Философия рорти кратко и понятно

Обновлено: 05.07.2024

РОРТИ

Описание
Алфавитный указатель
Арабская философия
Индийская философия
Китайская философия
Русская философия
Этика
Авторы
Приложения

РОРТИ (Rorty) Ричард (род. 1931, Нью-Йорк) – современный американский философ, развивающий постмодернистский вариант прагматизма. Учился в Чикагском и Йельском университетах, в 1954–61 – преподаватель в Йельском университете и Уеллеслей колледже, в 1957–58 – преподаватель философии в Принстонском университете, там же в 1961–82– профессор философии, доктор философии (1968). С 1983 – профессор гуманитаристики в Виргинском университете, с 1998 – профессор сравнительной литературы в Стенфордском университете. Член Американской академии искусства и науки.

Постмодернистский вариант прагматизма Рорти – предмет острых дискуссий. Апологеты Рорти видят в нем не только противоядие против техницизма аналитической философии, но и симптом возрождения литературно-эстетической и плюралистической традиции американской мысли. Критики оценивают прагматизм Рорти как восстание против рационалистической традиции и основополагающих ценностей западной цивилизации. Рорти часто упрекают за непоследовательность: историцистский релятивизм обосновывается им с помощью аргументов, почерпнутых из рационально-критической мысли. Превращение философии в разновидность искусства многие считают утопией: происходящее в котле науки всегда будет подталкивать философов брать за образец эту наиболее развитую форму знания.

1. Objectivity, Relativism and Truth. Cambr. (Mass.), 1991;

2. Essays on Heideggerand Others. Cambr. (Mass.), 1991;

3. Philosophical Papers, vol. 3, Truth and Progress. Cambr. (Mass.), 1998;

4. Achieving our Country. Leftist Thought in Twentieth-Century America. Cambr. (Mass.) – L., 1998.

1. Prado C.G. The Limits of Pragmatism. Atlantic Highlands, 1987;

2. Kolenda K. Rorty’s Humanistic Pragmatism – Philosophy Democratized. Tampa, 1990;

3. Reading Rorty, ed. by A.Malachovski and J.Burrous. Cambr. (Mass.), 1990;

4. Nielsen K. After the Demise of the Tradition: Rorty, Critical Theory, and the Fate of Philosophy. Boulder, 1991;

5. Hall D.L. Prophet and Poet of the New Pragmatism. N. Y., 1994;

6. Юлина H.С. Постмодернистский прагматизм Ричарда Рорти. Долгопрудный, 1998.

Ричард Рорти вырос в семье левых интеллектуалов, настроенных демократически, социалистически и антисталинистски. Властителем дум для американцев такой идеологической ориентации был в эти годы Дж. Дьюи, с трудами которого Рорти. познакомился еще в ранней юности. Однако лучшие философские работы. Дьюи были написаны еще в начале XX в. Между двумя мировыми войнами в американской философии почти ничего не происходило. С 50-х гг. XX в. моду в философии Америки стали задавать философы-аналитики стремились сделать философию наукой, ориентированной на исследование языка науки, в то время как Дьюи считал, что философия должна опираться на все сферы человеческой культуры, рассматриваемых в становлений, т. е. исторически.

Рорти получил высшее образование в Чикагском университете, где, как он сам замечает, недолгое время его учителями были представители одной из ветвей аналитической философии - логические позитивисты - эмигранты из Австрии и Германии - Карнап, Гемпель и др. Однако он был ориентирован на изучение истории философии и по-настоящему с аналитической философией и с попытками сочетать ее с некоторыми идеями прагматизма, предпринятыми Куайном и Дэвидсоном, он познакомился, работая преподавателем Принстонского университета (1961-1982). В этот же период начинается его знакомство с идеями позднего Витгенштейна, которого он считает: одним из трех (двое других - Дьюи и Хайдеггер) великих философов XX вв.

Хотя написанная им большая вводная статья к книге "Лингвистический поворот", изданной под его редакцией в 1967 г. соответствует требованиям к философским публикациям, сложившимся в сообществе аналитических философов Америки на основе определенного понимания природы философии, она, предвосхищая "Философию и зеркало природы", уже содержит, некоторые положения, ставящие под сомнение само это понимание. Сама же названная работа, появившаяся через 12 лет после "Лингвистического поворота", не только содержательно демонстрирует отход от того понимания природы и задач философии, который сложился в рамках аналитической традиции, но и стилистически, предпочтя повествование рассуждению.

"Философия и зеркало природы" была критически встречена профессиональными философами Соединенных Штатов и с большим интересом широкой публикой как Америки, так и Европы. В 1982 г. Рорти покидает Принстонский университет - центр сторонников онаучивания и профессионализации философии. Он переходит на кафедру гуманитарных наук университета штата Вирджиния. С 1998 г. он профессор сравнительной литературы Станфордского университета. Это должностное движение "от науки к литературе" отражает эволюцию мыслителя от философской позиции к постфилософской.

Уже упомянутые работы Рорти, последовавшие за "Философией и зеркалом природы", а также двухтомник "Философских сочинений" (1991 г.; некоторые из статей 80-90-х гг., собранные здесь, переведены на русский язык), работа "Истина и прогресс" (1998) и др. показывают, что современного американского мыслителя все меньше интересуют узкие профессиональные проблемы, хотя и они остаются в поле его внимания, и все больше его привлекают вопросы, связанные с осмыслением явлений истории культуры вообще и особенно литературы, которая, по его мнению, вытесняет из массового сознания религию, науку и профессиональную философию, а также проблемы истории и функционирования институтов либерального демократического общества. В лице Рорти мы видим теперь не профессионального философа в американском стиле, а европейски образованного и разностороннего мыслителя, активно участвующего к общественных дискуссиях. В интеллектуальной жизни Соединенных Штатов не было подобной фигуры со времени Джона Дьюи.

По мнению Рорти, образы, а не суждения, метафоры, а не утверждения, определяют большую часть наших философских Убеждений. Образ, пленником которого является традиционная философия, к которой он относит и аналитическую философию, представляет ум в виде огромного зеркала, содержащего различные отображения, одни из которых точны, а другие - нет. Без представления об уме как зеркале понятие познания, как точного отражения не появилось бы. Без этого последнего понятия стратегия, свойственная философам от Декарта до Канта, - получение все более точных отображений реальности путем осмотра, починки и полировки зеркала - не имела бы, считает Р. Рорти, смысла. Принятие этой стратегии и обусловливает современные разговоры о том, что философия должна заключаться в "концептуальном анализе", или "феноменология веском анализе",или "экспликации значений", или же в анализе "логики нашего языка", или "структуры активности нашего сознания".

Чтобы преодолеть эти пустые споры, необходимо, считает американский мыслитель, избавиться от иллюзий, порождаемых этой метафорой, пойти по пути, указанному прагматизмом, особенно Дьюи, Хайдеггером, Витгенштейном. Последний, по мнению Рорти, во второй период творчества разрушил представление о языке как отображении мира, отстаиваемое им в первый период, представление, лежащее в основании той разновидности аналитической философии, которая получила широкое распространение в академических кругах Америки. Если язык является совокупностью игр, то он не может быть "зеркалом природы". По мнению Рорти, в, указании этих корней заключается величайшее достижение Хайдеггера. Хайдеггеровский пересмотр истории философии позволяет усматривать возникновение образа зеркала в греческой философии. Таким образом, немецкий мыслитель позволяет нам "дистанцироваться" от традиции.

Дьюи, в свою очередь, хотя и не обладал диалектической остротой Витгенштейна и историческим умом Хайдеггера, писал свои произведения, полемизируя с традицией зеркального образа, исходя из своего видения нового общества. В культуре, его идеального общества господствуют идеалы не объективного познания, а эстетического видения. В этой культуре, говорил он, искусства и науки будут "спонтанными цветами жизни". Именно стремление отстраниться от Канта объединяет постницшеанскую традицию в европейской философии с прагматистской традицией в американской философии.

Отказ от метафоры зеркала ведет и к отказу от положения, что "истина - это соответствие существу реальности". Этот тезис, который, как кажется многим, является выражением здравого смысла и который философия должна уважать и защищать, формулирует один из возможных философских взглядов, это всего лишь, полагает американский мыслитель, обрывок устаревшего жаргона платоников. Наиболее приемлем взгляд на истину, по его мнению, как на социально обусловленную веру, т. е. взгляд прагматизма.

Отказавшись от метафоры зеркала, философия больше не будет соотноситься, как того хотел Кант, с "судом чистого разума", Ее представители будут не профессионалами в области аргументации, а многосторонними мыслителями в духе Сократа, стремящимися к постановке новых проблем и к развитию того великого синтеза, который представляет собой культура. Освободившись от ограничений анализа, который хотел бы превратить ее в научную дисциплину, философия осознает, что не существует конечного числа вопросов, требующих ответа, или конечного числа фундаментальных проблем. Наступит, по Рорти, новый постфилософский этап развития мысли.

Предисловие редактора и переводчика

Вместе с тем нельзя, с моей точки зрения, сводить все своеобразие философии Рорти к американской специфичности, поскольку многое из того, что им было произнесено явно, в некотором смысле уже давно витало в философской атмосфере как Европы, так и Америки. Некоторые вещи относительно состояния современной философии и необходимых коррекций высказаны Р. Рорти в предисловии к русскому изданию. Мы же отметим те, ставшие почти хрестоматийными, особенности философской позиции Рорти, которые снискали ему столь большую известность как критика современной философии, особенно его аналитической ветви.

Прежде всего, Рорти утверждает, что реализм как направление не имеет будущего в философии, которая всё меньше имеет характер научной дисциплины. Это утверждение легче понять в свете классификации философов, предлагаемой Рорти в нескольких своих работах 3 . Есть философы, имитирующие в своём творчестве научные методы, философы-учёные, такие как Б. Рассел или Г. Рейхенбах. Есть философы, предпочитающие свободный дискурс, не ограниченный никакими рамками в поисках нового взгляда на любую проблему, философы-поэты, такие как М. Хайдеггер. Наконец, есть философы — социальные реформаторы, вроде Дж. Дьюи. Так вот, согласно Рорти, первое направление не имеет будущего. Подтверждение этой точки зрения Рорти видит в творчестве таких современных философов, как В. Куайн, У. Селларс, Д. Дэвидсон, а также у позднего Виттгенштейна, Хайдеггера и Гадамера.

Другим обстоятельством является то, что терминология должна соответствовать духу философского направления, которому принадлежит переводимый труд. Скажем, аналитическая философия, представленная переводами на русский язык, находится в особо трудном положении, поскольку традиция перевода философских текстов на русский язык сложилась в условиях господства традиции немецкой классической философии и марксистской философии. Переводя, скажем, с английского на русский термины для понятий, имеющих совсем различную коннотацию в англо-американской философии по сравнению с немецкой, переводчик рискует исказить смысл переводимого текста. Особенно это относится к цитированию в трудах на английском языке авторов книг, которые были написаны на французском или немецком языках (скажем, Декарта или Канта).

Другая сторона этой проблематичной ситуации превосходно передана В. П. Рудневым в предисловии к переводу книги Н. Малколма 6 . Не могу удержаться, чтобы не привести обширную цитату Руднева по этому поводу, добавленную им к предисловию в качестве примечания переводчика: «Здесь и далее во всех случаях цитаты даются в переводе с английского языка, то есть с языка, на котором читал эти произведения автор книги. Такая позиция может вызвать возражения, поэтому мы коротко постараемся её обосновать.

Для американского философа-аналитика существует всегда только один язык — английский, филологические тонкости оригинала, существенные для феноменолога или герменевта для него совершенно несущественны. Поэтому гораздо более естественным и адекватным представлялось давать цитаты не из абстрактных Декарта, Канта или Платона, переведённых в разное время советскими переводчиками, а Декарта, Канта и Платона глазами англоязычного американца Нормана Малколма, сохраняя тем самым его языковую картину восприятия этих мыслителей со всеми возможными деформациями, которые тоже входят в эту картину.

Бурные дискуссии вокруг эпистемологии, явившиеся частично результатом интенсивного её развития за последние полвека (и которые, как отмечено в предисловии Рорти к русскому изданию книги, обошли стороной русскоязычного читателя) потребовали весьма радикального обновления словаря. Именно этому обстоятельству перевод обязан появлением множества специальных терминов, что характерно для развитого состояния соответствующего раздела науки. Следует отметить сочность языка Рорти, свободно вводящего в философский обиход слова из обыденного языка, что вообще свойственно англо-американской традиции. Эта особенность была сохранена в книге в той степени, в какой это было максимально возможно.

Переводчик встретился не только с терминологическими трудностями. Дело в том, что книга Рорти является последним срезом целого пласта философских исследований, дискуссий, достижений, неудач, перспективных и тупиковых поисков, что свойственно в особой степени книгам с полемическим уклоном.

Я признателен Комитету по печати Российской Федерации за содействие в выполнении проекта перевода книги. Как и прежде, я многим обязан моему старому другу профессору Василию Викторовичу Петрову, без помощи и моральной поддержки которого проект не был бы осуществим. Издательство Новосибирского университета взяло на себя смелость и тяжкий труд издания знаменитых и очень нужных книг, которые — парадоксально, но факт — в нынешние времена издавать невыгодно. Остаётся лишь надеяться, что усилия в реализации проекта перевода книги (переведённой на все европейские, а также китайский и японские языки) на русский язык будут оценены читателем; главное же заключается в том, чтобы до читателя дошли усилия Ричарда Рорти по реформированию современной философии.

В. В. Целищев, ноябрь 1996 года.

Предисловие автора к русскому изданию

Привычка откладывать дело со дня на день имеет некоторые преимущества. Время от времени я натыкался в философских журналах на сложные и запутанные проблемы — из разряда тех, которые возбуждают огромный интерес и в то же время столь незнакомы, что я не знал, что и думать о них. Я чувствовал, что мой моральный долг — познакомиться со встретившейся проблемой и разработать свой, альтернативный, способ её разрешения. Иногда чувство вины за неисполненное продолжало мучить меня на протяжении пяти — десяти лет, хотя я так ничего и не делал, чтобы облегчить это чувство. В конце концов, однако, я часто обнаруживал, что проблема, которую я игнорировал, испытывая муки совести, исчезла с философской сцены, что никто из моих коллег больше не работает над её решением и что нет никакого упоминания о ней в философских журналах. Тогда я поздравлял себя с разумной предусмотрительностью и приходил к мнению, что поступал достаточно мудро, ожидая исчезновения проблемы, правильно угадав её эфемерность.

Во времена коммунистического режима русские философы пропустили массу восхитительных, новых, ярких переходных философских проблем. Одни из них зарождались в рамках феноменологической традиции (например, об ощущении внутреннего времени). Другие возникали в рамках хайдеггеровской традиции (например, о соотношении между первым и вторым разделениями Sein и Zeit). Много проблем поднималось в рамках традиции XX века, которой следовало наибольшее число философов, наиболее динамичной и восторгавшейся по собственному поводу, — англофильской аналитической традиции. Проблемы анализа контрфактических суждений, уместность подстановочной квантификации, возможность физикалистской теории указания и многие другие проблемы принимали в сознании аналитических философов преувеличенные размеры, но вскоре переставали вообще казаться такими уж значимыми. Большинство российских философов, хотя, конечно, не все, познакомились с этими проблемами (если вообще слышали о них) как раз в то время, когда они перестали обсуждаться.

Российские философы теперь могут поразмышлять и спросить себя, что достойно внимания из того, что сохранилось от различных традиций в нероссийской философии, от которой они были в значительной степени отрезаны исторических случайностей в 1925 по 1985 годы. Они могут обойтись без множества проблем, которыми в противном случае занимались бы. Они стали жертвами переноса во времени, но сейчас в состоянии оценить случайные преимущества прошлой ситуации — преимущества задержки по времени.

Я надеюсь, что они найдут эту книгу полезной для приобретения чувства того, что в аналитической традиции сейчас живо, а что мертво. Моя Философия и зеркало природы — это слегка циничная, слегка завистливая, в чём-то предубеждённая попытка подведения итогов того, что случилось в аналитической философии приблизительно в годы. Она написана человеком, который был воспитан в русле более старой, историко-ориентированной философии, предшествовавшей приходу аналитической философии в США, и который никогда не чувствовал себя в своей тарелке при встрече с манерами и методами аналитических философов. Хотя я посещал лекции Рудольфа Карнапа в возрасте 19 лет, большая часть моей подготовки в области философии предполагала обычную последовательность философов (Платон — Аристотель — Декарт — Лейбниц — Спиноза — Локк — Юм — Кант — Гегель), а также такие фигуры XX века, как Бергсон, Уайтхед и Дьюи. Но к тому времени, когда я стал присматривать себе работу в качестве преподавателя (конец годов), аналитическая философия почти полностью вытеснила своих предшественников; сделать карьеру в философии означало в то время посвятить себя проблемам, поставленным аналитическими философами.

Философия и зеркало природы представляет, как я сказал во введении, попытку дать обзор развития философии в последнее время, с точки зрения антикартезианской и антикантианской революции — революции, которая была инициирована проницательными поисками Куайна, Селларса и Виттгенштейна. Что бы ни думали в конце концов русские философы об общей ценности аналитической традиции в философии, я надеюсь, они согласятся со мною, что эти три философа заслуживают, чтобы их изучали уже только за то, что они решились на критику догм своего времени и осуществили её с экстраординарной мощью и тщанием.

Если бы я писал эту книгу сегодня, я бы в гораздо большей степени использовал идеи трёх современных аналитических философов, чьи работы я приравниваю по значимости к работам Куайна и Селларса, а именно Дональда Дэвидсона, Роберта Брендома и Даниэля Деннета. Дэвидсон в серии блестящих статей (часть из которых перепечатана в сборнике D. Davidson, Inquires into Meaning and Truth, 1984, а многие другие, ожидается, будут собраны в следующих сборниках) использовал проницательные прозрения Куайна ещё в большей степени, чем сам Куайн. Он произвёл на свет тщательно продуманную натуралистическую философию ума и языка, которые, с моей точки зрения, представляют наиболее впечатляющий интеллектуальный синтез в последнее время. Брендом в своей монументальной книге (Brandom, Making It Explicit, 1994) пошёл в использовании прозрений Селларса ещё дальше, чем сам Селларс, и его работа дополняет работу Дэвидсона в отношении весьма важных положений. Деннет, который начал с развития следствий антикартезианства, явным образом выраженного Райлом в его Концепции ума (Ryle, The Concept of Mind) и неявным образом в Философских исследованиях Виттгенштейна, стал ведущим философом ума нашего времени. Его книги (особенно The Intentional Stance, Consciousness Explained и Darwin’s Dangerous Idea) представляют собой исключительно ясные, прекрасно аргументированные объяснения того, как совместить феномен ментального с дарвиновским объяснением происхождения человеческих существ.

Аналитическая философия стала (по сравнению с теми временами, когда я был студентом) удивительно недогматичной. Короче говоря, она достигла зрелости.

Русские философы могут выиграть от того, что пропустили стадию становления аналитического движения. Они могут также выиграть от понимания того, что пренебрежение историей философии, традиционно характерное для аналитических философов (благодаря неудачному примеру Куайна, чьё презрение к изучению истории философии никогда не скрывалось и имитировалось многими), было случайным и переходным явлением. Брендом, блестяще писавший о Гегеле и Хайдеггере, является примером философа, который соединяет пристальное внимание к недавним работам в области аналитической философии с глубиной исторического знания, на что, среди других аналитических философов, был способен только Селларс.

Я могу представить себе (и определённо надеюсь на это), что историки философии в конце XXI века, оглядываясь на аналитическое движение в философии, будут рассматривать его как движение, которое родилось и умерло в качестве специфического для XX века феномена, — как движение, которое не обладало ясной самотождественностью.

Самое удачное для этого движения — приправка его другими течениями. В настоящее же время дебаты между Роулзом и Хабермасом рассматриваются как редкая стычка, проведённая с воодушевлением философами, между которыми огромная пропасть 1 . Я полагаю, что несколькими десятилетиями позднее дебаты между последователями обоих философов будут просто рутинными. Опять-таки, я надеюсь, что попытки свести вместе Дэвидсона и Деррида скоро будут рассматриваться не как ловкий трюк, как это обычно делается сейчас, а как поучительное сравнение и сопоставление. Взаимная непостижимость, которая отделяла англофильских от немецких, французских, испанских и итальянских философов в течение нескольких поколений, будет, если все пойдёт хорошо, рассматриваться как неудачная интерлюдия.

В своих последних книгах (в частности, Contingency, Irony and Solidarity, 1989 и Essays on Heidegger and Others, 1991) я сделал всё от меня зависящее, чтобы сплести вместе особенности французской и немецкой философии с особенностями аналитической философии. Например, я сравниваю Деррида с Дэвидсоном, Хайдеггера с Виттгенштейном. Я аргументирую (как делал это также, в качестве предварительного намерения, в Зеркале), что антикартезианские и антикантианские элементы у всех этих фигур перевешивают различия в стиле, сфере ссылок и философских мотивациях, которые разделяют их. Я хотел бы думать, что историки философии в конце следующего столетия согласятся со мной в том, что восстание против Декарта и Канта, осуществлённое широко известными философами XX века, ознаменовало истинное продвижение в философии.

Я, с некоторым извинением, признаю, что отдельные споры, бывшие предметом обсуждения в Зеркале, сами по себе устарели и что, ретроспективно размышляя, я, вероятно, уделил им большее внимание, чем они заслуживали. С другой стороны, я подозреваю, что если бы я не участвовал в этих в чём-то узких и эфемерных спорах, Зеркало никогда не привлекло бы внимания публики.

Ричард Рорти (1931–2007) разработал своеобразный и неоднозначный вариант прагматизма, проявивший себя в двух основных направлениях. В отрицательном аспекте прагматизм Рорти критически указывает на ошибочность проектов, которые определяют философию начиная с Нового времени. В положительном аспекте он пытается показать, как могла бы выглядеть интеллектуальная культура, если бы мы освободились от гнета метафор сознания> и познания, служащих источниками традиционных проблем эпистемологии и метафизики (а также, по мнению Рорти, и представления нововременной философии о самой себе).

Биографический очерк

Против эпистемологии

Эпистемологический бихевиоризм

…Селларс и Куайн используют один и тот же аргумент, который направлен как против дихотомии данность-versus-неданность, так и против дихотомии необходимость-versus-случайность. Решающая предпосылка этого аргумента состоит в том, что мы понимаем познание, когда понимаем социальное обоснование верования, и, таким образом, у нас нет нужды рассматривать познание в контексте точности репрезентации.<> (PMN 170)

Отличие эпистемологического бихевиоризма от традиционных форм релятивизма и субъективизма еще более заметно в свете критики, высказываемой Рорти в адрес понятия репрезентации и сопровождающего его спектра философских образов.

Антирепрезентативизм

Рациональность, наука и истина

Выступая против представления о том, что мы должны признать нормативные ограничения, которые мир накладывает на нашу систему верований, если желаем быть рациональными субъектами, Рорти навлек на себя обильную критику, которая апеллирует к науке, в первую очередь — к естествознанию. В основном выдвигаются претензии двух видов. Во-первых, критики настаивают, что наука представляет собой не что иное, как попытку установить истину относительно положения вещей, методически позволяя миру ограничивать наши верования. С этой точки зрения, Рорти попросту отвергает саму идею науки. Другие стремятся сформулировать внутреннюю критику: если бы представление о науке, высказываемое Рорти, возобладало, то у ученых фактически не оказалось бы стимула продолжать свое дело; наука бы перестала быть полезным предприятием, хотя Рорти полагает, что она является таковым (см., напр., Williams в Malachowsky 1991). Однако Рорти представляет себе науку более сложным образом, чем он сам порой дает основание полагать.

При этом он довольно подробно расписывает альтернативный образ хорошего ученого и его интеллектуальных добродетелей (ORT pt. I). Этот образ отвергает представление о том, что успех науки (если он имеет место) вытекает из ее особой связи с реальностью, которую может прояснить эпистемолог. Именно в таком контексте Рорти отрицает значимость науки с философской точки зрения. Тем не менее, как полагает Рорти, хорошая наука может служить моделью рациональности ровно в той степени, в какой научная деятельность оказалась успешной в создании институций, содействующих демократичному обмену мнениями.

Бесспорно, что трактовка рациональности и науки у Рорти в терминах конверсационалистской этики контринтуитивна и провокационна. Однако важно понимать, что Рорти не отрицает возможность добросовестного использования таких понятий, как истина, знание или объективность. Дело, скорее, в том, что наше обыденное употребление подобных понятий всегда поступается их содержанием и выделяет определенные характеристики постоянно изменяющихся контекстов их применения. Кроме того, когда мы в поисках общих понятий отвлекаемся от различных контекстов и практик, мы остаемся с сугубо абстрактными гипостазированными понятиями, неспособными предоставить нам какое бы то ни было руководство к действию.

Прагматизированная культура

Рорти настаивает на том, что если мы всерьез воспринимаем эпистемологический бихевиоризм, мы более не можем объяснять авторитет науки посредством онтологических заявлений. Данный тезис вовсе не означает для него преуменьшение или ослабление авторитета науки, хотя многие и не согласятся с этим. В действительности характерной особенностью постметафизической, постэпистемологической культуры Рорти является скрупулезный натурализм драконовского толка.

Натурализм

Быть натуралистом в понимании Рорти означает

…быть таким антиэссенциалистом, который, подобно Дьюи, не видит никаких разрывов в иерархии все более сложных способов приспособиться к новому раздражителю — в иерархии, где амеба приспосабливается к изменившейся температуре воды на дне, пчелы танцуют, а шахматисты оказываются в ситуации мата, и, наконец, люди содействуют научным, художественным и политическим революциям. (ORT 109)

Прагматическая оценка различных лингвистически зависимых практик требует определенной степени конкретики. В рамках подхода Рорти предположение, что мы можем оценивать словари с точки зрения их способности докопаться до истины, означает призыв оценить инструменты согласно их способности помогать нам в достижении того, чего мы хотим, — и точка. Разве лучше молоток, пила или ножницы — если рассматривать их в целом? Рорти подчеркивает, что ответ на вопрос о полезности может быть получен лишь в случае, если мы предметно представляем наши цели.

Поскольку Рорти использует наследие Дарвина прагматически, значение редукции снижается. Он отвергает тот вид натурализма, что подразумевает программу номологической или понятийной редукции к терминам фундаментальной науки, и считает его репрезентативистским. Натурализм Рорти вторит перспективизму Ницше; словарь описания полезен в той мере, в какой живые существа, имеющие сходные с нашими потребности и интересы, считают выявленные с его помощью паттерны полезными. С точки зрения Рорти, дарвиновский натурализм подразумевает, что не существует одного привилегированного словаря, призванного служить эталоном наших разнообразных практик описания.

Итак, для Рорти любой словарь — даже тот, что дает объяснение с точки зрения эволюции — выступает лишь инструментом для достижения некой цели, а потому подлежит телеологической оценке. Как правило, Рорти обосновывает свою приверженность натурализму дарвиновского толка, заявляя, что данный словарь подходит для дальнейшей секуляризации и демократизации общества, к чему мы, по его мнению, и должны стремиться. Следовательно, трактовка натурализма, которой придерживается Рорти, тесно связана с его исходными политическими убеждениями.

Либерализм

Рорти считал себя романтическим буржуазным либералом, сторонником постепенных реформ, продвигающих экономическую справедливость и повышающих уровень доступных гражданам свобод. Политические взгляды Рорти определяют в качестве основной задачи углубление и расширение солидарности. Рорти скептически настроен в отношении радикализма — направления политической мысли, которое претендует на выявление скрытых системных причин несправедливости и эксплуатации и исходя из этого предлагает коренные перемены для устранения данных проблем (ORT pt. III; EHO; CIS pt. II; AC). Задача интеллектуала в отношении общественной справедливости состоит не в том, чтобы усовершенствовать социальную теорию, но в том, чтобы сделать нас более восприимчивыми к страданиям других, а также улучшить, углубить и расширить нашу способность ставить себя на место других подобающим с точки зрения морали образом (EHO pt. III; CIS pt. III). Реформистский либерализм с его приверженностью к распространению демократических свобод среди все более широкого круга политических объединений является, с точки зрения Рорти, исторической случайностью, не имеющей никакого философского основания и не нуждающейся в нем. Признавать случайный характер этих ценностей и словаря, который их выражает, и в то же время сохранять им верность — такова, по Рорти, позиция либерального ироника (CIS essays 3–4). Либеральные ироники способны совместить осознание случайности своего оценочного словаря со стремлением уменьшить страдание — в частности, со стремлением противодействовать жестокости (CIS essay 4, ORT pt. III). Они продвигают свои идеи скорее посредством переописаний, нежели аргументов. Различение аргументативного дискурса и переописания соотносится с различением предложений и словарей. Веский довод может привести к смене убеждений, а овладение новыми словарями может заставить нас пересмотреть интересный вариант, претендующий на истинностное значение>. Рорти определяет романтизм как точку зрения, для которой второе из описанных изменений является более значимым (CIS “Introduction”, essay 1).

Этноцентризм

Описываемый Рорти либеральный ироник в своем признании (а фактически и утверждении) случайности собственных установок явным образом этноцентричен (ORT “Solidarity or Objectivity”). Для либерального ироника

…одно следствие антирепрезентативизма заключается в признании, что никакое описание положения вещей с точки зрения Бога, никакой воздушный шар, предлагаемый некоторыми науками, будь то современными или теми, которым еще только предстоит оформиться, не спасет нас от случайного характера определенной культуры, усвоенной нами. Усвоение культуры — вот что делает определенные решения живыми, судьбоносными или вынужденными, в то время как другие остаются мертвыми, тривиальными или необязательными. (ORT 13)

Рорти и философия

Широкий охват метафилософской деконструкции, склонность к использованию свежих метафор и беглое, лаконичное историческое повествование снискали Рорти стойкую репутацию антифилософского философа. Зачастую его сочинения воспринимаются в академической среде с подозрением и скептицизмом, хотя вне профессионального философского сообщества пользуются необыкновенной популярностью.

Критические отзывы

Как мы уже видели на примере подхода Рорти к науке, его трактовка истины и познания стала первоочередной мишенью для критики со стороны философов. Самые разные мыслители высказывали разнообразные претензии на этот счет, и тем не менее, нетрудно увидеть общую причину их недовольства: конверсационалистское толкование истины и знания совершенно не позволяет нам объяснить, почему разумное представление о положении вещей является представлением, соответствующим образом ограниченным тем, каков мир на самом деле. Подобную критику высказывают не только приверженцы метафизического и научного реализма того вида, который, как надеется Рорти, скоро окажется вымершим. Она высказывается также критиками, которые тепло относятся к историцистским воззрениям Рорти по поводу интеллектуального прогресса и его критике кантианских и платонических черт современной философии. Фрэнк Фаррелл, к примеру, утверждает, что Рорти не удалось здесь в полной мере оценить позицию Дэвидсона, и считает конверсационалистское объяснение ограничения системы верований искаженной версией дэвидсоновского описания того, как происходит коммуникация между агентами, не учитывающей мир. Сходным образом Джон Макдауэлл, критикующий также и эпистемологические взгляды Дэвидсона, заявляет, что представление Рорти отношений между агентом и миром как сугубо каузальных противоречит самому понятию существа, обладающего убеждениями, поскольку наше понятие о нем включает в себя идею рационального ограничения наших эпистемических состояний миром.

Притязания на прагматизм

Аналитическая философия

Тем не менее, связь между философским размышлением и стремлением к счастью представляет для Рорти первостепенную проблему, и в этом отчетливо проявляются основополагающие мотивы западной философии. Отношение Рорти к традициям западной философии гораздо более неоднозначно, чем можно предположить, судя лишь по его репутации. То же самое можно сказать и о его отношении к аналитической философии. Рорти иногда изображают в качестве отступника — человека, который превратился из подлинного аналитического философа в кого-то иного, а затем положил остаток жизни на то, чтобы рассказать о своем освобождении от чар, которым был подвержен в юности. Подобное изображение, однако, искажает как воззрения самого Рорти по поводу аналитической философии, так и траекторию его философской мысли.

Это прекрасно согласуется с пониманием философского метода, которое Рорти выразит двадцать лет спустя:

Таким образом, метафилософская критика Рорти направлена не на конкретные технические приемы, стили или словари, но на само представление о том, что философские проблемы являются чем-то большим, нежели временными противоречиями в случайных и развивающихся словарях. Если в критике и есть укол в сторону аналитической философии, то он может быть связан с присущей любому настоящему мыслителю верой в то, что философские проблемы — это длящийся интеллектуальный вызов, ответить на который позволит прогресс в методологии.

Однако сам Рорти нигде не говорит о том, что подобная вера имеет отношение к сущности аналитической философии. Напротив, кажется, что аналитические философы — такие личности, как Селларс, Куайн, Дэвидсон — предоставили Рорти необходимый критический инструментарий, который он использовал при нападении на проект эпистемологической легитимации, занимавший главное место в философии со времен Декарта.

Библиография

[PMN]Philosophy and the Mirror of Nature. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1979.[CP]Consequences of Pragmatism. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1982.[CIS]Contingency, Irony, and Solidarity. Cambridge: Cambridge University Press, 1989.[ORT]Objectivity, Relativism, and Truth: Philosophical Papers, Volume 1. Cambridge: Cambridge University Press, 1991.[EHO]Essays on Heidegger and Others: Philosophical Papers, Volume 2.[EHO] Cambridge: Cambridge University Press, 1991.[TP]Truth and Progress: Philosophical Papers, Volume 3.Cambridge: Cambridge University Press, 1998.[AC]Achieving Our Country: Leftist Thought in Twentieth Century America. Cambridge, MA: Harvard University Press,1998.[PSH]Philosophy and Social Hope. Penguin, 2000.[PCP]Philosophy as Cultural Politics. Cambridge, UK, 2007.

Во-первых, основной вопрос всегда является актуальным, и актуальность его выражается в том, что в процессе философского размышления мы вынуждены вновь и вновь задавать себе этот вопрос, демонстрируя тем самым его принципиальную открытость. Фиксация взгляда на открытости основного вопроса позволяет проблематизировать сущее и включить его в соответствующую проблематику в качестве тех или иных смыслов. Таким образом, своей актуализацией основной вопрос философии представляет всю проблематику мышления в целом, определяя предметность интерпретации и субъективность интерпретатора.

Достижение консенсуса философских культур возможно только при условии тщательного продумывания собственной ктойности и толерантности по отношению к ктойности другого; строгость философского мышления определяется постоянным вниманием к принципиальной случайности всякой ктойности, всякой определённости и к лежащему в их основе ничто. Grand Narrative — это повествование о ничто, своего рода феноменология ничто; это новая эпоха, в которой уже не будет метафизических споров о что и в которой можно будет серьёзно и честно мыслить.

Читайте также: