдельные разногласия, размолвки и даже конфликты, работали над изданиями Некрасова, занимаясь текстологией, а имеющее в некоторых кругах хождение мнение, добавляет он, что «мы с Чуковским – конкуренты, я решительно отвергаю. Скажу с полным сознанием ответственности за свои слова: никто лучше меня не сознаёт, насколько велики заслуги Корнея Ивановича как некрасоведа. Исходя из этого факта, я не далее, как одно из прошлогодних /1939 г./ писем к нему закончил стихами, вычитанными мной в стародавнее время в каком-то журнале /автора не помню/.
Одному всегда мы всей душой служили,
К одному стремились, за одно боролись,
Только шли мы к цели разными путями.
И порой иного не хочу я счастья –
В декабре 1913 года Евгеньев-Максимов вместе с Л.П. Гроссманом (они случайно встретились в вагоне поезда – только что вернувшийся из Парижа Гроссман тоже ехал к Чуковскому) сделал ответный визит Чуковскому в Куоккалу. Разговор в доме Чуковского в этот морозный зимний день происходил преимущественно о Некрасове, хотя и хозяин, и гость полагали, что неудобно угощать Гроссмана, который тоже хотел поделиться своими парижскими впечатлениями, исключительно некрасовскими блюдами.
Евгеньев-Максимов ещё раз со всей очевидностью убедился в том, что для Чуковского изучение Некрасова не временный эпизод, а дело всей жизни, и самое главное, что он очень любит Некрасова.
«Эта короткая поездка почему-то особенно врезалась мне в память, – вспоминал Евгеньев-Максимов. – Опушённые снегом, сосны и ели по бокам; высокое, тёмное, неподвижное небо – над нами; сидящий рядом Корней Иванович с исключительным подъёмом, не взирая на мороз, читает поистине бессмертные стихи:
Не заказано ветру свободному
Петь тоскливые песни в лесах,
Не заказаны волку голодному
Заунывные стоны в лесах;
Спокон веку работа народная
Под унылую песню кипит,
Вторит ей наша муза свободная,
Вторит ей или честно молчит.
Примиритесь же с музой моей.
Я не знаю другого напева,
Кто живёт без печали и гнева,
Далее следует запись от 8 ноября 1947 года, где очень нелицеприятно говорится о Евгеньеве-Максимове по поводу некоего А.Я. Максимовича (был такой исследователь Некрасова – А.Р.), в своё время бедствовавшего молодого человека, которого Чуковский взял к себе в секретари и тот помогал ему в занятиях Некрасовым, но очень много напутал в текстологии в силу своей недостаточной компетентности. Но Евгеньев-Максимов будто бы из зависти, так как в 1918 году не он, а Чуковский по настоянию Блока и Луначарского был назначен редактором стихотворений Некрасова, требовал, чтобы фамилия Максимовича была поставлена на обложке как соредактора Чуковского.
На этом история некрасоведческих контактов Чуковского и Евгеньева-Максимова как будто бы в основном исчерпывается, но есть ещё один аспект, на котором я бы кратко хотел бы остановиться.
Таким образом, мы видим, что несмотря на все мелкие, а подчас и крупные, принципиальные даже расхождения и то злоязычие, которое принято, как известно, в литературной среде, и К.И. Чуковский, и В.Е. Евгеньев-Максимов, а также и Б.Я. Бухштаб – тоже очень значительный некрасовед – делали, в сущности говоря, одно и тоже дело, с любовью и беззаветной преданностью служили одному и тому же – глубокому и широкому, как море, миру, который называется творчеством Некрасова.
Примечания:
1 Чуковский К. Несобранные статьи о Н.А. Некрасове. Калининград, 1974, с. 19
5 Цит. изд., с. 230
9 Там же, цит. изд., с. 232
12 Там же, с. 494
13 Чуковский К., Цит. изд., т. 15, с. 373
14 Там же, т. 15, с. 437
15 Волей-неволей (лат.)
Читайте также: