Сказка о мертвом теле неизвестно кому принадлежащем краткое содержание
Обновлено: 08.07.2024
Владимир Федорович Одоевский (1804 – 1869). В. Ф. Одоевский – руководитель “Общества любомудров”, автор талантливых романтико-фантастических и сатирических повестей, один из образованнейших людей своего времени, философ-гуманист, находившийся в близких отношениях с декабристами и Грибоедовым, Пушкиным, Жуковским, Лермонтовым, Глинкой и многими другими деятелями русской культуры 30-60-х годов XIX в. .
Литературная деятельность Одоевского началась в стенах пансиона (“Разговор о том, как опасно быть тщеславным”, 1821), но популярность
его повести получили в 30-е годы. Тематика и поэтическая структура произведений Одоевского характеризуется большим разнообразием. В одной группе рассказов и повестей (“Бал”, 1833; “Княжна Мими”, . 1834; “Княжна Зизи”, 1839) Одоевский в непосредственной форме обличает высший свет, показывая мелочность его интересов, лицемерие и бездуховность. Здесь можно говорить о преобладании сатирико-реалистических интонаций.
Другая группа прозаических произведений посвящена изображению бюрократии, чиновничества, человеческого “двоемирия” в условиях борьбы за “выживание” (“Бригадир”, 1833;
“Сказка о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем”, 1833, и др.). В этих произведениях сатира Одоевского выражена в форме иносказания, гротеска, смыкаясь подчас с фантастикой. Реалистический план изображения соединяется с романтическим. Такая манера роднит его с Гофманом, Наконец, третью группу прозаических произведений составляют повести и романы Одоевского символико-философского плана (“Сегелиель”, 1839; “4338 год”, 1840; “Русские ночи”, 1844).
13 произведениях этого цикла усилены романтические элементы, преимущественная роль принадлежит фантастике, условно-аллегорическим образам, нередко приобретающим мистико-романтическую окраску. Однако для всех названных групп повестей и рассказов Одоевского характерно наличие острой аналитической мысли. Одоевского можно считать одним из родоначальников интеллектуальной прозы.
Одоевскому-прозаику присуще, как справедливо заметил Белинский, стремление “найти новые источники мыслей и новые формы для них” (VIII, 298). Отмеченная черта наглядно проявилась в сатирико-аллегорических и философско-фантастических повестях Одоевского. В этом роде литературного творчества он опережал свое время, что в полной мере не оценено и по сию пору.
Разумеется, не все приемлемо здесь у писателя: увлечение мистическими персонажами (“Саламандра”, замысел 1838 г.), а также утопическое представление о будущем как “усовершенствованной монархии”, где противоречия между людьми успешно регулируются “министерством примирения” (“4338 год”). Но это частные моменты. Большинство же художественных аллегорий, в особенности сатирических, заключает и себе емкую характеристику общественных аномалий.
Аллегорическая фантастика Одоевского заключала в себе острый обличительный смысл.
Общественно-этические идеалы Одоевского наиболее полно выражены в его философско-фантастических повестях и рассказах, многие КЗ которых были включены впоследствии в сборник под названием “Русские ночи” (1844). В сборнике собрано десять новелл, созданных в разные годы и объединенных не событиями, а, как сказано в неоконченном предисловии, “мыслью, естественно развивающейся в бесчисленных лицах”. Композиционным обрамлением книги явились философские беседы трех любознательных юношей: идеалиста Фауста, шеллигианца Ростислава и рационалиста Виктора.
Используя характерную для философской прозы форму монологов и бесед, Одоевский предлагал свое решение вопросов, волновавших прогрессивную общественность 30-х годов. “Книга Одоевского “Русские ночи”,- записал Кюхельбекер в своем дневнике, одна из умнейших книг на русском языке. Сколько поднимает он вопросов! Конечно, ни один почти не разрешен, но спасибо и за то, что они подняты,- и в русской книге!”
Центральные идеи “Русских ночей” связаны с утверждением четырех стихий человеческой жизни: науки, искусства, любви и веры как основы прогресса и разумного человеческого существования. Гармоническое сочетание этих стихий, по мысли Одоевского, есть высший идеал, стремление к которому может дать человеку ощущение счастья. Уточняя свое понимание сущности человеческой жизни, писатель приходил то к глубоким и перспективным выводам, то к спорным, а порой откровенно мистическим. В этом заключалась противоречивость его философской концепции.
Однако ее художественное воплощение всегда оказывалось оригинальным и поучительным.
В новелле “Город без имени” (1839) Одоевский, используя фантастику как литературный прием, раскрывает губительное влияние бездуховности, вред утилитаризма. Жители безымянного фантастического города, следуя учению одного из своих молодых пророков, договорились руководствоваться только соображениями собственной пользы, отбросив общие интересы, религию, искусство и даже совесть. Мальчики уже с двенадцати лет начинали откладывать деньги для будущих торговых операций, девушки вместо романов читали трактаты о прядильных машинах, в семействах не было “ни бесполезных шуток, ни бесполезных рассеяний,- каждая минута была разочтена…- жизнь беспрестанно двигалась, вертелась, трещала”.
Театры были оставлены только такие, которые доказывали, что “польза есть источник всех добродетелей”. Последствия такого голого практицизма, господства коммерческих интересов оказались плачевными: наука и искусства “замолкли совершенно”, промышленность “тянулась по старинной избитой колее и не отвечала возросшим требованиям”, перед человеком предстали “неожиданные, разрушительные явления природы”, между людьми начались раздоры, исчезла нравственность, музыка превратилась в “однообразную стукотню машин”, живопись превратилась в “черчение моделей”.
Голод и смятение привели к всеобщим беспорядкам: одни сословия изгоняли других, “брат убивал брата остатком плуга, из окровавленных рук вырывал скудную пищу”. Землетрясения “завершили начатое людьми”: город был разрушен, оставшиеся в живых удалились в леса и одичали. Таким образом, разгул эгоистических страстей, отказ от общих интересов и нравственных целей может, как убедительно показывает Одоевский, привести человечество к краху.
Аллегории Одоевского полемически направлены против теории английского буржуазного экономиста Бентама (конец XVIII – начало XIX в.), провозгласившего достижение личного благополучия основой всеобщего процветания. Убийственная критика частнособственнического прагматизма, данная в книге Одоевского, может быть отнесена ко всей капиталистической системе.
Не принимая сугубо деловых, тем более меркантильных стимулов, Одоевский выступал за развитие творческих начал в человеке. Отсюда постоянное внимание к искусству, которое в его повестях предстает как сфера борьбы за благородные идеалы (“Последний квартет Бетховена”, 1830, и др.).
На самой Земле огромные машины будут “вгонять горячий воздух в трубы”, по ним он пойдет “в дома и крытые сады”, появится “эластичное стекло” и т. д. Некоторые предположения, казавшиеся в годы Одоевского фантастическими, уже сбылись, хотя в целом картина будущего, нарисованная писателем, сохраняет свой утопический смысл.
Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:
Сказка о мёртвом теле…: краткое содержание, описание и аннотация
Владимир Одоевский: другие книги автора
Кто написал Сказка о мёртвом теле…? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.
Сказка о мёртвом теле… — читать онлайн ознакомительный отрывок
Сказка о мертвом теле…
Правда, волостной писарь, выходя на четвереньках из шинка, видел, что месяц ни с сего ни с того танцевал на небе, и уверял с божбою в том все село; но миряне качали головами и даже подымали его на смех.
По торговым селам Реженского уезда было сделано от земского суда следующее объявление:
Три недели прошло в ожидании владельцев мертвого тела; никто не являлся, и наконец заседатель с уездным лекарем отправились к помещику села Морковкина в гости; в выморочной избе отвели квартиру приказному Севастьянычу, также прикомандированному на следствие. В той же избе, в заклети, находилось мертвое тело, которое назавтра суд собирался вскрыть и похоронить обыкновенным порядком. Ласковый помещик, для утешения Севастьяныча в его уединении, прислал ему с барского двора гуся с подливой да штоф домашней желудочной настойки.
Уже смеркалось. Севастьяныч, как человек аккуратный, вместо того чтоб, по обыкновению своих собратий, взобраться на полати возле только что истопленной и жарко истопленной печи, рассудил за благо заняться приготовлением бумаг к завтрашнему заседанию, по тому более уважению, что хотя от гуся осталися одни кости, но только четверть штофа была опорожнена; он предварительно поправил светильню в железном ночнике, нарочито для подобных случаев хранимом старостою села Морковкина, – и потом из кожаного мешка вытащил старую замасленную тетрадку. Севастьяныч не мог на нее посмотреть без умиления: то были выписки из различных указов, касающихся до земских дел, доставшиеся ему по наследству от батюшки, блаженной памяти подьячего с приписью, – в городе Реженске за ябеды, лихоимство и непристойное поведение отставленного от должности, с таковым, впрочем, пояснением, чтобы его впредь никуда не определять и просьб от него не принимать, – за что он и пользовался уважением всего уезда. Севастьяныч невольно вспоминал, что эта тетрадка была единственный кодекс, которым руководствовался Реженский земский суд в своих действиях; что один Севастьяныч мог быть истолкователем таинственных символов этой Сивиллиной книги; что посредством ее магической силы он держал в повиновении и исправника, и заседателей и заставлял всех жителей околотка прибегать к себе за советами и наставлениями; почему он и берег ее как зеницу ока, никому не показывал и вынимал из-под спуда только в случае крайней надобности; с усмешкою он останавливался на тех страницах, где частию рукою его покойного батюшки и частию его собственною были то замараны, то вновь написаны разные незначащие частицы, как-то: не, а, и и проч., и естественным образом Севастьянычу приходило на ум: как глупы люди и как умны он и его батюшка.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Иван Севастьянович Благосердов – губернский регистратор, прикомандированный на следствие.
Андрей Игнатьевич – уездный лекарь.
Голос, принадлежащий мёртвому телу.
В тишине слышен бой часов, который постепенно переходит в тревожную музыку. Видна квартира в выморочной избе. Посреди комнаты стоит стол, заваленный бумагами, за которым сидит приказной Иван Севастьяныч Благосердов и что-то пишет. Потянувшись, он встаёт и подходит к окну.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (смотрит в окно) Уже смеркается… (Присматривается.) Кого это там несёт, на ночь глядя? А-а-а… Лекарь уездный. Экая походка у него, ажно подпрыгивает. Несёт что-то…
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: (входит с корзиной в руках) Вечер добрый приказному!
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: Благодарю-с, благодарю-с! Вот, Иван Севастьяныч, местный помещик для утешения прислал вам с барского двора гуся с подливой да штоф домашней желудочной настойки.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (потирает руки) Благодарствую, Андрей Игнатьевич! Вот это очень даже кстати! А я думал, что придётся откушать только чаю, а тут целый гусь, да ещё штоф!
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: Только уж не обессудьте – я с вами рюмочку выпью, а то на дворе больно зябко. Продрог весь пока дошёл до вас. Погода ужасная – провал её возьми!
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Извольте-с, извольте-с, Андрей Игнатьевич. Под гуся – самый раз! Да и печь протоплена – грейтесь.
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: (открывает бутылку и разливает по рюмкам настойку) А я уж думал, что вы на полати взобрались да почиваете.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Не-ет-с. Я, как человек аккуратный, рассудил за благо заняться приготовлением бумаг к завтрашнему заседанию, а потом уж и на полати.
Оба выпивают и закусывают.
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: Похвально, похвально, Иван Севастьяныч. Как вам квартира эта?
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Обыкновенная казённая. Обычно, прикомандированным на следствие отводят в выморочных избах квартиры. Здесь же в заклети, находится и мёртвое тело, которое назавтра суд собирается вскрыть и похоронить обыкновенным порядком. Да вам и самим всё про то известно.
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: Известно, известно. Вы женаты али нет?
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: А как же? Я, как начал входить в ум, оженился со своею дражайшею белолицею Лукерьей Петровной. Потом получил чин губернского регистратора, в коем и до днесь пребываю да добра наживаю.
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: И как? Много нажили?
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: Славно, славно! Рад за вас! Ну, а как там наш кадавер? Не жутковато ли с покойником-то ночевать?
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Отчего же? Я их за всю жизнь насмотрелся изрядно. Приходилось даже в кунсткамере побывать в Петербурге. Чего там только нет! Так что меня энтим не удивишь. А всякие разговоры про привидений и мертвецов – вздор и пустошь!
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: Не скажите, не скажите… Всякие ужасти бывают…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (отмахивается) Да чего там бывают? Бабьи сплетни!
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: И вы мертвяков совсем не боитесь?!
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Нет. Чего ж их бояться, коли они мёртвые? Живых бояться надобно-с, а с мёртвых спросу нет. Помнится, сколько раз я перевозил мёртвые тела на границу соседнего уезда и тем избавлял своего исправника от лишних хлопот. Но об этом, Андрей Игнатьевич, тс-с-с! Молчок!
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: Само собой, Иван Севастьяныч. Ну, ещё по одной, и я пойду.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Посидите. Куда спешить-то? Я ведь много чего знаю: и о Бове Королевиче, и о похождениях Ваньки Каина, и о путешествии купца Коробейникова в Иерусалим… На досуге зело люблю книги читать.
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: Заманчиво, заманчиво… Ну, давайте!
Лекарь разливает настойку, чокается с приказным, и оба выпивают.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (закусывая) Вот, к примеру, есть такой остров Кипрский, который, как описывает господин Коробейников, изобилен деревянным маслом и греческим мылом, где люди ездят на ослах и на верблюдах. Я так смеялся над тамошними обывателями, которые не могут догадаться запрячь их в сани. Засим я нашёл, что или в книгах неправду пишут, или вообще греки должны быть народ очень глупый. Потому что сам расспрашивал у греков, приезжавших на реженскую ярмарку с мылом и пряниками и которым, кажется, должно было знать, что в их земле делается, - зачем они взяли город Трою, - как именно пишет Коробейников, - а Царьград уступили туркам! И никакого толка от этого народа не мог добиться: что за Троя такая, греки не могут мне рассказать, говоря, что, вероятно, выстроили и взяли этот город в их отсутствие. (Смеётся.)
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: (смеясь) Да. Народ грецкий, индо и взаправду глуп. Оказия-то какая! Ну, пойду я потихоньку. (Поднимается заметно захмелевший.)
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (тоже под хмельком) Посиди ещё, Андрей Игнатьевич.
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: Нет, надобно иттить. Я тебя утром разбужу.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Ну, раз надобно, то так тому и быть. Жаль…
Иван Севастьяныч провожает лекаря, возвращается к столу и берёт бумаги.
Вдруг в тишине избы слышится чей-то голос.
ГОЛОС: Батюшка, Иван Севастьяныч! Я к вам с покорнейшей просьбою.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (не глядя на собеседника) Что вам угодно?
ГОЛОС: Вы от суда вызываете владельцев поднятого в Морковкине мёртвого тела.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (склоняется над бумагами и начинает писать) Та-ак-с.
ГОЛОС: Так изволите видеть – это тело моё.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (продолжая писать) Та-ак-с.
ГОЛОС: Так нельзя ли мне сделать милость, поскорее его выдать?
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (наклоняя голову, как можно ниже и не сворачивая глаз с бумаги) Та-ак-с.
ГОЛОС: А уж на благодарность мою надейтесь…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (продолжая исполнять ролю занятого чиновника) Та-ак-с. Что же покойник-та, крепостной, что ли, ваш был.
ГОЛОС: Нет, Иван Севастьяныч, какой крепостной, это тело моё, собственное моё…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Та-ак-с.
ГОЛОС: Вы можете себе вообразить, каково мне без тела… сделайте одолжение, помогите поскорее.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Всё можно-с, да трудновато немного скоро-то это дело сделать, - ведь оно не блин, кругом пальца не обвернёшь; справки надобно навести… Кабы подмазать немного…
ГОЛОС: Да уж в этом не сомневайтесь, - выдайте лишь только моё тело, так я и пятидесяти рублей не пожалею…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Сколько?! (Поднимает голову, но никого не видит.) Да войдите сюда, что на морозе стоять.
ГОЛОС: Да я здесь, Иван Севастьяныч, возле вас стою.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (Осматривается, поправляет лампадку и протирает глаза.) Тьфу, к чёрту! – да что я, ослеп, что ли? – я вас не вижу, сударь.
ГОЛОС: Ничего нет мудрёного! Как же вам меня видеть? Я – без тела!
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Я, право, в толк не возьму вашей речи, дайте хоть взглянуть на себя.
ГОЛОС: Извольте, я могу вам показаться на минуту. Только мне это очень трудно…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Ну?
В тёмном углу показывается какое-то лицо без образа; то явится, то опять пропадёт.
ГОЛОС: Извините-с, сделайте милость, извините, вы не можете себе вообразить, как трудно без тела показываться. Сделайте милость, отдайте мне его поскорее, - говорят вам, что пятидесяти рублей не пожалею.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (растерянно) Рад вам услужить, сударь, но, право, в толк не возьму ваших речей… есть у вас просьба.
ГОЛОС: Помилуйте, какая просьба? Как мне было без тела её написать? Уж сделайте милость, вы сами потрудитесь.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Легко сказать, сударь, потрудиться, говорят вам, что я тут ни черта не понимаю…
ГОЛОС: Уж пишите только, я вам буду сказывать.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (вынимает лист гербовой бумаги) Скажите, сделайте милость: есть ли у вас по крайней мере чин, имя и отчество?
ГОЛОС: Как же. Меня зовут Цвеерлей-Джон-Луи.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Чин ваш, сударь?
ГОЛОС: Извольте только писать, я уж вам буду сказывать; пишите: имею я…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Недвижимое имение, что ли?
ГОЛОС: Нет-с: имею я несчастную слабость…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: К крепким напиткам, что ли? О, это весьма, непохвально…
ГОЛОС: Нет-с: имею я несчастную слабость выходить из моего тела…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (кидая перо) Кой чёрт! Да вы меня морочите, сударь!
ГОЛОС: Уверяю вас, что говорю сущую правду, пишите, только знайте: пятьдесят рублей вам за одну просьбу да пятьдесят ещё, когда выхлопочите дело…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Ещё пятьдесят.
Иван Севастьяныч снова берётся за перо.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (перебивая) Нет, уж на этом извините, этого написать никак нельзя, это личности, а личности в просьбах помещать указами запрещено…
ГОЛОС: По мне, пожалуй; ну, так просто: на дворе было так холодно, что я боялся заморозить свою душу, да и вообще мне так захотелось скорее приехать на ночлег… что я не утерпел… и, по своей обыкновенной привычке, выскочил из моего тела…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (крича) Помилуйте!
ГОЛОС: Ничего, ничего, продолжайте; что ж делать, если такая привычка… ведь в ней ничего нет противозаконного, не правда ли?
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Та-ак-с. Что ж далее?
ГОЛОС: Извольте писать: выскочил из моего тела, уклал его хорошенько во внутренности кибитки… чтобы оно не выпало, связал у него руки вожжами и отправился на станцию в той надежде, что лошадь сама прибежит на знакомый двор…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Должно признаться, что вы в сём случае поступили очень неосмотрительно.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (дописав) Ну, извольте же подписывать.
ГОЛОС: Подписывать! Легко сказать! Говорят вам, что у меня теперь со мною рук нету – они остались при теле; подпишите вы за меня, что за неимением рук…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Нет! Извините, этакой формы нет, а просьб, писаных не по форме, указами принимать запрещено; если вам угодно: за неумением грамоты…
ГОЛОС: Как заблагорассудите! По мне всё равно.
ГОЛОС: Чувствительнейше вам обязан, почтеннейший Иван Севастьянович! Ну, теперь вы похлопочите, чтоб это дело поскорее решили; не можете себе вообразить, как неловко быть без тела. а я сбегаю покуда повидаться с женою, будьте уверены, что я уже вас не обижу.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Постойте, постойте, ваше благородие! В просьбе противоречие. Как же вы без рук уклались или уклали в кибитке своё тело? Тьфу к чёрту, ничего не понимаю. Ваше благородие. Где вы?
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: Ну, брат Севастьяныч, ты вчера на сон грядущий порядком подтянул; экую околесную нагородил! Ха-ха-ха! Сам-то читал?
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Читал…
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: Пойдём-ка вскроем это болтливое тело, да если оно не отзовётся, так и похороним его подобру-поздорову.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Постойте, постойте, Андрей Игнатьевич! Тело вскрывать не след, потому что этим можно его перепортить, так что оно уже никуда не будет годиться, а просьбу нужно записать во входящий обыкновенным порядком.
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: (серьёзно) Тебе, Иван Севастьяныч, надо бы протрезвиться. Я, разумеется, начальству про энто ничего не скажу, но ты имей ввиду, что тебе с этим делом (хлопает себе по горлу) придётся подзавязать. Я сурьёзно…
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Но ведь, Андрей Игнатьевич…
АНДРЕЙ ИНГАТЬЕВИЧ: (решительно, беря бистурий ++) Пошли.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: Андрей Игнатьевич…
Лекарь открывает дверь в заклеть, где на столе лежит тело. Оба входят в заклеть и идут к столу, но как только лекарь дотронулся до тела своим бистурием, тело поднимается и бежит вон.
ИВАН СЕВАСТЬЯНОВИЧ: (бросается в погоню за телом) Лови, лови покойника! Он же пятьдесят рублёв посулил за просьбу! Да ещё пятьдесят опосля! Стой, каналья! Сто-о-о-ой.
Убегает, звучит музыка, переходящая в бой часов, затемнение.
Сенатор, русский писатель, основатель русской фантастической школы (“русский гофманианец”, см.: Passage Ch. E., The Russian Hoffmannists, The Hague, 1963) Философ, педагог, музыковед и теоретик музыки. Один из главных пропагандистов немецкого идеализма в России. Был последним представителем одной из старейших ветвей рода Рюриковичей. Его отец Фёдор Сергеевич происходил по прямой линии от черниговского князя Михаила Всеволодовича, замученного в 1246 году в Орде и причисленного к лику святых.
Князь В.Ф. Одоевский часто употреблял необычные даже для тогдашней пунктуации знаки препинания. Например, “¿”
Сказка о мёртвом теле,
неизвестно кому принадлежащем
Читайте также: