Гиппиус з н загадка некрасова конспект
Обновлено: 07.07.2024
Впрочем, говоря о Некрасове в своем — нашем — детстве, я не останавливаюсь на частностях, беру общее положение.
Что же такое забытый Некрасов, кто он? Поэт и борец? То и другое? Или ни то, ни другое? Что он за человек?
Очень важно для человека его место во времени . Им многое определяется; многое — но не все, будем помнить.
Много всяких измен поставлено на счет Некрасову. Что он такое? Откуда? И не было ли в нем самом чего-то до смерти неизменного? Это мы увидим, если увидим его такого, каким он был в действительности.
Главный апологет Некрасова — Чуковский — отвечает на все обстоятельно: конечно, искренен; конечно, поэт настоящий, подлинный, хотя и стоит особняком.
В подлинности его поэзии, никто, положим, не сомневается: не только большой поэт, но даже настоящий поэт — лирик . Чего, например, стоит вот это, почти магическое стихотворение:
В столицах шум, гремят витии,
Кипит словесная война.
А там, во глубине России,
Там вековая тишина.
Лишь ветер не дает покою
Вершинам придорожных ив.
Да изгибаются дугою,
Целуясь с матерью-землею,
Колосья бесконечных нив.
Он любил жизнь. Да, так любил, что-либо катался в судорогах, ее проклиная, либо стонал над ней, уподобляясь своему кулику:
Откуда это? Что это за странное несчастье? Сколько ни узнаем мы о Некрасове фактического — остается какое-то туманное пятно, внутренняя в нем загадка. Современники о ней и не подозревали; уж конечно, ничего не знал и он, — из сынов своего века самый бессознательный! — только глухо и тяжело ее ощущал порою:
Но мы гладим издалека. Неужели десятилетия, прошедшие с некрасовских времен, Достоевский, Толстой (те, которых Некрасов еще не знал) — не научили нас острее всматриваться во внутреннего человека? Попробуем всмотреться так в Некрасова.
Этот дар — Совест ь.
Прости! То не песнь утешения,
Я заставлю страдать тебя вновь.
Но я гибну! И ради спасения
Я твою призываю любовь.
Нет покоя и в светлые минуты: и тогда —
Перед кем, собственно, оправдывают Некрасова? Перед людьми сороковых годов? Перед Тургеневым, перед иконой Герцена: Или перед шестидесятниками, Писаревыми и Базаровыми? Или думают, что Некрасов нуждается в оправдании перед новой литературой начала века?
Перед кем же, спрашивается, так старался бедный Чуковский оправдать Некрасова?
Если ни для кого не нужно это оправдание, то для самого Некрасова меньше всех. Мы увидим (если захотим), что он был в правде, даже в истине, когда искал только прощенья. Оправданье ему было ни зачем не нужно.
Наше же дело, — маленькое, человеческое, — не суд над Некрасовым, с осуждением или оправданием, а только взор на него понимающий, и простые, скромные слова: большой поэт. Большой человек.
В столицах шум, гремят витии. — одноименное стихотворение Н.А. Некрасова (1858).
Прости! То не песнь утешения. — Н.А. Некрасов. Рыцарь на час (1862).
Тяжел мой крест. Уединенье. — Н.А. Некрасов. Несчастная (1856).
Вспоминается пройденный путь. — Н.А. Некрасов. Рыцарь на час.
Муравьев (с 1865 г. Муравьев-Виленский) Михаил Николаевич, граф (1796-1866) — генерал от инфантерии (1856). В 1857-1862 гг. министр государственных имуществ. В мае 1863 г., в разгар Польского восстания, назначен Виленским, Гродненским, Ковенским и Минским генерал-губернатором, командующим войсками Виленского военного округа, главным начальником Витебской и Могилевской губерний. Был наделен чрезвычайными полномочиями, что помогло ему к маю 1864 г. подавить восстание.
Впрочем, говоря о Некрасове в своем — нашем — детстве, я не останавливаюсь на частностях, беру общее положение.
Что же такое забытый Некрасов, кто он? Поэт и борец? То и другое? Или ни то ни другое? Что он за человек?
Очень важно для человека его место во времени. Им многое определяется; многое — но не все, будем помнить.
Много всяких измен поставлено на счет Некрасову. Что они такое? Откуда? И не было ли в нем самом чего-то до смерти неизменного? Это мы увидим, если увидим его такого, каким он был в действительности.
Главный апологет Некрасова — Чуковский — отвечает на все обстоятельно: конечно, искренен; конечно, поэт настоящий, подлинный, хотя и стоит особняком.
В подлинности его поэзии, никто, положим, не сомневается: не только большой поэт, но даже настоящий поэт — лирик. Чего, например, стоит вот это, почти магическое стихотворение:
Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:
Загадка Некрасова: краткое содержание, описание и аннотация
Зинаида Гиппиус: другие книги автора
Кто написал Загадка Некрасова? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.
В течение 24 часов мы закроем доступ к нелегально размещенному контенту.
Загадка Некрасова — читать онлайн бесплатно полную книгу (весь текст) целиком
Гиппиус Зинаида Николаевна
…Что же случилось со мною?
Как разгадаю себя.
З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931–1939)
СПб., ООО "Издательство "Росток"", 2003
Некрасов, для людей моего поколения, — детство; самое раннее, почти младенчество. Некрасов, — без имени, конечно, — в песенках: дедушка за винтом, мурлыкающий приятно-непонятное: "разбиты все привязанности…" или тетя за роялью: "жадно глядишь на дорогу…", "молодость сгубила… два-три цветка…".
И сколько еще другого всякого пения! Это правда, что главное свойство поэзии
Некрасова — "песенность". Не напевность, о, нет! а именно песенность (лучших вещей, конечно): критика отметила ее справедливо. В песнях он тогда еще и оставался живым, да, пожалуй, в разных "крылатых" словечках и строках, которые мы слышали от "больших" и так запомнили (детская память!), что и через тридцать лет встречаем, словно старых знакомых. Но и только. Во времена моего — нашего — детства Некрасов, думается, был уже на кончине. Научившись читать, мы читали его в хрестоматиях, и даже книжки его, но читали (я и мои сверстники) не как стихи, а как рассказы. "Влас", "Коробейники", "Саша" — разве не рассказы, довольно интересные? Стихи же совсем другое. Стихи — это Лермонтов, но и какая-нибудь случайная дрянь в случайном томике, казавшаяся, по тогдашнему чувству, ближе к
Лермонтову, чем к Некрасову. Сатиры его даже меня, с моей ранней склонностью к сатирическим стихам, к эпиграмме, глубоко не интересовали.
Впрочем, говоря о Некрасове в своем — нашем — детстве, я не останавливаюсь на частностях, беру общее положение.
Когда мы подросли, когда моими сверстниками (немного старшими) оказались студенты, эти студенты были, в громадном большинстве, еще типичная, буйно-"либеральная"
(как тогда говорили) молодежь; в ней чувствовалась писаревщина, всякие "заветы", что угодно; влияния же Некрасова, непосредственного во всяком случае, совсем не замечалось. Он со своей "Музой гнева и печали" был забыт. Народовольчество искало своих форм, и дух его был далек от поэтических стенаний и умилений
Вейнберга, обличающее всякую "усталость и болезненную вялость".
Все это были отголоски шестидесятничества, когда литература, шедшая до того времени рука об руку с общественностью, была затоплена более высокой ее волной.
И надолго. А почему забыли Некрасова, который считался столько же "общественником", сколько поэтом, на это есть свои, довольно сложные, причины.
Лишь в конце прошлого века литература начала свое мучительное возрождение.
Высвободиться она могла только для нового, отдельного существования, с резким отталкиванием от общественности. Процесс нормальный, хотя подчас и уродливый. Но в литературе возрождавшейся Некрасов оставался таким же забытым, как в современной общественности: эта продолжала свой путь, занятая дальнейшим "оформлением заветов". К новой литературе отношения не имела; или, при случае, имела враждебное.
Что же такое забытый Некрасов, кто он? Поэт и борец? То и другое? Или ни то ни другое? Что он за человек?
— Очень важно для человека его место во времени. Им многое определяется; многое — но не все, будем помнить.
За несколько лет до войны появились первые исследования о Некрасове, с новыми материалами. Один из занявшихся им — Чуковский. Его работа осталась незаконченной; его разбор техники некрасовского стихосложения нас сейчас не интересует; его собственные выводы и суждения о человеке-поэте узки, а кое-что преувеличено. Однако многое в фактическом исследовании его ценно. Между прочим — определение места Некрасова во времени. Он, действительно, жил в двух эпохах.
Начал жизнь в одной и как бы перенес ее, сам, в другую. Слишком известно несходство эпохи сороковых годов с эпохой шестидесятых. Тонкий и шаткий мост соединяет их. Он хорошо знаком Некрасову. Первые друзья, — Тургенев, Грановский, Герцен, Дружинин, — оставались близкими его сердцу даже тогда, когда отвернулись от него; когда потянулся он к "новым мальчикам", — Чернышевскому, Добролюбову, — вторым друзьям, которых не понимал… да понимал ли он, как следует, и первых? Самая суть их, то, чем они, хорошо ли, плохо ли, жили и что эпоху окрашивало, все это было ему чуждо, было "не его". Люди сороковых годов, по своему утонченные (и слабые), кончали послепушкинский период "барского культурничества". Примесь новой "гражданственности" по существу их не меняла.
Зинаида Гиппиус - Загадка Некрасова краткое содержание
Загадка Некрасова - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Гиппиус Зинаида Николаевна
…Что же случилось со мною?
Как разгадаю себя.
З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931–1939)
СПб., ООО "Издательство "Росток"", 2003
Некрасов, для людей моего поколения, — детство; самое раннее, почти младенчество. Некрасов, — без имени, конечно, — в песенках: дедушка за винтом, мурлыкающий приятно-непонятное: "разбиты все привязанности…" или тетя за роялью: "жадно глядишь на дорогу…", "молодость сгубила… два-три цветка…".
И сколько еще другого всякого пения! Это правда, что главное свойство поэзии
Некрасова — "песенность". Не напевность, о, нет! а именно песенность (лучших вещей, конечно): критика отметила ее справедливо. В песнях он тогда еще и оставался живым, да, пожалуй, в разных "крылатых" словечках и строках, которые мы слышали от "больших" и так запомнили (детская память!), что и через тридцать лет встречаем, словно старых знакомых. Но и только. Во времена моего — нашего — детства Некрасов, думается, был уже на кончине. Научившись читать, мы читали его в хрестоматиях, и даже книжки его, но читали (я и мои сверстники) не как стихи, а как рассказы. "Влас", "Коробейники", "Саша" — разве не рассказы, довольно интересные? Стихи же совсем другое. Стихи — это Лермонтов, но и какая-нибудь случайная дрянь в случайном томике, казавшаяся, по тогдашнему чувству, ближе к
Лермонтову, чем к Некрасову. Сатиры его даже меня, с моей ранней склонностью к сатирическим стихам, к эпиграмме, глубоко не интересовали.
Впрочем, говоря о Некрасове в своем — нашем — детстве, я не останавливаюсь на частностях, беру общее положение.
Когда мы подросли, когда моими сверстниками (немного старшими) оказались студенты, эти студенты были, в громадном большинстве, еще типичная, буйно-"либеральная"
(как тогда говорили) молодежь; в ней чувствовалась писаревщина, всякие "заветы", что угодно; влияния же Некрасова, непосредственного во всяком случае, совсем не замечалось. Он со своей "Музой гнева и печали" был забыт. Народовольчество искало своих форм, и дух его был далек от поэтических стенаний и умилений
Вейнберга, обличающее всякую "усталость и болезненную вялость".
Все это были отголоски шестидесятничества, когда литература, шедшая до того времени рука об руку с общественностью, была затоплена более высокой ее волной.
И надолго. А почему забыли Некрасова, который считался столько же "общественником", сколько поэтом, на это есть свои, довольно сложные, причины.
Лишь в конце прошлого века литература начала свое мучительное возрождение.
Высвободиться она могла только для нового, отдельного существования, с резким отталкиванием от общественности. Процесс нормальный, хотя подчас и уродливый. Но в литературе возрождавшейся Некрасов оставался таким же забытым, как в современной общественности: эта продолжала свой путь, занятая дальнейшим "оформлением заветов". К новой литературе отношения не имела; или, при случае, имела враждебное.
Что же такое забытый Некрасов, кто он? Поэт и борец? То и другое? Или ни то ни другое? Что он за человек?
— Очень важно для человека его место во времени. Им многое определяется; многое — но не все, будем помнить.
За несколько лет до войны появились первые исследования о Некрасове, с новыми материалами. Один из занявшихся им — Чуковский. Его работа осталась незаконченной; его разбор техники некрасовского стихосложения нас сейчас не интересует; его собственные выводы и суждения о человеке-поэте узки, а кое-что преувеличено. Однако многое в фактическом исследовании его ценно. Между прочим — определение места Некрасова во времени. Он, действительно, жил в двух эпохах.
Начал жизнь в одной и как бы перенес ее, сам, в другую. Слишком известно несходство эпохи сороковых годов с эпохой шестидесятых. Тонкий и шаткий мост соединяет их. Он хорошо знаком Некрасову. Первые друзья, — Тургенев, Грановский, Герцен, Дружинин, — оставались близкими его сердцу даже тогда, когда отвернулись от него; когда потянулся он к "новым мальчикам", — Чернышевскому, Добролюбову, — вторым друзьям, которых не понимал… да понимал ли он, как следует, и первых? Самая суть их, то, чем они, хорошо ли, плохо ли, жили и что эпоху окрашивало, все это было ему чуждо, было "не его". Люди сороковых годов, по своему утонченные (и слабые), кончали послепушкинский период "барского культурничества". Примесь новой "гражданственности" по существу их не меняла.
Некрасов, имея в себе кое-что и от них, был, однако, замешан на других дрожжах.
"Он принадлежал к двум эпохам, главное в нем — его двойственность, — говорит Чуковский, — он барин и плебей, поэт и гражданин…". Настаивает на "двойственности", думая, кажется, что дает ключ к пониманию всей человеческой сущности Некрасова.
Но если жизнь на рубеже двух эпох имела на него влияние, пусть и серьезное, — можно ли свести к этому влиянию его всего, с его деятельностью, характером и творчеством? А сказать "двойственность" — это ничего не сказать; это лишь желание упростить человека большой внутренней сложности.
Первые друзья Некрасова, культурники и гуманисты, не могли, в конце концов, не отвернуться от него. Внешние поводы, личные и общественные придали только особый привкус разрыву. Без них было бы то же самое. Не "барство" отталкивало их от
Некрасова: ведь в нем, рядом с "плебеем" жил и "барин". Не европеизм, тогдашнее "культурничество", хотя его в Некрасове не имелось ни на грош. Ничто в отдельности, но все отталкивало их; ощущение, что это человек совсем какой-то другой природы; другой природы и самая его "гражданственность".
У них были свои традиции. Некрасов к ним не подходил, (да у него, кажется, никаких не было). С высоты этих традиций люди сороковых годов, сентиментальные и жесткие ("чувствительно-бессердечные") очень скоры были на суд и осуждение.
Углубляться не умели или не желали: было не в моде. Так повели они суд над
Некрасовым и понемногу, один за другим, решили все: достоин "презрения". Стихи?
Как такой человек может писать такие стихи? Еще один повод для презрения!
Даже Белинский, связанный с Некрасовым особо нежной дружбой и долго не сдававшийся, кончил тем же. А Белинский еще не все "грехи" друга знал, рано умер.
Пенелопа Деверо смотрела из окна на Темзу, покрытую белесой пеленой лондонского смога. В это мартовское утро на реке было лишь несколько барок под парусиновыми навесами да одна лодка, но и эти суденышки, несмотря на немногочисленность, казались тринадцатилетней девочке, выросшей в стаффордширской глуши, городскими достопримечательностями.
Мелодичный голос матери заставил ее обернуться.
– Пенелопа, я хочу с тобой поговорить. И не сутулься, пожалуйста. Когда же вы с Робином от этого отучитесь?!
– Я слушаю, мамочка.
Леди Эссекс, светловолосая красавица с проницательным взглядом и решительным изгибом губ, была немного полновата, но это только добавляло ей привлекательности. Она вглядывалась в лицо дочери – уже более красивое, чем ее собственное, хотя она ни за что бы в этом не призналась. У золотоволосой Пенелопы были черные брови и ресницы, а глаза такого глубокого синего цвета, что чаще всего тоже казались черными. Красивое лицо, обещающая быть великолепной фигура, отменное здоровье – о лучшей дочери нельзя было и мечтать.
– Ты быстро растешь, – сказала леди Эссекс. – Еще пара лет, и пора будет замуж.
Последняя фраза была сказана тем особым тоном, который, как хорошо было известно Пенелопе, мать не употребляла без причины. Пенелопа ждала продолжения.
Леди Эссекс продела нитку в иглу – она вышивала.
– Что ты скажешь о Филиппе Сидни? – спросила она, сделав стежок.
Пенелопа не сказала ничего, застыв с открытым ртом. Она думала, что мать назовет кого-либо из ее сверстников – сыновей лордов, угловатых подростков, которые не могли говорить ни о чем, кроме конюшен и лошадей, а не блистательного молодого человека двадцати двух лет, успевшего стать известным среди европейских аристократов и ученых.
– Что же ты молчишь, дитя мое? – Летиция Эссекс рассмеялась, заметив изумление дочери.
– Я никогда бы не подумала. Он говорил с отцом?
– Отец считает, что вы могли бы составить неплохую супружескую пару. Ты же знаешь, как он привязан к мистеру Сидни. Кроме того, Филипп – наивыгоднейшая для тебя партия. На подобную ты вряд ли сможешь когда-либо рассчитывать. Ты и сама знаешь, что твой отец беден. Филипп, конечно, тоже не богат, но он является наследником братьев своей матери – лорда Уорвика и лорда Лейстера. Лорд Уорвик бездетен, а лорд Лейстер.
– . не может жениться еще раз, так как ему не разрешает королева, – добавила Пенелопа.
– Совершенно верно. Со временем Филипп унаследует их владения, вероятно, титулы – так обычно происходит. Так что, Пенелопа, если тебе повезет, ты станешь графиней.
Как будто юной леди, вышедшей замуж за Филиппа Сидни, не будет все равно, графиня она или нет! Подумать только, он сейчас здесь, в доме!
– Он и лорд Лейстер приехали, чтобы обсудить нашу помолвку?
– Боже мой, нет, конечно. До официального предложения еще далеко. Все еще может сорваться. Им пока есть что обсудить – Ирландию, например.
Тайный совет, орган государственного управления при монархе, собирался послать отца Пенелопы в Ольстер для подавления мятежей, а отец Филиппа, Генри Сидни, был наместником британской короны в Ирландии. Впитавшая искусство политики с молоком матери, Пенелопа неплохо в ней разбиралась. Однако она не успела задать следующий вопрос – в комнату вошли, и леди Эссекс поднялась со своего места, чтобы приветствовать гостей.
Граф Лейстер был фаворитом королевы. Поговаривали, будто он сжил со свету свою первую жену, и было точно известно, что он отрекся от одной леди, которая считала себя его женой. Пенелопа не находила графа ни страшным, ни тем более привлекательным. С безжалостностью, обычно-выказываемой в своих суждениях молодым поколением, она считала Лейстера несколько нелепым – в основном из-за его заносчивости и усов, торчащих во все стороны. И еще он был старый – ему было не меньше сорока. Собственного отца – молчаливого, сдержанного человека, настоящего солдата – она уважала куда больше.
Позади графа и отца шел Филипп Сидни. Высокий, с вьющимися каштановыми волосами и странным спокойствием в движениях – странным потому, что вообще-то он не был спокойным человеком. У него были выразительные глаза и голос. Пообщавшись с ним некоторое время, люди начинали острее воспринимать мир вокруг. Филипп всегда был душой компании.
Однако сегодня он допустил промах с самого начала, спросив Пенелопу, видела ли она уже тауэрских львов. Это ее задело, так как было похоже на реплику, применимую лишь к малолетнему ребенку. Она с достоинством ответила, что предпочла Тауэру поход за покупками в Ряды мастеров золотых дел. Все засмеялись, а Пенелопа почему-то испытала досаду.
Затем все направились к столу. Миновав большую залу, украшенную классическими фламандскими гобеленами, они спустились по лестнице в темно-зеленую гостиную, вымыли руки в серебряном рукомойнике и собрались вокруг стола. Лорд Эссекс помолчал немного, и произнес:
– Роберт, виконт Герефордский!
Робин, восьмилетний брат Пенелопы, как обычно, витал в облаках. Вся его жизнь проходила либо в мечтаниях, либо в безудержной активности. Робин был высоким худощавым мальчиком, его ярко-рыжие волосы уже начали приобретать каштановый оттенок, а огромные карие глаза казались слишком большими для тонкого лица. Он выглядел словно нежный цветок. Моргнув, он виновато посмотрел на отца и стал читать молитву на латыни.
После молитвы все приступили к трапезе, а мужчины продолжили разговор об Ирландии. Пенелопа подумала, что эта трапеза, несмотря на серьезный разговор за столом, проходит весьма по-домашнему: бесшумные лакеи, которых она привыкла видеть каждый день, приносили и уносили позолоченные серебряные блюда, а для детей – сладости. Кроме Пенелопы и Робина, за столом находилась их десятилетняя сестра Дороти. Не было лишь пятилетнего Уолтера. Обычно леди Эссекс не допускала детей к обществу взрослых, тем более если в доме лорда Эссекса собирались люди, принадлежащие к английскому двору, но сегодня она, похоже, решила показать себя в роли матери. Леди Эссекс расценивала это как изысканную шутку. Лейстер пытался привлечь ее внимание, отец казался чем-то обеспокоенным, и только Сидни вел себя совершенно естественно.
Когда трапеза закончилась, она выскользнула из гостиной и направилась вверх по лестнице. Если бы она задержалась с сестрой и братом еще на некоторое время, за ними пришла бы гувернантка и отвела их в комнаты. А Пенелопе нужно было подумать. Позади себя она услышала шаги.
– Вы куда? – спросил Филипп Сидни.
– На крышу. Хочу подышать свежим воздухом.
– Можно я пойду с вами? Лорды опять совещаются.
Она кивнула, не в силах произнести ни слова. Они прошли галерею. Филипп приоткрыл створку окна, и Пенелопа, придерживая широкую юбку с фижмами, вылезла на крышу. Ей было еще в новинку гулять по крышам, которые в этих огромных особняках служили такой же частью дома, как кухня или гостиная. Они ходили от одной башни до другой и обратно, глядя вниз, на опрятный сад и сверкающую петлю Темзы.
– Мы как будто на вершине горы, правда? – сказала Пенелопа.
– Или как будто мы – великаны. Вы ростом всего лишь вполовину меньше вон того большого утеса. Есть что-то чудесное в прогулках по крыше.
Филипп понимал ее, как никто другой. Они дошли до парапета. Наконец Пенелопа решилась.
– Мистер Сидни, мама сказала мне, что вы. что наши семьи хотят, чтобы мы стали мужем и женой. – Она смутилась и замолчала, раскаиваясь в том, что затеяла этот разговор. Что он о ней подумает?
Читайте также: