Розанов три момента в развитии русской критики конспект
Обновлено: 07.07.2024
Васи́лий Васи́льевич Ро́занов (20 апреля (2 мая) 1856, Ветлуга, Костромская губерния, Российская империя — 5 февраля 1919, Сергиев Посад, Советская Россия) — русский религиозный философ, литературный критик и публицист.
Литературную критику Р. считает неотъемлемой частью литературного процесса. Очень часто он оценивает критические статьи с художественной точки зрения, включая, таким образом, критику в границы литературы. Однако в общем и целом представление Р. о задачах литературной критики вполне соответствует представлениям того времени: критика должна помогать читателям понять литературное произведение. Претензии критики на руководство литературой Р. отвергает, в некоторых случаях возлагая на нее ответственность за неправильное прочтение произведения, которое, как в случае с Гоголем, имело негативное воздействие на русское общество.
Литературная критика для Р. является составной частью его общей философской системы. Творчество того или иного писателя всегда интересует Р. как возможность применения его философских умозаключений, поэтому многие ключевые понятия его философии стали теми ценностями, на базе которых формируются критические оценки.
Главная ценность, по Р., - это индивидуальность, и потому именно отношение к человеческой личности является основным критерием оценки литературного произведения. С точки зрения этого критерия наиболее высокого положения в литературной иерархии заслуживает Пушкин, который ничего не навязывает личности, и наиболее низкого – Гоголь, который своими произведениями изменил мироощущение не только отдельных людей, но и всего русского общества.
В эту тему скидываем краткие содержания статей. Объем - полстраницы.
1. Скабичевский. Заметки о текущей литературе.
2. Розанов В. Три момента в развитии русской критики. Декаденты. Чехов.
3. Михайловский. О Максиме Горьком и его героях. Русское отражение французского символизма.
"Рассказы" Леонида Андреева.
4. Горький М. По поводу нового рассказа Чехова "В овраге". Заметки о мещанстве.
Разрушение личности. О карамазовщине.
5. Соловьев Вл. Русские символисты. Импрессионизм мысли.
6. Волынский А. Декаденство и символизм.
7. Анненский И. Драма На дне. Драма настроения. Бальмонт-лирик.
8. Волошин М. Анри де Ренье. Леонид Андреев и Федор Сологуб. Некто в сером.
9. Мережковский Д. Чехов и Горький. О причинах упадка. В обезьяних лапах.
10. Бальмонт К. Элементарные слова о символистской поэзии. Поэзия как волшебство.
11. Брюсов В. Русские символисты. Ключи тайн.
12. Блок А. О реалистах. О современной критике. Три вопроса.
13. Иванов Вяч. Две стихии в современном символизме. Заветы символизма.
14. Белый А. Символизм как миропонимание. Настоящее и будущее русской литературы.
Мережковский. Апокалипсис в русской поэзии.
15. Гумилев Н. Наследие символизма и акмеизм. Письма о русской поэзии.
16. Кузмин М. О прекрасной ясности.
17. Мандельштам О. Утро акмеизма.
18. Луначарский А. Дачники. Варвары. Социальная психология и социальная мистика.
19. Овсяннико-Куликовский. "Жизнь Человека" (Заметки о творчестве Леонида Андреева). 20. Плеханов Г. К психологии рабочего движения. О том, что есть в романе "То, чего не было".
21. Троцкий Л. О смерти и об эросе. Новогодний разговор об искусстве. Освобождение
слова.
22. Манифесты футуризма: Пощечина общественному вкусу. Садок судей. Слово как таковое.
23. Маяковский В. Ранние статьи (Два Чехова, Капля дегтя и др.).
АННЕНСКИЙ. Бальмонт – лирик.
Анненский Драма настроения (1906)
Чехов более, чем какой-нибудь другой русский писатель, показывает мне и вас, и меня, - а себя открывает при этом лишь в той мере, в какой
каждый из нас может проверить его личным опытом. Люди Чехова, господа, это хотя и мы, но престранные люди, и они такими родились, это литературные
люди. Все эти люди похожи на лунатиков вовсе не потому, что Чехову так нравились какие-то сумерки, закатные цветы и тысячи еще бутафорских предметов, приписанных ему досужей критикой, а потому что Чехов чувствовал за нас, и это мы грезили, или каялись, или величались в словах Чехова. А почему мы-то такие, не Чехову же и отвечать .
Три сестры - какая это красивая группа! Старшая - Ольга. Это сестра-мать. Есть такие люди, которые точно родятся с этикеткой для других.
Какая она серьезная, чистая, эта Ольга! Ее, Ольгины, радости - это чужие радости. А между тем она, пожалуй, еще более сестры - мечтательница.
Вторая сестра - Маша. В этой больше жизни, грома больше, эта - бродяга, дочь полка. Ей восемнадцати лет не было, когда она выпрыгнула замуж. Ей надо покорять, а Федор Ильич - да ведь это же сама покорность. Маше надо уверять и разуверять, а тут ей верят и без всяких ее уверений. Маша задумчива. Она даже сентиментальна.
Младшая сестра - Ирина. Ирина это - цвет семьи, - не надежда, не гордость, а именно цвет, т. е. утешение и радость. Надо же на кого-нибудь любоваться, кого-нибудь дарить, кого-нибудь баловать.Ирина такая же чистая и великодушная, как ее сестры, она такая же трогательно-благородная, только ей не надо ни семьи, как Ольге, ни любви, т. е. жизни, как Маше, ей, видите ли, нужен труд. Впрочем, знаете, любовь, брак - это все второстепенное. Главное, у нее, Ирины, будет труд - не телеграф, не управа - фи! а непременно школа.
Три сестры так похожи одна на другую, что кажутся одной душою, только принявшей три формы. Они любят одно и то же и в одно и то же верят.
Они любят то, чего уже нельзя утратить. Они любят прошлое. Сестры любят свое прошлое трогательно и неунизительно, положим, но все
же немножко смешно. В Москву. в Москву! В Москве похоронены их родители. Потом. завтра, но исполниться. И вот лучи Москвы заходят далеко в будущее сестер. В настоящем можно многое простить и принять, многому покориться, так как будущее несомненно и светло. Будущее обещано Москвой, а Москва не могла ни налгать, ни нахвастать.
Жизнь задела всех трех сестер своим черным крылом. В начале драмы это была еще свободная группа. Каждая из трех сестер и хотела и могла, как ей
казалось, жить по-своему. Каждая вглядывалась в горизонт, искала своей точки, которая пойдет только к ней или позовет только ее.
В конце драмы сестры жмутся друг к другу, как овцы, застигнутые непогодой. Как ветлы в поле, когда ветер шумно собьет и скосматит их
бледную листву в один общий трепет. У каждой стало в душе не то что меньше силы, а как-то меньше доверия к себе, меньше возможности жить одной. И это их еще более сблизило. Стало точно не три единицы, а лишь три трети трех.
Вот первый номер - Тузенбах. Ему уже под тридцать, а он не знал еще, что такое труд, и родители его не знали, и предки не знали. Но он любит
труд. И он, Тузенбах, себя еще покажет. У барона есть и свое миросозерцание, и не только миросозерцание, а даже философия есть, и притом удивительно ясная.
Но Тузенбаха убил штабс-капитан Соленый. У этого тоже была своя Москва.
Андрюша Прозоров? Гениальный человек! Но этот, господа, слишком занят. Ему, видите ли, некогда даже подписывать бумаги. Ему читать некогда.
Несчастья на него просто отовсюду. вот уж поистине на бедного Макара. Деньги проиграл.
Чего стоило одно воспитание. А потом? Жил он жил спокойно. Отец служил, получал жалованье, он учился. Все по-хорошему! Над ним была рука и
как раз в то время, ко
Над ним была рука и
как раз в то время, когда надо было его, Андрея, поддержать. Бац. отца не стало. Опеки не стало. Вот он и опустился, тут и женитьба эта, и
одышка. Растолстел.
Еще герой - Вершинин. Ну, на этот раз уж, кажется, именно такой человек, которого могут беззаветно полюбить все три сестры. Недаром же
Маша так смело и так жарко его поцеловала. и не наедине. Фи, она, Прозорова. тайком. А при Ольге.
Он - военный, значит, он свой. В нем ничто не оскорбляет. Он беден, но у него, несмотря на его сорок два года, ни одного седого волоса. Он чисто
русский человек, т. е. великодушный, отвлеченный и чуточку бестолковый человек.
То, что является драмой для Маши, то, что таким ореолом светится около нежной Ирины, - какой это фарс около лысеющей головы Вершинина!
А по-моему, господа, у Чебутыкина тоже только наша общая душа. Завтра, завтра. Москва. Школа. Триста лет. Бобик спит.
Ну и пускай, все это прекрасно, живите, бог с вами, кто как умеет, но, право же, и "Тарабумбия. сижу на тумбе я", ну, ей-богу же, я не понимаю, чем
этот резон хуже хотя бы и кирпичного завода в смысле оправдания жизни.
Блок "Три вопроса" (1908)
В те годы, когда русское новое искусство было гонимо, художники постояли за себя, предпочли работать и ждать. Вопрос "как", вопрос о формах искусства мог быть боевым лозунгом. Огромными усилиями вырабатывалась форма. Передовым бойцам она давалась упорным трудом, без которого не реален ни один шаг истинного художника. Пришли новые дни "признания", всеобщего базарного сочувствия и опошления искусства. Одинокими усилиями художников были достигнуты огромные результаты: в разных областях искусства даны были образцы новых форм. Получилась возможность выработки шаблона, и этот вечный спутник не заставил себя долго ждать. С его помощью "непосвященные" и не потерпевшие ни одной из невзгод одиноких странствий узнали, "как" можно "по-новому" преломлять старую жизнь. И вот появились плеяды ловких подделывателей.
Тогда перед истинными художниками, которым надлежало охранять русскую литературу от вторжения фальсификаторов, вырос второй вопрос: вопрос о содержании, вопрос, "что" имеется за душой у новейших художников, которые подозрительно легко овладели формами. Благодаря такой постановке вопроса были своевременно уличены и не признаны многие новаторы и фальсификаторы. Но судьями художников являются не только сам "взыскательный" художник, а и публика. В сотнях душ (русских душ без дна и покрышки) вспыхнуло вдохновение и полетели искорки. Сотни юношей вмиг стали художниками (заметьте: почти исключительно лирическими поэтами:* ведь это всего легче и всего менее ответственно; с поэта, по нынешним временам, "взятки гладки"). И что же? Форма дана - шаблон выработан, и формальному вопросу "как" способен удовлетворить любой гимназист. Но и на вопрос "что" гимназист ответит по крайней мере удовлетворительно: он - яростный поклонник нового искусства, он считает представителей его своими учителями, он заразился их "настроениями" (как часто приходится убеждаться, что очень многие до сих пор вожжаются с этим термином!), он видит в городе - "дьявола", а в природе - "прозрачность" и "тишину". Вот вам - удовлетворительное содержание. Следовательно - его пускают в журнал, альманах и газету, а читатель думает: "Вот родился новый Валерий Брюсов".
В такие-то дни возникает третий, самый соблазнительный, самый опасный, но и самый русский вопрос: "зачем?". Вопрос о необходимости и полезности художественных произведений. Перед русским художником вновь стоит неотступно этот вопрос пользы.
Ритм нашей жизни - долг. Это - самый опасный, самый узкий, но и самый прямой путь. Пока же слова - остаются словами, жизнь - жизнью, прекрасное - бесполезным, полезное - некрасивым. Художник, чтобы быть художником, убивает в себе человека, человек, чтобы жить, отказывается от искусства. Ясно одно: что так больше никто не хочет, что так не должно.И художнику, услыхавшему голос долга, и человеку, пожелавшему стать художником, предстоит решить вопрос "зачем?", игнорировать который может или отвлеченный утонченник, безысходный декадент, или человек, для которого "все игра, усмешка на все, сомнения во всем - последняя мудрость мещанства", как недавно удивительно глубоко писал Мережковский.
Кузмин "О прекрасной ясности. Заметки о прозе" (1910)
Периоды творчества, стремящегося к ясности, неколебимо стоят, словно маяки, ведущие к одной цели, и напор разрушительного прибоя придает только новую глянцевитость вечным камням и приносит новые драгоценности в сокровищницу.
Есть художники, несущие людям хаос, недоумевающий ужас и расщепленность своего духа, и есть другие - дающие миру свою стройность. Нет особенной надобности говорить, насколько вторые, при равенстве таланта, выше и целительнее первых, и нетрудно угадать, почему в смутное время авторы, обнажающие свои язвы, сильнее бьют по нервам, подчинены законам ясной гармонии и архитектоники. Автор пускает туман, чтобы заставить не понять того, в чем и понимать-то нечего? Это несоответствие формы с содержанием, отсутствие контуров, ненужный туман и акробатский синтаксис могут быть названы не очень красивым именем. Мы скромно назовем это - безвкусием.
Может быть, техника прозаической речи не так разработана, как теория стиха и стихотворных форм, но то, что сделано для прозы ораторской, т. е. произносимой перед слушателями, всецело может касаться и слов. Мы учимся, так сказать, кладке камней в том здании, зодчими которого хотим быть; и нам должно иметь зоркий глаз, верную руку и ясное чувство планомерности, перспективы, стройности, чтобы достигнуть желаемого результата. Это и будет тем искусством, про которое говорилось: "Ars longa, vita brevis". Необходимо, кроме непосредственного таланта, знание своего матерьяла и формы и соответствия между нею и содержанием.
Подводя итоги всему сказанному, если бы я мог кому-нибудь дать наставление, я бы сказал так: "Друг мой, имея талант, то есть - уменье по-своему, по-новому видеть мир, память художника, способность отличать нужное от случайного, правдоподобную выдумку, - пишите логично, соблюдая чистоту народной речи, имея свой слог, ясно чувствуйте соответствие данной формы с известным содержанием и приличествующим ей языком, будьте искусным зодчим как в мелочах, так и в целом, будьте понятны в ваших выражениях". Любимому же другу на ухо сказал бы: "Если вы совестливый художник, молитесь, чтобы ваш хаос (если вы хаотичны) просветился и устроился, или покуда сдерживайте его ясной формой: в рассказе пусть рассказывается, в драме пусть действуют, лирику сохраните для стихов, любите слово, как Флобер, будьте экономны в средствах и скупы в словах, точны и подлинны, - и вы найдете секрет дивной вещи - прекрасной ясности", - которую назвал бы я "кларизмом".
Но "путь искусства долог, а жизнь коротка", и все эти наставления не суть ли только благие пожелания самому себе?
Троцкий "О сметри и об эросе" (1908)
Столик был грязен, кофейная жижа, смешанная с табачным пеплом, стояла на его мраморе круглыми лужицами, окурки и обгоревшие спички валялись кучами в пепельницах, на блюдцах, даже в стаканах.
- Как хотите, - произнес совсем еще молодой русский приват-доцент, - но вы слишком уж легко разделались нынче с интеллигенцией, с декадентской литературой, с проблемой пола и со страхом смерти. Так нельзя. Но не станете же вы отрицать, что вопросы пола составляют добрый кусок жизни. И смерть - и смерть тоже составляет добрый кусок жизни. То, что мы все, здесь присутствующие, умрем, то, что издохнет все человечество, и то, что лопнет и обратится в труху весь земной шар, - это же имеет, чорт возьми, некоторое значение даже рядом с бюджетом посланника в Токио.
Прежде у людей было авторитетнейшее примирение житейского "служения" с уверенностью в неизбежном конце. Это примирение давала вера. А нынче кто или что его даст? Может быть, исторический материализм? Исторический материализм в лучшем случае попытается объяснить происхождение тех или других общественных настроений (эротизм, мистицизм) борьбой разных социальных сил.
- Господа! - сказал журналист - Прошу понять: мистика нам просто не нужна. Отказываются верить в самую возможность пришествия будущего человека без костылей мистики. Только широкая практика, активность, только воля в действии может обеспечить правильный душевный бюджет. Это искусство не только потакает социальному безволию интеллигенции, но и систематически усиливает его. Она спиною стоит к большому реальному миру и, вместо удовлетворения им в его реальности, сеет лишь безответственную брезгливость к нему. Великий и настойчивый протест против сущего возможен только на почве безусловного признания мира в его неотразимой реальности. И с другой стороны: мистическое самовознесение над миром означает в действительности примирение с сущим во всем его реальном безобразии. Она заражена проказой безнадежности, потому что в своей злобствующей безысходности она - хула, подловатая, трусливая хула. Отрицание морали, эстетики, даже гигиены любви. Но ведь это просто скверная копия скверной натуры. То, что мне так противно в нашей нынешней литературе, так это именно ее морализированье - хотя бы и наизнанку. Анархизм плоти, арцыбашевщина - ведь это сплошное и надоедливое поучение: не бойтесь, не сомневайтесь, не стыдитесь, не стесняйтесь, берите, где можете.
- Принцип: свобода и гармония личности.
- Вот-вот: свобода и гармония. Я мог бы придраться и сказать, что это бессодержательно.
. - До завтрашнего дня!
Д. С. Мережковский
"М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества"
Пушкин был весь на людях, но в творчестве был один, а Лермонтов – в творчестве шел к людям, но был один в жизни. «Созерцание, отречение от действия для Пушкина -- спасение, для Лермонтова -- гибель поэта, ржавчина клинка… У Пушкина жизнь стремится к поэзии, действие -- к созерцанию; у Лермонтова поэзия стремится к жизни, созерцание -- к действию… Лермонтовская действенность вечно борется с пушкинской созерцательностью, вечно ею побеждается и сейчас побеждена как будто окончательно, раздавлена.
И Гоголь, и Пушкин, и Достоевский, и Толстой – все смирились, а Лермонотов – единственный, кто не смирился.
«Воспоминание, забвение -- таковы две главные стихии в творчестве Лермонтова.
Противоположение пушкинского созерцательного и лермонтовского действенного начала -- не эмпирическое, а метафизическое. Никакого действия нет и у Лермонтова, так же как у Пушкина: вся разница в том, что один спасается, другой погибает в бездействии.
Пушкин кажется более народным, чем Лермонтов. Но если русскому народу религиозная стихия -- родная, то Лермонтов не менее, а может быть, и более народен, чем Пушкин.
Дам тебе я на дорогу
Ты его, моляся Богу,
Ставь перед собой.
Не от "благословенного" Пушкина, а от "проклятого" Лермонтова мы получили этот "образок святой" -- завет матери, завет родины. От народа к нам идет Пушкин; от нас -- к народу Лермонтов; пусть не дошел, он все-таки шел к нему. И если мы когда-нибудь дойдем до народа в предстоящем религиозном движении от небесного идеализма к земному реализму, от старого неба к новой земле -- "Земле Божьей", "Матери Божьей", то не от Пушкина, а от Лермонтова начнется это будущее религиозное народничество.
Тексты писателя действительно несут в себе определённую неустойчивость и беспокойство – критик всегда ставил истину выше любой идеологии. Истину сокровенную и выстраданную.
Ценностный подход в критических работах Розанова
Наследие философа не поддаётся привычному толкованию в силу своей сложности и загадочности. Оно стало своеобразным вместилищем различных веяний и парадоксов своего времени. В своих работах критик непрестанно провоцировал читателя на спор и раздражение, более того, нередко вступал в дискуссию с самим собой. Это и обуславливает беспорядочность и мозаичность его слога.
Бескомпромиссная личность писателя будто бы стала воплощением абсолютно всех духовных противоречий предреволюционной России.
Критик создал множество очерков, рецензий, статей и юбилейных слов о Достоевском, Мережковском, Тургеневе, Леонтьеве, Толстом, Пушкине, Страхове и неоднократно обращался к наследию других классиков. В своих рассуждениях о философии и культуре критик исповедовал ценностный подход к постижению отечественной культуры. Данный аспект позволял указывать на место художника в общем литературном процессе конкретно взятой эпохи, беря во внимание его понимание национальной культуры, однако вне контекста любой идеологии.
Раннее творчество Розанова — религиозный идеализм
Уже в раннем труде
История и методология критики Розанова
В своих обращениях к русской литературе писатель обычно не создавал фундаментальных исследований по её истории. Однако в начале литературного пути им всё же была предпринята попытка рассмотреть методологию и историю отечественной критической мысли.
Некрологический жанр в работах Розанова, фельетоны, заметки, рецензии
Отдельное место занимают работы писателя, исполненные в мемуарно-некрологическом жанре, среди которых следует выделить следующие:
Критик, хотя и был связан с многочисленными литературными направлениями, сумел воплотить в работах сугубо индивидуальные переживания.
Бесконечно примиряя непримиримое, в первую очередь, различные литературные эпохи, писатель оказался в числе наиболее трагических фигур русского литературного процесса. Ему не удалось преодолеть границу, разделившую Серебряный век и советский период в литературе. Будучи истощённым физически и потрясённым происходящим нравственно, литератор, философ и критик В.Розанов скончался в 1919 году.
В 1890-е годы с утверждением символизма как принципиально нового поэтического направления начинается формирование модернистских тенденций в литературной критике. Появление каждого нового литературного направления – будь то символизм, акмеизм, футуризм, имажинизм в разнообразных и прихотливых сочетаниях и модификациях – вызывало к жизни не только теоретические трактаты, провозглашающие и объясняющие суть творческих исканий, свойственных той или иной эстетической платформе, но и бурный поток литературно-критических публикаций. Новое художественное слово, новые стихотворные ритмы, новые поэтические идеи требовали безотлагательных оценок, дискуссионных откровений, полемических утверждений.
Особенностью литературной эпохи стало участие в критических спорах практически всех без исключения писателей. Трудно назвать имя хотя бы одного прозаика или поэта, который бы не выступил с критической статьей, рецензией, предисловием к новой книге. В эпоху, которая будет названа Серебряным веком, многие литературные критики оказываются незаурядными поэтами, а поэты - талантливыми критиками. В. Соловьев и Мережковский, Анненский и Розанов, Блок и А. Белый, Ахматова и Мандельштам оказались исключительно талантливы и в писательстве, и в критических разборах.
Наверное, иначе бы сложились поэтические магистрали Серебряного века, если бы не творчество В. С. Соловьева, определившего и судьбы символизма и роль литературной критики в период активного появления новых художественных концепций.
Соловьев является не только корифеем русской философской критики рубежа 19-20 вв., но и ее подлинным основателем. Соловьев доказывал, что философский анализ не подчиняет художественное произведение схеме, внутри которой оно обречено служить иллюстрацией какого-либо тезиса, а восходит к его объективной смысловой основе.
24.Литературно-критический аспект творчества религиозных мыслителей начала 20 века.
Литературная жизнь начала 20 века не может быть полноценно воспринята, если мы не учтем созидательного участия в ней русских религиозных философов. Труды Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова, С. Л. Франка, наполненные аллюзиями и реминисценциями из русской классической и современной литературы, посвященные проблемам творческого самосознания, роли интеллигенции в переломные эпохи, так или иначе оказывались в гуще литературно-критических дискуссий. Нередко случалось, что философы и критики выходили к одним и тем же болевым точкам российской действительности, уповая на русскую интеллигенцию, способную к просветительской миссии, и русскую литературу как высшую форму проявления отечественного сознания.
Читайте также: