Анна баркова биография кратко
Обновлено: 08.07.2024
А́нна Алекса́ндровна Барко́ва (16 июля 1901, Иваново-Вознесенск — 29 апреля 1976, Москва) — русская поэтесса; писала также прозу и публицистику.
Содержание
Биография
Однако мятежная натура Барковой довольно быстро приводит её к глубокому конфликту с советской действительностью. Она не может найти себе место в официальных литературных и окололитературных структурах.
Пропитаны кровью и желчью Наша жизнь и наши дела. Ненасытное сердце волчье Нам судьба роковая дала. Разрываем зубами, когтями, Убиваем мать и отца, Не швыряем в ближнего камень- Пробиваем пулей сердца. А! Об этом думать не надо? Не надо — ну так изволь: Подай мне всеобщую радость На блюде, как хлеб и соль. 1925
В конце 1934 г. её арестовывают в первый раз и заключают на пять лет в Карлаг (1935—1939), в 1940—1947 гг. она живёт под административным надзором в Калуге, где в 1947 г. её арестовывают повторно и на этот раз заключают в лагерь в Инту, где она находится до 1956 г. В этот период поэтесса писала о себе так
Да. Я стала совсем другая, Не узнают друзья меня. Но мороз иногда обжигает Жарче солнца, больнее огня. 1954
Языковая четкость ее стихов отражает достоинство, с которым эта женщина прошла тернистый путь, уготованный сотням тысяч людей. (В. Казак)
Песни на стихи Барковой исполняет Елена Фролова.
Значительная часть литературного наследия Анны Барковой не опубликована.
Анна Александровна Баркова (1901-1976), более известная как поэтесса и легендарный политзек (три срока в лагерях . "за мысли"), свыше полувека назад в своей оригинальной талантливой прозе пророчески "нарисовала" многое из того, что с нами случилось в последние десятилетия.
Анна Александровна Баркова [3(16).07.1901 — 29.04.1976] — русская поэтесса, прозаик, драматург.
Была пятым (и единственным выжившим) ребёнком в семье сторожа/швейцара Иваново-Вознесенской гимназии. Мать работала на текстильной фабрике и умерла рано. Анна отлично училась в гимназии, где работал её отец, с пяти лет много читала и рано начала писать, с 13 лет зарабатывала уроками.
Поэтому Анна Баркова с полным правом могла с такой потрясающей пронзительностью написать о своём поколении и о себе:
«Героям нашего времени / Не двадцать, не тридцать лет.
Тем не выдержать нашего бремени, / Нет!
Мы герои, веку ровесники, / Совпадают у нас шаги.
Мы и жертвы, и провозвестники,/ И союзники, и враги.
Ворожили мы вместе с Блоком, / Занимались высоким трудом.
Золотистый хранили локон / И ходили в публичный дом.
Разрывали с народом узы / И к народу шли в должники.
Надевали толстовские блузы, / Вслед за Горьким брели в босяки.
Мы испробовали нагайки / Староверских казацких полков
И тюремные грызли пайки / У расчетливых большевиков.
Трепетали, завидя ромбы / И петлиц малиновый цвет,
Мы всё видели, так мы выжили, / Биты, стреляны, закалены,
Фантастическое в творчестве автора:
Литература:
- А.И.Михайлов // в словаре Русская литература ХХ века. М.: ОЛМА-ПРЕСС Инвест, 2005 — стр. 170-173
Итак: она фабричной гарью
С младенческих дышала дней.
Жила в пыли, в тоске, в угаре
Среди ивановских ткачей.
Родимый город въелся в душу,
Напоминал ей о себе
Всю жизнь – припадками удушья,
Тупой покорностью судьбе.
Хлестали водку, били жен.
Потом, смирясь, в рубашке чистой
Шли к фабриканту на поклон.
Религиозно пели там,
Потом с экстазом за иконой
Что противопоставляется этой действительности? Первое и главное — личное, неповторимое, непредсказуемое я.
Уже с самого раннего детства Баркова чувствовала себя изгоем в окружающем ее мире. Дочь швейцара гимназии, она была нежеланным ребенком в семье, над которой витала мрачная тень вырождения. Четверо детей, родившихся до нее в этой семье, умерли. Анна родилась пятой. Непонятный, странный ребенок:
Она была бронзово-рыжей, курносой
И совсем-совсем некрасивой.
И горели только тугие косы
Закатного солнца отливом.
И глаза туманились ранней думой,
А порой в них лукавство играло.
Безудержно-веселого детского шума
Она всегда избегала.
И по углам она пряталась дико,
В одиночку смеялась, щурясь,
И тайно стремилась к судьбе великой
И боролась с внутренней бурей.
Чувство непокорности окружающей среде с детских лет формировали книги. Об этом Баркова писала в одном из своих лагерных стихотворений:
Что в крови прижилось, то не минется,
Я и в нежности очень груба.
Воспитала меня в провинции
В три окошечка мутных изба.
Городская изба, не сельская,
В ней не пахло медовой травой,
Пахло водкой, заботой житейскою,
Жизнью злобной, еле живой.
Только в книгах раскрылось мне странное
Сквозь российскую серую пыль,
Сквозь уныние окаянное
Мне чужая привиделась быль.
Золотая, преступная, гордая
Даже в пытке, в огне костра…
За великую любовь расплачиваются жизнью… Не только в юности, но и на склоне своей жизни Анна Александровна читала и перечитывала строки этого таинственного произведения:
…Ни ангелы неба, ни демоны тьмы
Разлучить никогда не могли,
Не могли разлучить мою душу с душой
И всегда луч луны навевает мне сны
О пленительной Аннабель-Ли.
И в мерцаньи ночей я все с ней, я все с ней,
С незабвенной, с невестой, с любовью моей,
Рядом с ней распростерт я вдали
В саркофаге приморской земли.
Как же видели эту нездешнюю девочку, окружающие? Были ли рядом близкие люди, которые могли бы понять ее? Были. Это, например, Вера Леонидовна Коллегаева — учитель словесности, память о которой Баркова пронесла через всю свою жизнь. Учитель, судя по всему, милостью Божьей. К тому же — красавица. Сохранилась фотография Веры Леонидовны, подаренная Анюте Барковой со следующей надписью: «Мысль оплодотворяется любовью.
Умейте прощать злое в жизни за наличность того добра, которое есть в ней.
Жизнь — самая интересная книга и искусство наблюдать и понимать ее дает не одну скорбь, но и наслаждение.
Моей талантливой ученице Нюре Барковой на добрую память
Революцию Баркова встретила с восторгом, увидев в ней силу, сокрушающую ненавистные каноны. Ее захватила новизна происходящего. По-новому ощутила тогда Баркова и свой родной город. Он перестал ей казаться провинцией. Иваново-Вознесенк стал открываться молодой поэтессе городом людей, творящих небывалое.
Вспоминаю свой рдяный рассвет.
Он сулил не добро, не добро.
Как дерзко плясало в осьмнадцать лет
На бумаге мое перо.
Казалось – пойду и все возьму.
Смою тоску, злобу и тьму.
Ты жертва зла, обмана,
О, мученица Анна
Иваново предстает здесь прежде всего городом, в котором видны приметы наступающего желанного будущего, хотя путь в это будущее чреват личными трагедиями, гибелью природного Я:
Перестаньте верить в деревни.
Полевая правда мертва;
Эта фабрика с дымом вечерним
О грядущем вещает слова.
Мы умрем, мы не встретим, быть может,
Мы за правду полей дрожим,
Слепит очи, сердца тревожит
Нам фабричный творящий дым…
Пожалеют дети отцов.
Мы боимся смерти и Бога,
И людских величия масс,
Нас осудят грядущие строго,
Рабских лет прочитав рассказ.
Поклонюсь же я смерть несущему
И истлею в огне перемен!
Я прильнуть хочу к грядущему
И брожу у фабричных стен.
Ликующие красные волосы бросаю тебе на грудь.
Пламя бесчисленных вер
В пламени веры твоей я хочу развернуть.
Высокий и бледный, не отмыкающий строгих
Жаждущей страсти ликующих красных кудрей.
Каждый день по улице пыльной устало,
Каждый день прохожу.
Но себя, какую вчера оставила,
Улица, город здесь сами по себе. Более того, они глухи и равнодушны к тому, о чем кричит душа лирической героини Барковой. А кричит она о раздвоенности, о невозможности последнего понимания мира, в котором так много удушливых дней, людского непонимания. И невозможно понять, что будет завтра с человеком, наделенным такой неутоленной душой:
Я каждый миг зарождаюсь, каждый миг умираю,
Каждый миг навсегда я себя теряю…
Остановиться бы, встать!
Я впадаю в неведомые тихие реки,
И, быть может, себя не узнаю вовеки,
Я воды в течении своем изменяю,
Неужели никогда я себя не узнаю,
Словно проструился Он легко
Близ меня в пугающем притворе,
И в закатный скрылся Он покой
С темнотою скорбною во взоре.
А ночью вчера на площади
Мне встретился тот, другой.
Он скакал на пламенной лошади,
Она задела меня ногой.
И прижался к какой-то стене я,
Боязнью странной томимый,
И смотрел не дыша я, цепенея.
Он проскакал величаво мимо.
В его глазах – отражение взрывов
И звезды царства земного.
Белым огнем пламенела грива
Его коня боевого.
Что это — Конь Блед из Брюсова или доскакавший до фабричного города пушкинский медный всадник? В любом случае — это голос судьбы, сулящий и поэту, и его городу страшные, трагические испытания.
Это тело проказа источит,
Растерзают сердце ножи;
Не смотрите в кровавые очи,
Я вам издали буду служить.
Моя песнь все страстней и печальней
Провожает последний закат.
И приветствует кто-то дальний
Мой торжественно-грустный взгляд.
Но почему же в таком случае Баркова с такой неохотой откликалась на приглашения друзей посетить родной край? С течением времени у Барковой проходит то, что можно назвать, романтикой фабричной трубы. Более того, в Москве незадолго до своего ареста она напишет жуткое стихотворение, где воспроизведен вопль одного из тех, кто отдал душу этой самой трубе и был наказан за это:
Веду классовую борьбу,
Молюсь на фабричную трубу.
Я уже давно в бреду
И все еще чего-то жду.
И жены были, и дети,
И нет ничего на свете.
Господи, прошу о чуде:
Сделай так, чтобы были люди…
Я – в монгольской неистовой лихости.
Моя песнь – раздражающий стон,
Преисполненный зноя и дикости
Незапамятных страшных времен.
Под какой приютиться мне крышей?
Я блуждаю в миру налегке,
Дочь приволжских крестьян, изменивших
Бунтовщице, родимой реке.
Прокляла до седьмого колена
Оскорбленная Волга мой род,
Оттого лихая измена
По пятам за мною бредет…
И два на кудрях платка,
В глазах веселая сметка,
Большая мужичья рука.
Дубину бы в руки эти,
В садах белые цветики
Растопчу мужицкой ногой.
Не быть мне серебряной птичкой,
Мой дед убивал быков,
Так могут ли песни мужички
Смеяться и прыгать легко?
С заунывным протяжным кличем
Лесорубщиков и бурлаков
Взорву я песней мужичьей
Уют золотых уголков.
И та, и другая, чувствуя в себе природную силу, вместе с тем носят в себе ощущение не только собственной греховности, но и греховности окружающего их мира. И та, и другая наделены гордостью и самоистязанием, любовью и ненавистью.
Но и в этот кризисный для Барковой период, находились люди, не побоявшиеся быть рядом с опальной поэтессой. Были среди них и ивановцы. Отогревали душу землячки живущие в Москве сестры — Елена Александровна (в замужестве — Дубенская) и Нина Александровна (в замужестве — Царева). Их дядя — известный нам Авенир Евстигнеевич Ноздрин, приезжая в Москву, непременно встречался с племянницами и через них мог составить довольно полное представление о горьком московском житье Барковой. Ноздрин, который, как мы знаем, весьма прохладно относился к Барковой в пору ее жизни в Иванове, преисполнился глубоким уважением к ней, узнав о ее творческом поведении в Москве.
Не только сочувствие, но и своего рода земляческая гордость сквозит на тех страницах его дневника, где он рассказывает о московских бедах Анны Александровны. Приведем почти целиком, несмотря на большой объем, дневниковую запись, сделанную Ноздриным 7 октября 1927 года: «Видел Елену Дубенскую… Рассказывала она о мытарствах Анны Александровны Барковой, у которой жизнь и ее литературная деятельность по-прежнему проходит с большим надрывом, она спит на каком-то сундуке в коридоре квартиры Мороховца [17] , это ее физическое место в Москве, а моральное еще, пожалуй, и хуже сундука.
За счет своей некрасивой внешности она слишком усилила свое внутреннее содержание, и она этим заставила на себя смотреть как на женщину большого и, пожалуй, чисто мужского ума, к тому же еще и иронического.
Но ирония ее, к сожалению, касается не только отрицательных сторон нашей жизни, но и положительных, она как бы перерастает современность, обгоняет ее, что у нее вкладывается и в ее литературные произведения.
Умов и годов моих старше
Большевицкая города кровь.
Врывается буйным маршем
Восстание даже в любовь.
Целую с враждой и задором,
О страсти кричу, как трибун,
И порой разожгу из-за вздора
На неделю веселый бунт.
Но жизнь отдаю не по фунту.
Не дразню, издеваясь: лови!
Так лови же капельку бунта
Моей бестолковой любви.
Лирические волны, слишком поздно!
Прощаться надо с песенной судьбой.
Я слышу рокот сладостный и грозный,
Но запоздал тревожный ваш прибой.
На скудные и жалкие вопросы
Ответы все мучительней, все злей.
Ты, жизнь моя, испорченный набросок
Великого творения, истлей!
Как дух наш горестный живуч,
А сердце жадное лукаво!
Поэзии звенящий ключ
Пробьется в глубине канавы.
В каком-то нищенском краю
Цинги, болот, оград колючих
Люблю и о любви пою
Одну из песен самых лучших.
По вечерам шагала она
В покосившемся жалком домишке,
Напряженной недетской силой полна,
А кругом только книги да книжки.
Она шагала. И волны предчувствий
Уносили ее в беспредельность.
Она мечтала в священном искусстве
Достигнуть священной цели…
Она ходила, от холода ежась,
И сверчок где-то плакал тонко,
И качала мать головой: «До чего же
Полоумная стала девчонка!
Таращит глаза, не ест и не пьёт,
Молчит и пыхтит, как опара.
Надо же было нажить перед смертью хлопот
Чертям окаянным, старым.
Ребенок чудной. Поглядишь, у людей
Не дети, ангелы божьи.
А наша повадкою всей своей,
…От мороза трещали стены домишка,
Окна были, как бельма, белесы.
И казались нездешними,
Ее золотые косы.
Был синий, синий на родине брошенной.
И у меня была родина,
Где я родилась не для хорошего,
Волжская тоска моя, татарская,
Давняя и древняя тоска.
Доля моя нищая и царская,
Степь, ковыль, бегущие века.
По соленой казахстанской степи
Шла я с непокрытой головой.
Жаждущей травы предсмертный лепет,
Ветра и волков угрюмый вой.
Так идти без дум и без боязни,
Без пути, на волчьи на огни,
К торжеству, позору или казни,
Тратя силы, не считая дни.
Позади колючая преграда,
Выцветший, когда-то красный флаг.
Солнце или дикий гневный мрак…
Баркова создает здесь образ пути, предопределенный и личной, и доличностной судьбой. Судьбой ее волжских предков, завещавших внукам мятежную душу свою…
…Он шел походкой неспорой,
Не чуя усталых ног,
Не узнал его русский город,
Не узнал и узнать не мог…
Из сказок герой любимый,
Царевич, рожденный в избе,
Идет он, судьбой гонимый,
Идет навстречу судьбе.
Но с тобой мы пара.
Эх, молчавшая года,
Были молоды, были юны,
В колыбельке пищали: у-а!
А теперь мы пыхтим угрюмо
И читаем, пыхтя, Моруа.
На экран телевизора пялим
Взгляд, блеснувший веселым огнем.
Мы, конечно, порядком устали,
Но – представьте – не скоро умрем.
(Тост в день рождения Н. А. Царевой)
Нашлась героиня моей статьи! Еду!
Там двор-колодец, окно, стена
(Меня давно ожидает она),
И есть решеточка на окне
Она кое-что напомнит мне…).
Что сразу бросилось в глаза, так это книги. Книжными полками увешаны все стены. В приоткрытом небольшом холодильнике — тоже книги. (Там, как я позже, узнал Анна Александровна хранила десятитомник любимого ею Достоевского)
Под конец встречи не удержался, спросил:
— Анна Александровна, а сейчас Вы продолжаете писать стихи?
— Пишу. Хотите, пришлю? Заказным письмом пришлю.
Эпиграфом стали строки из гулаговского стихотворения 1954 года:
В коллективной яме, без гробницы,
Я закончу жизненный свой путь.
Полустертые мои страницы,
Может быть, отыщет кто-нибудь.
И тогда сумеют постараться
В назиданье людям и себе
Сочинить десятки диссертаций
О моей заглохнувшей судьбе.
Баркова была против такого воскрешения. Поэмка заканчивалась словами:
Забытая – спасительное слово.
Я очень Вас прошу:
Осенью Селянин побывал в Москве и встретился с землячкой в доме на Суворовском бульваре. Отголоски этой встречи мы находим в двух письмах Барковой, адресованных во Владимир жене Селянина — Клавдии Ивановне. Первое из них датировано ноябрем 1975 года:
«Милая Клавочка! Через пятьдесят годов протягиваю руку. Что годы? Чепуха.
Свои не изменит.
Все ведомо. И только
Второе письмо, написанное 31 декабря 1975 года, начинается так:
Имею наглость поздравить Вас с Новым годом. Давно начала ответ на Ваше письмо, но потом расхватили меня болезни…
Привет С(ергею) А(лексеевичу). Между нами: он признался мне, что не изменял Вам ни разу в жизни. Врет или правда?
В конце 1970-х годов в Иванове постепенно начинает формироваться архив А. А. Барковой. Очень много сделала для его возникновения Л. М. Садыги.
Но к вам я приду, читающий друг,
Приду после смерти вскоре.
И спрошу: есть ли у вас досуг
С мертвой, будто с живой, поспорить?
Не пугайтесь. Здесь только душа моя,
Разлуки она не стерпела
И вернулась в знакомые эти края,
Хоть сожгли в крематории тело.
Справедливость этого заявления подтверждается многими откликами на литературное явление Барковой. Остановимся на некоторых из них.
Хорошо, что другое мне выпало:
Нищета, и война, и острог,
Что меня и снегами засыпало,
И сбивало метелями с ног.
И что грозных смятений созвездия
Ослепляют весь мир и меня,
И что я доживу до возмездия,
До великого судного дня.
За той судьбой не ходят дважды,
Ей – трижды поле перейти.
Но не свернула с полпути.
Это не шут-баламут вам гороховый,
Это сквозь слезы смеющийся трагик.
русская Анна юродивая…
В грязь бросил копейкою медной
Глумливый ужасный век.
Хотела быть дьяволом, ведьмой.
Была же лишь человек.
Поэзия А. Барковой стала основой для талантливых музыкальных композиций ивановца Юрия Гуриновича и москвички Елены Фроловой.
[2] Из письма Л. М. Садыги А. Л. Агееву. Хранится в архиве А. Л. Агеева.
[3] Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 т. Л., Т. 5. С. 133.
[6] Ноздрин А. Дневники. Двадцатые годы. Иваново, 1998. С. 33.
[7] Селянин С. Душа неутоленная // Новый быт (Иваново-Вознесенск). 1922. № 2. С. 31.
[8] см.: Баркова А. …Вечно не та. С. 512.
[9] Баркова А. Женщина. Пб., 1922. С. 3.
[11] Письма А. В. Луначарского к поэтессе Анне Барковой / Публ. В. Борщукова // Изв. А. Н. СССР. Отд. лит. И яз. Т. 18. 1959. Вып. 3. С. 255.
[12] Блок А. Записные книжки. 1901–1920. М., 1965. С. 464.
[13] См. письмо К. И. Соколовой от 17 сентября 1923г. в кн.: Баркова А. …Вечно не та. С. 401.
[14] Нашелся человек, который вписал в эту книгу скорбную весть о кончине А. А. Барковой. Воспроизводим (впервые) запись в полном виде: «Анна Александровна Баркова, поэтесса, скончалась 29/ IV — 1976г. в 8–м часу вечера, от роду ей было 74 года, 9 мес., 12 дней, из них 30 лет (с 1935 по 1965) она провела по тюрьмам, лагерям; трижды осуждалась по ст. 58, а в промежутках скиталась по чужим углам и инвалидным домам.
Эта запись сделана ее другом, Лениной Михайловной Садыги 18/ V — 1976.
[17] Мороховец Евгений Андреевич (1880–1941) — профессор кафедры русской истории Московского университета. А. А. Баркова познакомилась с ним, когда он преподавал в Иваново-Вознесенской женской гимназии. В Москве Мороховец всячески поддерживал Анну Александровну.
[18] Ноздрин А. Дневники. Двадцатые годы. С. 200–201.
Читайте также: